По забору лепились гаражи – туда, видимо, ставили машины как самой Зверевой, так и ее гостей, – всего три просторные металлические коробки. И была там еще бежевая свежевымытая «Тойота» – машина Петра Новлянского. Сам он копался в багажнике, а его сестра Алиса поднимала при помощи домкрата дверь гаража, которую неожиданно заклинило. И вот теперь Мещерский вспомнил, что его тогда особенно поразило: как легко, с какой неожиданной силой и сноровкой эта худосочная девица справлялась с увесистой дверью! Когда он возвращался, они уже открыли гараж и загнали «Тойоту» внутрь. Алиса же отмывала что-то со своей спортивной куртки.

Мещерский закрыл глаза: все так ясно, так отчетливо – вся картина так и стоит. Заворочался.

– Вадька, ты не спишь?

– Сплю. И ты спи. Время «Ч», – однако голос Кравченко был отнюдь не сонный.

– Я хотел тебе сказать…

– А я сплю, Серега. Говорить будем завтра, на свежую голову.

– Но я хочу сказать: ты веришь в то, что милиция говорит? Что Шипова убил тот псих. Они утверждают, что…

– Они ничего пока не утверждают. А я сплю.

– Ты не веришь!

– Без этого психа было бы легче дышать. Нам всем.

– Помнишь, что я тебе говорил про этот дом? Помнишь?

– Помню.

– Я так и знал, Вадька, подсознательно – знал. Я чувствовал. Понимаешь?

– Понимаю. Спи. Кстати, ты же недавно только говорил: «Откуда мне было знать?»

– Не цепляйся. Слышишь? Да слышишь ты меня или нет?!

– Ну что еще?

– У тебя выпить есть?

– В сумке фляжка. Возьми.

Мещерский встал, нашарил в темноте в багаже Кравченко плоскую металлическую фляжку, из которой герои в ковбойских фильмах потягивают скотч. А Кравченко в ней держал свой любимый армянский коньяк. Глотнул, поперхнулся, снова глотнул.

– Завтра я найду кассету, – заявил он решительно, – в этом доме обязательно должны быть кассеты или диски с ЕГО голосом.

– Зачем это тебе теперь?

– Я хочу, чтобы ты услышал, как он пел. Ты должен услышать.

– Ладно, послушаем. Ложись. Пробку смотри не позабудь завернуть!

Мещерский швырнул фляжку в сумку. Бухнулся в кровать. Зарылся лицом в подушку: «Зачем мы сюда только приехали? – Мысль скреблась, точно кошка о крышку молочного бидона. – Я сам все это затеял, сам. А теперь мне просто тошно, тошно, тошно!»

Глава 6

Без сопрано. Утро

– Надо ко всему отнестись философски, – глубокомысленно изрек Кравченко, когда утром собрались спускаться вниз в столовую. – Во-первых, рыпаться мы будем только в строго установленных рамках, а во-вторых…

– Рыпаться! Этот твой жаргон, – Мещерский скривился. – Интересно, кто эти рамки нам установит? Твой разлюбезный Сидоров, что ли?

– Боготворимая тобой хозяйка этого дома. Теперь все решать ей. И насчет наших действий тоже, а во-вторых, повторяю…

– Вы не спите? Нет? Простите, я шел по коридору, услышал ваши голоса. – В дверях стоял Григорий Зверев, успевший уже облачиться в свою претенциозно-молодежную «кожу». Однако на этот раз место рубашки занял траурный супермодный френч. Две его верхние застежки нарочито небрежно открывали загорелую грудь. Зверев жевал мятную резинку. Ею противно-свеже запахло в комнате.

– Да, ребята, какие у нас тут дела завертелись. Вы позволите? – Он прошествовал к креслу у окна, сел и непринужденно вытянул ноги.

Мещерский отметил, что дубляжник, как про себя он окрестил этого роскошного, отлично знавшего себе цену мужчину, сегодня настроен отчего-то весьма дружелюбно с теми, кого еще день назад едва замечал.

– Я кофеварку достал. Каждому самому сегодня придется о хлебе насущном заботиться. Шура в слезах, все из рук у нее валится. Плачет у себя, – сообщил он самым доверительным тоном.

Мещерский не мог не восхититься тем великим талантом притворства, с которым Зверев манипулировал своим бархатным баритоном. «Как на виолончели играет. Вот что значит актер – голосом выразит все, что захочет».

– Благо холодильник полнехонек, – продолжал актер. – Там электрогриль еще есть в чулане. К обеду вытащим на лужайку, нажарим стейков на свежем воздухе. На всю компанию.

– Вряд ли сегодня у кого-то появится тяга к пикникам, – возразил Кравченко.

– Да, дрянь делишки, – Зверев вытащил из кармана пачку сигарет. – Прошу.

Они отказались.

– Тогда… с вашего позволения. – Он закурил. А им ничего не оставалось как сесть – видимо, Зверев настроен был на беседу.

– Значит, это вы его, бедняжку, нашли вместе с тем милиционером? – спросил он, выдыхая дым.

– Мы. Сергей первый заметил из машины.

– Он ведь вроде где-то в кустах лежал. Мне парень из розыска сказал.

– Ну, не совсем. Там у вас от задней калитки тропинка ведет к колодцу.

– Знаю. Артезианская скважина. Колодцы в самом начале застройки тут бурили, когда на дачах только-только водопровод проводили. Потом вода ушла, а дырки остались.

– Колодец забит. Вот возле него Шипов и…

– Какой удар для Марины, – Зверев потер рукой подбородок. – Какой страшный удар! Как-то все у нее пошло черной полосой – сначала смерть Стаса, потом у Генриха инсульт – год с сиделками, врачами, потом еще одна трагедия, а теперь вот Андрей умер.

– Простите, а кто такой Стас? – спросил Мещерский.

– Новлянский. Хотя они давно разошлись, отношения у них были самые дружеские. Дети – я имею в виду Лисенка с Петькой – подолгу жили у Марины, она их как родных любит. За границей на ее средства учились: Алиса в Центре киноискусства и режиссуры в Венеции, Петр экономический факультет избрал. Так что на ноги встали с ее поддержкой. А Стас не возражал. У него своих проблем хватало – не до детей было. С женщинами ему после Марины все как-то не везло, пить стал от неустроенности. Мы с ним иногда встречались в Москве, в ресторане сидели. Жаловался он мне все. А похож был на старого бездомного пса-дворнягу.

– А с другими мужьями вашей сестры вы тоже были знакомы? – Мещерский решил: раз уж этот дубляжник настроен сегодня столь подозрительно общительно (на ответную откровенность, что ли, вызывает?), надо этим воспользоваться. – Я имею в виду…

– Генриха фон Штауффенбаха? Милейший мужик был, – Зверев усмехнулся. – Он наполовину австриец, наполовину швейцарец. Пять языков знал. Но по-русски ни гугу. Они с Мариной дома по-немецки говорили, по-итальянски, по-французски. Смешно так. А жили душа в душу. Ну, естественно, при такой разнице в возрасте он ее просто боготворил.

– И большая разница?

– Постойте-постойте, да, он ее был старше почти на… тридцать два года. Умер-то восьмидесятитрехлетним.

– Вот что значит альпийский воздух! Наши-то старички в таком возрасте уже кашку манную жуют, а эти горнолыжники из Давоса еще и дела обделывают, и любовь там, и деток, – восхитился Кравченко. – Откуда только силы берутся?

– Кстати, о возрасте. Близкий друг Генриха Энтони Куин – ну, естественно, помните «Дорогу» Феллини? Я его, между прочим, дублировал – когда мы встречались в Лугано, старик этому очень смеялся. Так вот, они домами дружили лет сорок. – Зверев закурил новую сигарету. – Так в девяносто три старина Тони вдруг взял и женился на одной молоденькой девице. И у него родился сын. Он звал Генриха с Мариной на крестины в Штаты. Только Генрих уже тогда на коляске, как Рузвельт, передвигался – первый инсульт. Потом второй. В результате паралич. И началось – клиники, санатории, врачи, потом его к искусственному жизнеобеспечению подключили. Считай, трупом пять месяцев под капельницей пролежал. Марина все терпела, хотя страдала ужасно. А как умер – новые неприятности: судебный процесс по наследству, – Зверев прищурился. – Я к ней летал тогда в Италию, в Швейцарию. На суде даже однажды присутствовал – кошмар. Хуже нашего. Адвокаты, совет директоров, юридическая служба компании – ни черта нам, русским, не понятно. Но тревожно. Да, ребята, лучше быть богатым и здоровым.

«И получить в результате к собственной славе и состоянию капиталы швейцарского магната, – резюмировал про себя Кравченко. – Так попереживать очень даже можно. От такого «кошмара» мало кто у нас откажется».

– С Андреем Марина познакомилась в момент острого душевного кризиса. Ну помните, Элизабет Тейлор в «Сладкоголосой птице юности»? Та же самая ситуация. Или Вивьен Ли в «Трамвае «Желание». Между прочим, я и эти фильмы на телевидении озвучивал.

– Неужели вы дублировали и таких прославленных актрис? – наивно-ядовито осведомился Мещерский. – Это грандиозно! Значит, ваш голос позволяет вам…

– В «Трамвае» я говорил за Марлона Брандо. – Зверев жестко улыбнулся. – Вы меня с кем-то перепутали, Сережа. Мой голос, – он сделал особое ударение, – для озвучивания прекрасного пола не годится. К счастью.

– А вы слышали Андрея на сцене? – Кравченко быстро перевел разговор на другую тему. – Он вообще пел в театре или нет?

– За границей – да. Вернее, только начинал петь. Марина в прошлом году – они только-только зарегистрировали брак – устроила ему три выступления в своих концертах. Успех был ошеломляющим. Ну как всегда у нее. И в Италии о нем заговорили, как о втором Маркези, новом Алессандро Морески.

– Это кто такой, простите? – уточнил Мещерский.

– Ну, это публика все той же оперы. Я пас в этих вопросах, – Зверев нехорошо усмехнулся. – По этому поводу вам Майя Тихоновна лекцию пусть прочтет, она мастерица. – Зверев уходил от объяснений, и стало ясно – громкими именами он, видимо, сыплет просто так, для понта. – А у нас Андрюше все как-то не везло. Новые оперы сейчас почти не ставятся, даже в Большом. А такие, с «изыском», на знатоков, – тем более. В «Геликоне» вон осилили «Орфея», Олег Рябец блеснул и… Мода, конечно, модой, но везде свои сложности. А потом, конкуренция, интриги. Вот Марина и решила профинансировать постановку Штрауса в Малом Камерном – благо деньги теперь свои. А теперь все рухнуло. Все планы ее, все надежды. Жаль.

– Жаль, – Кравченко кивнул. – Я мало знал Андрея Шипова, но даже с первого взгляда мне показалось, что это был достойный Марины Ивановны человек. Этот парень производил впечатление талантливой, глубокой и обаятельной натуры.

Мещерский воззрился на приятеля: когда тот оставляет свой жуткий жаргон, то изъясняется весьма картинно и витиевато (ну, если опять не валяет ваньку, естественно). Однако даже и тогда строит речь весьма точно бьющей на один, весьма важный эффект.

– Да? Вы так считаете? – Зверев затушил сигарету в пепельнице. – Марине будет дорога такая ваша оценка, но… – Он поднялся, стряхнул пепел с френча. – Но вы действительно очень мало знали этого глубокого, талантливого и обаятельного юношу.

Кравченко молчал.

– Милиция дала какие-нибудь гарантии в том, что убийца будет найден? – спросил Зверев, так и не дождавшись ответа собеседника.

– Кто у нас сейчас дает какие-либо гарантии! – пылко воскликнул Мещерский. – Я попытался спросить прокуроршу, так она даже говорить со мной не стала.

– Сейчас многих убивают. Так нелепо, так жутко. У нас в студии музыкальный редактор была: замужняя, дети там, внуки уже. Однажды вечером муж позвонил с работы: еду, мол, жди, ужин разогревай. Ждали-ждали, а наутро вызывают в управление милиции, что метро обслуживает (не знаю, как правильно это называется), – Зверев вздохнул. – Мужа опознавать. Кем-то убит – размозжили череп. А что, как… Страшно становится. Господи боже, в какой дикой стране, в каком беспределе полнейшем мы обречены жить! И теперь вот нашей семьи весь этот ужас коснулся. Так, в одночасье, нелепо, так беспричинно…

– Почему же беспричинно? – спросил Кравченко. – Убийства без причины, Григорий Иванович, не бывает.

– Но разве ненормальному нужен повод для того, чтобы кого-то убить?

– Ненормальному? А с чего вы взяли, что Андрей стал жертвой именно ненормального?

– Ну, вы же сами третьего дня говорили за столом об убийстве шабашника, что его убил сумасшедший и что милиция его ищет.

– Ах да, конечно. Я что-то совсем забыл об этом от расстройства, – Кравченко кротко улыбнулся. – Несомненно, между двумя этими происшествиями существует прямая связь. Вы правы.

– И милиция тоже так считает? – спросил Зверев.

– Откуда же я знаю? Они нас в свои планы и версии, как видите, не очень-то посвящают.

– Но вы же дружите с этим, как его… он мне говорил свою фамилию – я забыл… С этим энергичным, быстрым, как ртуть, парнем, язык еще у него хорошо подвешен, – Зверев щелкнул пальцами, – с Сидоровым! Он ведь вроде ваш знакомый.

– Мы знакомы недостаточно близко, – улыбнулся Кравченко. – А это мало значит для таких людей, как этот сыщик.

– Значит, на его откровенность вам рассчитывать не приходится?

– Да господи, с чего вы взяли?

– А я-то болван. – Зверев засмеялся, потом прикрыл рот рукой, оглянулся на дверь и вернул на лицо скорбную мину. – Полночи ведь не спал от любопытства, а? Все думал: хоть вам-то по блату, может, что-то стало известно. Эх! Это дело, ребята, меня глубоко волнует, – продолжал он уже иным – серьезным и проникновенным – тоном. – Потому что касается моей сестры, человека, которого я очень люблю и уважаю и хотел бы оградить от всяческих несчастий. Понимаете меня?

– Да, – Мещерский кивнул. – Мы тоже многое бы отдали, чтобы облегчить горе Марины Ивановны.

– Спасибо. Сестра будет тронута вашими словами. Ну, извините, если что не так. Идемте вниз. Обстоятельства таковы, что без чашки крепчайшего кофе нам более существовать воспрещается. А может, к кофе и что-то покрепче потребуется добавить.

Внизу в столовой сидели Агахан Файруз, Майя Тихоновна и Алиса. Перед последней стояла початая бутылка джина и пакет с апельсиновым соком. Увидев Зверева, Алиса низко опустила голову. Потом взяла бокал с соком, бутылку и поплелась на террасу. Зверев даже не взглянул в ее сторону. Он отошел к буфету, где теперь воцарилась гигантская черная кофеварка, и, словно заправский бармен, занялся приготовлением кофе.

Файруз застыл, подобно статуе, над тарелкой, где лежали остатки вчерашнего цыпленка. Майя Тихоновна, напротив, беспрестанно двигалась: то садилась, то вставала из-за стола, плыла в гостиную, бесцельно включала там телевизор, выключала, снова возвращалась.

– Не могу, – пожаловалась она басовито. – Все думаю, как она там, милочка моя.

– Марина так и не выходила? – спросил Зверев чуть дрогнувшим голосом.

– Нет. Ночью я слышала, как она все бродит там, бродит. В половине седьмого, утром, попросила, чтобы к ней пришел Егорка. Этот тоже всю ночь не спал. Тут просидел со мной, проплакал. Ну, они вдвоем сейчас там. И никого более она видеть не хочет. О господи, господи, за что нам такая беда? За какие такие грехи? – Майя Тихоновна подперлась мощной дланью. – Коротко наше счастье. Мелькнет и покинет нас навсегда.

Агахан Файруз неожиданно с грохотом отодвинул стул и вышел из столовой, плотно прикрыв за собой дверь. Женщина проводила его взглядом.

– А вы что же, молодые люди? Ешьте, ешьте. Сегодня день – не дай бог никому такой. На пустой желудок такие дни терпеть – только язву наживать. Давайте ваши тарелки. Без разговоров, ну!

– Майя Тихоновна, а кто такой Алессандро Морески? – спросил Мещерский, желая ну хоть что-нибудь спросить и, быть может, отвлечь эту толстуху от горестных мыслей.

– А-а, этот. Можете в зале взять диск и послушать. Это недавно реставрированная и восстановленная редчайшая запись голоса последнего солиста папской капеллы в Риме. Он умер в начале нашего века, перед Первой мировой. У Мариночки обширная коллекция редких записей. Есть настоящие жемчужины. – Майя Тихоновна с тяжким вздохом потянулась за кексом с изюмом. – Она ее в Италии начала собирать. Любимые вещи с собой всюду возит. Слушает.

– А Морески был кастрат? – спросил Кравченко.

– Солист папской капеллы – в те времена, естественно, да. Его голос производит на меня лично не очень приятное впечатление. В нем нет души, одна виртуозная техника.

– Нам сказали, что Андрея в Италии принимали как нового Морески, – осторожно заметил Мещерский.

– Да, он имел определенный успех. Но не забывайте: Андрюша пел в концертах Марины. Вместе с Мариной, той, которую в Италии критики называют La Divina – Божественная. А таким титулом могли похвастаться лишь титаны – Мария Каллас, Джоан Сазерленд, Патти, Фаринелли. На вечере в Римской опере присутствовал папский двор, сам Берлускони был. Море цветов, овации. Марина специально для премьера спела арию Далилы, и театр едва не обрушился от восторга. Ах, если бы вы только видели! Я плакала как ребенок! А потом они с Андреем спели арию Оберона из «Сна в летнюю ночь». Что тут началось!

– Дуэтом пели? – поинтересовался Мещерский.

Майя Тихоновна снисходительно улыбнулась.

– Эту партию обычно поет меццо-сопрано, но написана она Бриттеном для редчайшего мужского голоса. И когда в концерте публика имеет счастье сравнить оба исполнения – мужское и женское, – сами понимаете: знатоков хлебом не корми, дай послушать. Впрочем, у нас в этом мало кто толк понимает. Это забава для тонких ушей. В Италии их, видимо, больше.

– Мы поняли, что на такие голоса, каким обладал Шипов, сейчас в мире мода, – заметил Кравченко.

– Вы правильно поняли. Сейчас идет определенная волна – воскрешается музыка барокко. А к моде все прилагается: успех, известность, деньги, первоклассные постановки, интерес публики. Недавно одного нашего русского сопрано пригласили на юбилей принца Эдинбургского – сами понимаете, каков уровень, – Майя Тихоновна горделиво вздернула подбородок, словно это она спела в Букингемском дворце. – Андрея тоже ждало яркое будущее, с его-то голосовыми данными… И если бы только не… Господи, вот горе-то! Какое горе!

– А вы давно знакомы с Мариной Ивановной? – сочувственно полюбопытствовал Кравченко.

– Пятнадцать лет без малого. Сейчас, после смерти моего мужа, мы даже ближе, чем когда-либо.

– Ваш муж был тоже музыкант?

– Мой муж был скряга, скандалист, пьяница, но… поверьте, юноши, на слово – фантастический жеребец. Я ему все, подлецу, за это прощала. Все – до капельки. Влюблена была как кошка до самой последней минутки. Бегала за ним – от всех его бесчисленных шлюшек отрывала чуть ли не силой. Словом, не давала покоя, как вон наша Лиска Князю Таврическому не дает.

– Таврическому?

– Это мы Гришу так зовем между собой по-домашнему, – Майя Тихоновна покосилась на дверь – после приготовления кофе Зверев ушел из столовой, захватив с собой несколько сандвичей на тарелке. – Как Потемкина. Хорош собака. И с годами только лучше делается. С мужчинами так бывает. У них ведь разница с Мариной восемь лет, а ему больше тридцати девяти не дашь, правда?

– А у него есть семья?

– Они с Мариной одного поля ягоды: браки, браки, детей вот только что-то не видно. Он и сейчас с какой-то живет. Какая по счету, сказать затрудняюсь. Но значительно его моложе – девочка прямо совсем: вроде журналистка, а может, и путанка какая. Только недолго ей им владеть. Мы с Шурой думали, что здесь уж на этот раз у наших все сладится и… Впрочем, вам это, юноши, наверное, неинтересно.

Мещерский чуть было не воскликнул: «Напротив, продолжайте!» – но вовремя прикусил язык: торопиться выведывать сплетни не следовало. Всему свой час.

– А с похоронами как же теперь быть? – Майя Тихоновна недоуменно воззрилась на собеседников. – Агахан, естественно, обо всем договорится, уже в Москву нашему агенту звонил и юристу. Только ведь они, ну, милиция, теперь все волокитить, наверное, будут?

– Да, действительно, по делам об убийствах тела родственникам возвращать не торопятся, – поддакнул Кравченко. – Они еще судебно-медицинскую экспертизу проводить должны.

– А разве там, на месте, ее не провели?

– Нет, что вы. Это дело долгое и кропотливое.

– А я думала все. И что же, вскрывать его будут?

– Обязательно.

– А если Марина не позволит?

– Ее разрешения никто, Майя Тихоновна, и спрашивать не будет. По таким делам вскрытие обязательно. Закон диктует.

– Закон-закон! У нас все вроде закон, а поглядишь… Она переживать будет. Очень.

– Что поделаешь.

– Сереженька, Вадим, а нельзя как-нибудь повлиять, а? Ну, чтобы не было этого вскрытия. Ведь и так ясно. Они же даже знают, кто убийца. Ведь ищут же его, психа-то, а? – Глаза Майи Тихоновны сверкнули остро, точно у сороки, нацелившейся на бутылочный осколок. – Ищут илине ищут?

– Ищут, сказали.

– Тогда зачем издеваться над останками? Может, взятку дать?

– За что, Майя Тихоновна? – усмехнулся Кравченко.

– Ну, чтоб оставили его в покое, дали бы возможность похоронить как положено, по-христиански.

– Давай не давай, а все равно вскрытие будет. Этого не избежать.

– Никак?

– Увы.

– Ой, горе-горе. – Она встала из-за стола и направилась в гостиную.

Приятели последовали за ней. Там Майя Тихоновна включила телевизор, где шли очередные утренние «Новости».

– Вы заметили, какие сейчас злобные дикторы? – сказала она чуть погодя. – Прямо так и ест тебя глазами, словно ненавидит. Точно злейший враг ты ему. И по всем программам так, хоть передачи никакие не смотри. Ну, если вы политические противники, то и грызитесь меж собой по-тихому. А зрители-то тут при чем? А то прямо яд какой-то каждый день впитываешь. Словно анчар в твоей комнате распустился – прямо дышать нечем становится.

– Дышать? – Мещерский вдруг нахмурился. – Вам трудно дышать? Отчего?

– Да от ненависти, я же говорю. Аромат зла. Форменный анчар, Сереженька.

– Да, да, анчар, – Мещерский кивнул и встретился взглядом с Кравченко.

Тот стоял у окна, смотрел на озеро и теперь обернулся.

– Прогуляться не хочешь? – спросил он.

– Пойдем.

– Идите, идите. Если этот ваш знакомый из милиции приедет, сообщите нам: что, как. Этот молодой человек с родинкой, похожий на графа Альмавиву,^[1] вчера мне клятвенно обещал, что сегодня непременно заглянет. – Майя Тихоновна переключила телевизор на третий канал, где шел любовный сериал, и убавила звук. – На озере сейчас рай. А «дома наши печальны». Что ж – божья воля. Надо терпеть.

Глава 7

Анчар

Прогулялись они не дальше, чем за угол дома. Там на лужайке, обсаженной туями, среди густо разросшихся кустов сирени под полосатым тентом полукругом стояли плетеные кресла, низкий столик и два уютнейших дивана-качелей, обтянутых фиолетовой тканью. Диваны казались такими мягкими, покойными. И качаться на них в солнечный день, прислушиваясь к шелесту листвы и пению птиц, было, вероятно, весьма приятно. Кравченко плюхнулся на диван. Тот заскрипел, алюминиевые опоры его дрогнули, подались. Кравченко уперся каблуками в землю.

– Ну и что скажешь?

Мещерский придвинул плетеное кресло так, чтобы сесть в тени тента.

– А что я могу сказать тебе, Вадя?

– Метко ее братца тут окрестили: Князь Таврический – и вправду ведет он себя соответственно.

– Я б его окрестил Павлин Таврический.

– А кстати, Павлин Иваныч весьма бесцеремонно пытался нас растормошить. Но и сам разоткровенничался – насколько искренне только вот. Но факт сам по себе примечательный. Посчитал, что мы знаем о происшедшем больше остальных. Наивный малый, а?

– Если отбросить кое-какие обстоятельства, мы с тобой, Вадя, действительно знаем об убийстве Шипова несколько больше других. Мы ведь, в конце концов, созерцали место происшествия.

– А ты думаешь, никто из этих, – Кравченко кивнул на дом, – не созерцал до нас места происшествия?

Мещерский молчал.

– Итак, основных версий может быть только две, – продолжил Кравченко, покачиваясь на диване. – Либо Шипова пришиб беженец из дурдома, либо с ним покончил кто-то из тех, кто вот уже третьи сутки подряд желает нам доброго утра за завтраком. Тебе какая версия больше нравится? Молчишь. А ведь это я логически развиваю твой эмоциональный ночной возглас: «Я так и знал, что-то случится». Вот и случилось.

– Умное умозаключение.

– Какое умею, такое и делаю.

– Ничего мы не делаем, Вадя. Ни черта! Это-то меня и тревожит больше всего.

– А я в детективы-добровольцы пока еще ни к кому не нанимался. Понаслышке знаю: наипаскуднейшее это занятие.

Мещерский отвернулся.

– А Елена Александровна, между прочим, действительно с самого начала о чем-то догадывалась, факт, – продолжал Кравченко. – Многое я бы отдал, чтобы узнать, что она там тебе недорассказала. И лопух ты, Серега! У родной бабки не мог ничего выудить толкового!

– Я в эти дела с мистической белибердой не вникаю.

– Но ты сам сказал: «Я так и знал».

– А, – Мещерский отмахнулся. – С тобой говорить иногда невозможно.

– Это потому, что я всегда прав. А знаешь что? – Кравченко растекся по дивану, точно огромная медуза. – После беседы с Павлином Иванычем кое-что мне тут представилось в несколько ином свете, чем раньше. Препротивный он мужичок, а?

– Тебя раздражает то, что он известный актер и, что греха таить, писаный красавец, не чета нам с тобой.

– Я так мелко не плаваю, мон шер, запомни. Не в этом дело. Просто кое на кого я тут иными глазами начал поглядывать.

– Наверняка на девицу Алису, – фыркнул Мещерский.

Кравченко улыбнулся.

– Вот познакомились мы тут с совершенно посторонними нам людьми, – сказал он задумчиво. – Посидели за одним столом, выпили рюмку-другую. Но ведь и понятия не имели, в какие отношения вступим с ними в самом недалеком будущем.

– Ни в какие отношения мы пока ни с кем не вступали.

– Ошибаешься, брат. Узелочек уже завязался. И сдается мне, завязали его намеренно именно тогда, за столом, в первый наш вечер, когда мы, вернее, ты…

– Вернее, ты, Вадя.

– Ну да, когда мы поведали всей честной компании об убийстве того пропойцы на дороге.

– Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.

Кравченко поднял брови:

– Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.

– Честно? – Мещерский почесал подбородок. – Естественно, ОНА.

– А кроме нее?

– Корсаков и Файруз.

– Почему?

– Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай. А Файруз… ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам – это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?

– Не мусульманин?

– Ну да, не похож.

– Оттого что вино пьет за ужином?

– О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.

– А в чем?

– Так, – Мещерский уклончиво пожал плечами. – Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал? То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса? Только честно.

– Александра Порфирьевна.

– Бабуля в пижаме?

– Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда… Ты ничего не заметил?

– Нет.

– Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».

– «Козьи ножки»?

– Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал – ну, сам знаешь после чего. С виду была – божий одуванчик. А оказалась – бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей – сосунок. А ты вообще…

– У тебя воображение пылкое, Вадя. – Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. – Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?

– В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек – некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.

– Где он, интересно, прячется? – спросил Мещерский. – Если, конечно, прячется, а не является плодом милицейских фантазий. Может, он и не сбежал ниоткуда, а? Хотя… Столько дней без еды, без крыши над головой.

– Озерный край, Северная Ривьера. – Кравченко повел рукой, словно предъявляя эту самую «ривьеру» приятелю. – Да тут, Серега, можно спасаться целому батальону олигофренов: леса, скалы, ключи везде бьют, ягоды-грибы. Так что если дурачок наш неприхотлив к климату и по причине утренних холодных зорь не откочевал куда-нибудь на юг как дикий гусь, то…

– Твой Сидоров его наверняка возьмет с поличным. Не смеши меня. У них убийцы годами в розыске числятся. Годами! Они ж работают нерасторопно.

– Это их дела: расторопно – нерасторопно. Ты вообще что в этом понимаешь? Ничего. Потому что ты штатский. Шпак по-нашему. И молчи. Они свои дела пусть делают. А мы… мы тут такие же дачники, как остальные. И все. Пока…

– Простите, если помешал. – Они вздрогнули от неожиданности: Агахан Файруз бесшумно появился из кустов сирени. «Ишь ты, витязь в тигровой шкуре – бархатные лапы, – хмыкнул про себя Кравченко. – Бархатные лапы – железная хватка. Интересно, этот восточный мен слышал, о чем мы тут судачили?..»

– Марина Ивановна просит вас уделить ей полчаса, – тихо и скорбно возвестил секретарь.

– Марина Ивановна? Сама? – Мещерский вскочил, едва не опрокинув кресло. – Где она?

– Наверху. Она вас ждет.

– А вы с нами? – спросил Кравченко.

– Я? – Файруз опустил глаза, отчего на смуглые щеки его легла тень густых ресниц. – Нет. Я должен съездить на заправку. Машина сегодня может понадобиться.

– А далеко тут заправка?

– Не очень. У пристани, где я вас встречал. Там финны участок земли взяли в аренду и построили автостанцию. Очень удобно стало.

– Финны… Я гляжу, цивилизация в этот милый край в лице северного соседа грядет семимильными шагами.

– Семимильными? – Агахан старательно повторил, видимо, незнакомое ему слово.

– Это мера длины такая: семь миль – большой шаг, – пояснил Кравченко.

– Ах да, миля, – Агахан повторил слово по-английски, – простите.

– Да господи, за что, Агахан? Это вам спасибо за известие. Мы уже идем к Марине Ивановне. – Кравченко едва-едва не шаркал ногой перед вежливым секретарем.