Темный инстинкт

– Марина Ивановна уже начала беспокоиться – куда вы подевались. Ждет с самого утра. Сейчас по озеру удобней всего добираться, – говорил он, укладывая сумки в багажник синей «Хонды», припаркованной у обочины. – Можно, естественно, по железной дороге. Но это долго и неудобно. Лучше на машине.

– Конечно, лучше. – Кравченко деловито оглядел «Хонду». – И, естественно, на такой.

Шоссе, освещенное редкими фонарями, прямой стрелой рассекало сосновый бор. Осмотр окрестностей пришлось отложить до утра. Мещерский взглянул на часы: еще только без четверти девять, а тьма тьмой. Вот тебе и север – белые ночи.

– Осень, – Файруз мягко улыбнулся, словно понял, о чем подумал гость. – Великий поэт сказал: унылая пора, очей очарованье. К счастью, в этом году здесь тепло не по сезону. Я здесь уже две недели живу: дом готовил – отопление барахлило, пришлось вызывать специалистов. Для Марины Ивановны тепло – самый важный вопрос.

– Всегда мечтал услышать ее божественный голос не со сцены, а, так сказать, вблизи, наяву. Она репетирует дома?

– Иногда. Теперь, конечно, реже. Вы, может, слышали, она и Андрей готовят новую постановку на сцене Камерного театра.

– Это вместе с мужем? Что за постановка? – поинтересовался Кравченко, удобно развалившийся на заднем сиденье. – Опера?

– Опера Рихарда Штрауса «Дафна». Пока это только проект, однако с главным условием вопрос решен – средства есть, – Файруз усмехнулся. – Проблемы финансирования Марину Ивановну более не беспокоят.

Кравченко важно покивал головой, словно название оперы и имя композитора были ему отлично известны.

– Марина Ивановна возвращается на отечественную сцену. Это подарок нам всем, – умильно вставил Мещерский. – Вы говорите, и ее муж будет петь в «Дафне»?

– Ну, собственно, ради Андрея все это и затевается. У него ведь огромный талант, но, к сожалению, здесь, в России, пока не представлялось возможности… – Секретарь вдруг умолк. – Но пока это все – как это пословица русская говорит? Шкура незастреленного медведя?

– Шкура неубитого медведя, – поправил Кравченко. – А на Востоке говорят «шерсть овцы будущего лета». А вы в Баку родились, Агахан, да?

– Нет, подальше. – Секретарь плавно свернул с шоссе на узкую полосу бетона, проложенную по берегу какого-то обширного водоема (темнота мешала его разглядеть). – Чуть подальше, Вадим Андреевич. Я родился в Тегеране.

Кравченко улыбнулся и расспрашивать далее секретаря, неожиданно оказавшегося иранцем, не стал.

А тот нажал кнопку на приборной панели, и салон наполнился музыкой: «Европа-Плюс» передавала программу «Презент». Пели старички «Смоки», затем «АББА» выдала нечто приятное из далекой юности…

– Позавчера вечером приехали Григорий Иванович и Новлянские. Так что все гости в сборе. Завтра, если хотите, на лодке можно поехать на Каменное озеро. Григорий Иванович большой любитель рыбной ловли, – рассказывал Файруз. Мещерский догадался, что он имеет в виду брата певицы и детей ее первого мужа.

Однако соображалось все труднее, снова слипались глаза – от усталости бессонной ночи, переезда. И «АББА» пела нежно, сладко, баюкала и ласкала. Как вдруг…

Файруз резко крутанул руль вправо, завизжали тормоза. На шоссе прямо перед ними вырос милиционер в форме. Они едва не задели его.

– Офицер, в чем дело?! Мы разве что-нибудь нарушили? – Файруз опустил стекло. – Что вы кидаетесь под колеса?

Милиционер, судя по погонам – старший лейтенант, наклонился, рассматривая сидящих в машине. Мещерский обратил внимание на то, как именно он держит свой автомат – так, как положено по уставу: готовность номер один.

– Пожалуйста, предъявите документы.

Автомат – веский аргумент. Они подчинились беспрекословно. Откуда-то из темноты к милиционеру подошли еще двое штатских. Кравченко на всякий случай придвинулся ближе к двери, незаметно расстегнул куртку – черт их знает, сейчас времена аховые. Ждешь милицию, а получишь ряженых «лесных братьев».

– Извините. – Лейтенант, изучив их паспорта и лицензию Кравченко, вернул документы, козырнул. – Помощь не окажете?

Кравченко полез из машины.

– А в чем дело?

– Я помощник дежурного по отделу милиции. Это вот товарищи из уголовного розыска. У нас аккумулятор сел, – милиционер ткнул куда-то вбок. И там под деревьями метрах в пяти от дороги Кравченко узрел контуры «уазика»-»канарейки». – Мы по рации с отделом связались, но пока наши доедут… А нам срочно место осматривать нужно. Вы не могли бы развернуть машину и посветить нам фарами?

– Конечно, можем, – Файруз включил мотор, – командуйте, офицер.

– А что случилось? – встревожился Мещерский, тоже вылезший из машины.

– Увидите. Нервы-то как, в порядке? А то с непривычки лучше отвернуться.

Пятно света от фар «Хонды» выхватило из мрака сначала стволы сосен, почти вплотную подступавших к дороге, затем группу людей, копошащихся на их фоне, видимо, опергруппу: несколько милиционеров в форме, полную решительную женщину в болоньевой куртке и высоких резиновых сапогах – очевидно прокурорского следователя, судя по папке с бланками в руках, и молоденького парня в клеенчатом защитном костюме – эксперта или патологоанатома. Приятели подошли ближе – в траве, сочно-зеленой и четко обозначенной до самого последнего стебелька от падающего под нужным углом электрического света, лежал человек. Судя по одежде – мужчина. Однако старый или молодой, сразу и не определишь: лицо его было страшно изуродовано, залито кровью. Черная лужа растеклась далеко по траве.

Кравченко присел на корточки.

– Мама родная, кто ж его так отделал? Да и недавно совсем. Кровь свежая.

– Убит около часа назад, – один из оперативников тоже опустился рядом. – Его охрана с дач обнаружила, нас вызвали. Вы когда ехали, никого на дороге не встретили?

– Да разве мы смотрели? – удивился Мещерский. – А потом все равно ночь уже. И к тому же мы только сегодня из Питера прибыли. И на тебе.

– Он местный? – Кравченко оглядывал одежду убитого – грязную и ветхую: допотопный бушлат в заплатах, старые армейские брюки, башмаки без шнурков, изъеденные молью шерстяные носки.

– Не местный, но я его вроде признал, – сказал один из милиционеров. – Валентина Алексеевна, – обратился он к следователю, – сдается мне, из бригады он, что дачи тут строит на озере. Ориентируюсь я по бушлату. Ко мне на участок один тут регистрироваться приходил точно в таких вот тряпках. Фамилия его Коровин, зовут Семен, ну, это того, кто приходил. Сам вроде из Петрозаводска.

– Шабашник? – хриплым прокуренным басом осведомилась следовательша.

– Ну да. Если это тот. Коровин – слесарь по профессии. Они бригадой водопровод к дому Гусейнова вели. Это ж мой участок. Погодите-ка, я его сейчас обыщу. Можно? Ничего вам тут не нарушу?

В карманах бушлата и брюк никаких документов не оказалось, но зато был извлечен рваный бумажник, а из него уже – деньги в сумме девяти рублей с мелочью. А кроме того, две бутылки водки «Абсолют».

– Это он, бедняга, из магазина топал. С автобуса сошел. А тут его и… Но выходит, не ограбление. Деньги-то целы.

Мещерский с омерзением смотрел на лужу крови у себя под ногами. «Вот тебе и сон, – вертелось у него в мозгу. – Вот тебе и баба Лена со своими «предчувствиями». Вот вляпались-то, а? Надо же – ухлопали бомжа, а нас и поднесло».

– Чем его? – спросил он у лейтенанта, остановившего их на шоссе.

– Острым и тяжелым предметом. Топором наверняка. Видишь, как изрубили. Как кочан на засолку.

– Юрий Петрович, диктуйте, сколько ран, их расположение, – следовательша притулилась на поваленной коряге и, согнувшись в три погибели, начала деловито заполнять зелененький бланк протокола.

– Всего ему нанесено около двадцати ран. Но могу и ошибиться пока. Пишите везде примерно, – патологоанатом подвинулся к трупу, и Кравченко с его соседом пришлось уступить ему место. – Так, обширные повреждения лицевого отдела. Фактически и лица тут уже не осталось: девяносто пять процентов кожного покрова уничтожено. Так, пишите: проникающее ранение…

Мещерский слушал: «рубленые раны в количестве… на участках ушного, шейного отделов… перелом обеих ключиц… перелом гортани…» К горлу подкатила тошнота. Кравченко стоял поодаль, потом повернулся и пошел к машине. Агахан Файруз так и стоял там все это время, тяжело опершись на капот. Он был мертвенно-бледен.

– Вам плохо? – спросил Кравченко.

– Да… Что-то не по себе вдруг стало.

– Вы не смотрите, не надо. Вдохните глубоко.

– Не беспокойтесь. Не обращайте внимания. Вот уже прошло. Это все запах.

– Какой запах?

– Ну, я иногда остро реагирую на запахи, это моя особенность. – Секретарь предупредительно открыл дверь машины, но Кравченко покачал головой, мол, спасибо, не сяду. – А тут порыв ветра и такая ужасная вонь, как на бойне.

– А на бензин вы так не реагируете?

– Нет.

– А вы бывали на бойне?

Иранец молча кивнул и сел за руль. Он так и не выключил радио. Только громкость убавил: «Европа-Плюс» грустила о любви вместе с Адриано Челентано.

Аварийка из отдела милиции прибыла часа через два. И все это время им поневоле пришлось провести на месте убийства.

– Не нравится мне все это, Валентина Алексеевна. – Судмедэксперт, окончив осмотр, стянул резиновые перчатки и бросил их в пластиковый мешок. – Обратите внимание, какая странная, я бы сказал, неэкономичность и нецелесообразность действий. Остервенелость прямо. И какое чудовищное количество ран для столь малой поверхности – лица! Зачем? Он же убил его с первого удара. А затем просто рубил череп. И метил именно в лицо.

Кравченко заметил, как при этих словах оперативники в штатском быстро переглянулись.

– Что, не первый случай такого рода? – улучив момент, спросил он их.

Они смерили его с ног до головы, потом один, плотный брюнет лет тридцати пяти с родинкой-мушкой на щеке, ответил:

– Нет, убийство пока первое. Иных подобных не зафиксировано. Но…

– Значит, почерк знакомый?

Брюнет явно колебался, отвечать или нет любопытному очевидцу. Кравченко решил склонить чашу весов в свою сторону.

– Я, конечно, не специалист и слабо разбираюсь в вашем кодексе, но сдается мне, – он помедлил, а потом интимно понизил голос, – осмотр места происшествия у вас малость незаконный вышел. Без понятых ведь, а?

– А вы что ж с товарищем, откажетесь в случае чего? – брюнет прищурился.

– Да боже упаси. Только мы ведь до сих пор не предупреждены. Ну в протоколе-то – ответственность там за ложные и тэ пэ… Закорючек-то наших нет там в графе «подпись», а значит, осмотр незаконный, без понятых.

– Да где ж мы в лесу, кроме вас, понятых найдем? Да еще ночью!

Кравченко сочувственно вздохнул: «Ай-яй-яй, но разве это ко мне вопрос, дорогие мои?»

– Ну ладно, друг. – Опер, мгновенно сориентировавшись, положил увесистую длань ему на плечо. – Выручили вы нас, спасибо. Кстати, меня Александром зовут, фамилия моя самая простая – Сидоров.

– Меня Вадимом зовут, а приятеля Сергеем. А фамилии наши в паспорте.

– Да брось ты, «паспорт-паспорт…». – Опер беспечно махнул рукой и улыбнулся – губами, глаза остались настороженными. – Вы на дачу Зверевой едете, так? В гости, что ли?

– В гости.

– Хорошие у вас знакомые. Мне б таких, да вот не приглашают. И долго пробыть там думаете?

– Неделю, может, дней десять. Пока не выгонят.

Опер Сидоров кивнул задумчиво:

– Мда-а, убийство это нехорошее. Вот что я, Вадим, тебе скажу. И есть кое-какие соображения насчет его.

Кравченко поймал его быстрый взгляд: искорка вспыхнула и угасла. Недобрая искорка.

– Ищете кого-нибудь, что ли?

– Ищем.

– Психа?

Опер снова смерил его взглядом, потом наклонился и шепнул, вроде бы доверяя, а там уж…

– Из областной спецбольницы был побег. Три дня назад. У сбежавшего диагноз – язык сломаешь. А упекли его в дурдом за покушение на убийство, тяжкие телесные одному причинил. А потом уже, в больнице, тоже история была с кровянкой. Признали невменяемым. А он, видишь ли, дал деру. А теперь вот и кумекай: он – не он? К нам, что ли, этот полудурок подался? Или это наши гаврики по пьянке своего зашибли? Я это все к тому говорю, во-первых, ты – гость, а гостей беречь надо. А во-вторых, нам помог от души. А мы это ценим в людях. Так что гляди в оба в случае чего.

– Ладно. Телефон свой дай на всякий случай.

– Записывай. И пойдем, заодно подмахнете нам с дружком бумажку. Валентина Алексеевна, они нам в протоколе распишутся. Понятые – лучше и не найти, с полуслова все понимают!

Вот так, неожиданно для себя, Кравченко и Мещерский попали в понятые по делу об убийстве. Агахан Файруз попытался было протестовать: «Офицер, но как же это? Вы же просто помочь просили, а теперь надо подписывать какие-то документы». Но его никто не стал слушать.

Наконец их отпустили. Файруз развернулся, и они двинулись по темному шоссе.

– Начали мы круто, – подытожил Кравченко. – Агахан, и часто у вас тут такие вещи приключаются?

Секретарь пожал плечами – то ли труп еще не мог позабыть, то ли еще что, но говорить беззаботно, видимо, ему было еще не под силу. Потом он несколько собрался с духом:

– Прошу великодушно простить – это я виноват. Из-за меня вы попали в столь неприятную историю. Я не представлял, что они потребуют что-то подписывать.

– Да бросьте извиняться, Агахан. Время сейчас такое – едешь на свадьбу, попадешь на похороны. Зато, как говорится, выполнили свой гражданский долг в кои-то веки. Это почти полузабытая обязанность сейчас на Руси-матушке. Реликт.

– На Руси-матушке? – Файруз поднял темные брови. – А, понял, извините. Русь, Россия, да.

– Шабашника хряпнули топором или чем-то вроде этого, когда он возвращался к сотоварищам с добычей. Эх, бедняга, не донес. И помянуть теперь корешам его нечем, – разглагольствовал Кравченко, нимало не заботясь о том, что собеседников мог покоробить его жаргон. – А тот, кто его так вот приутюжил, – не стяжатель, прямо бессребреник какой-то. На денежки-то ноль внимания. Псих, говорят, у вас тут появился, Агахан, вот радость-то, а?

Иранец кивнул, а Мещерскому стало ясно: он не понял и половины из этого разухабистого «спича».

Дорога свернула и неожиданно уперлась в высокий бетонный забор с железными воротами, освещенными мощным прожектором. Файруз посигналил. И через минуту одна из створок плавно поехала вбок. За воротами оказалось нечто вроде сторожки-будки в одно окошечко с трубой и палисадничком. На крыльце застыли два дюжих молодца в камуфляже. Увидев «Хонду», успокоились и вернулись в будку.

– Ого, да у вас тут своя личная гвардия, Агахан, – удивился Мещерский.

– Территория охраняется. По периметру ограждения все просматривается камерами. У сторожей – машина, лес объезжать, даже собаки есть, – пояснил секретарь. – Тут и раньше был забор. Но с тех пор, как на озере начали строить новые дома…

– Мы знаем, кто в таких благословенных местах замки с медной крышей сейчас возводит. И богатые люди, Агахан?

– Да, Сергей Юрьевич. Очень. Поэтому и охрана такая. Марина Ивановна, как и другие, платит за услуги. Они каждый месяц цены повышают. Настоящие гангстеры!

За чернильно-черной стеной леса приветливо мелькнули оранжевые огоньки, и вот машина остановилась у невысокой чугунной ограды. На этот раз Файруз собственноручно открыл кованые ажурные ворота и загнал «Хонду» на подстриженную лужайку. За соснами виднелись контуры массивного дома с ярко освещенной стеклянной верандой.

– Марина Ивановна, наверное, уже отдыхает, думаю, увидитесь с ней завтра. Я провожу вас в вашу комнату, там все приготовлено, – секретарь повел их к дому.

И тут из кустов им навстречу с придушенным глухим рычанием метнулось какое-то белое приземистое существо.

– Мандарин, пошел прочь! Егор, да убери же его немедленно! – закричал Файруз. – Егор, ты слышишь меня?! Мандарин, фу! Назад, я кому сказал!

Существо по имени Мандарин оказалось бультерьером, нацелившимся прямо на ноги Мещерского. Тот ойкнул и трусливо ретировался к машине.

Следом за собакой из кустов появился молодой человек в синем фланелевом спортивном костюме «Рибок», облегавшем его крепкую фигуру точно лайковая перчатка. Он наклонился и схватил бультерьера за ошейник.

– Спокойно, свои. Проходите, он вас не тронет.

– Вот, Егор, пожалуйста, познакомься, – Агахан назвал имена приятелей.

– Шипов Георгий, – буркнул парень. Он держал рвавшегося бультерьера, поэтому руки не подал.

– Вы брат Андрея Шипова? – спросил Мещерский, с любопытством оглядывая незнакомца: надо же, у странного существа, поющего женским голосом, – вполне нормальный брат. Юный, правда, щеки вон еще по-мальчишески розовые, гладкие, однако плечи ого-го, будущего атлета, грудь в буграх накачанных мышц, стрижка – светлый бобрик, и глаза – холодноватые, слишком близко посаженные, что немного портило черты его в общем-то красивого и по-настоящему мужественного лица.

– Брат. А вы кто Марине – дальние родственники?

– Знакомые, – ответил Кравченко. – Послушайте, Георгий… это в честь Победоносца имя-то у вас?

– В честь Жукова Георгия Константиновича. Маршала Советского Союза.

– А, похвально. Собачка какая злая, а? Кобелек породистый. Сколько ему?

– Полтора года.

– Призы будете брать.

– Надеемся, – на лице Шипова-младшего появилось что-то вроде бледной улыбки.

– Егор, ты не поверишь, мы оказались свидетелями убийства! – с жаром возвестил секретарь Зверевой. – Пойдем, проводим гостей в дом. Я тебе по дороге все расскажу. Марина Ивановна у себя?

– Да. У нее голова болит. Таблетки горстями глотает.

– Поди скажи, что все в порядке, они приехали. Нет, подожди, лучше я сам. Андрей?

– В душе, кажется. Я его позову. Потом.

– А остальные?

– Кто где, – Шипов неопределенно пожал плечами.

– Ну хорошо. Надо немедленно насчет ужина что-то сообразить.

– Тетя Шура телевизор смотрит. Я сейчас ей скажу.

– Будь добр. Проходите, проходите, Вадим, Сергей, не стесняйтесь. Вещи я отнесу наверх. Куртки можете оставить в холле. Вот так.

– Мы бы хотели сегодня же переговорить с Мариной Ивановной, – сказал Мещерский. – Вы понимаете, мы приехали специально для того, чтобы…

– Я сейчас все узнаю, – быстро перебил его Файруз. – Когда у нее недомогание, она обычно не… Ну, женщины не любят выглядеть не в форме. Сейчас все решим.

Мещерский так вымотался за этот длинный день, что ему даже не хотелось разглядывать дачу мировой знаменитости – к черту, если Зверева их сегодня не примет, тем лучше. И вообще вся эта история с бабкиными «предчувствиями», дурацкими снами, их с Кравченко приездом – неизвестно зачем в совершенно незнакомое место к совершенно чужим людям – показалась ему глупейшей авантюрой. «Вадька насчет оплаты пока ни слова не спросил, и я тоже. Но если она нас каким-то образом нанимает, то ведь надо как-то… черт, неудобно! Пусть это он спрашивает».

А о трупе на обочине шоссе он вспоминал все с той же брезгливостью, к которой теперь еще примешивалось и раздражение: столько времени потеряно. И ради чего? Какое к ним это имеет отношение?

Из глубины дома донеслись звуки рояля. Кто-то наигрывал мелодию из «Шехеразады» Римского-Корсакова – подбирал по слуху и ошибался. Мещерский вздохнул: что ж, к музыке в этом доме, видимо, придется привыкать.

Комната, куда привел их Файруз, располагалась на втором этаже в конце длинного коридора, застеленного синей бельгийской дорожкой.

– Уютно, евродизайн, – Кравченко отодвинул зеленую штору и выглянул в темное окно. – Ну и что будем делать дальше?

Однако «дальше» делать ничего не пришлось. Агахан сообщил, что Марина Ивановна чрезвычайно рада их приезду, но просит ее извинить – приняла таблетку и уже в постели.

От предложенного ужина приятели скрепя сердце вежливенько отказались: час ночи, пора хозяевам и покой дать. Лицо Кравченко при этом выражало неподдельное страдание, но держался он просто героически.

– Если хотите, я могу вас завтра разбудить, – предложил Агахан. – Завтракаем мы в девять.

– Не беспокойтесь, мы сами, – Кравченко улыбался. – Кто рано встает, тот…

– Долго живет, – донеслось с порога. Они обернулись и увидели молодого человека в синем махровом купальном халате: невысокого, хрупкого, чем-то смахивающего на Киану Ривза из «Маленького Будды» и одновременно на Георгия Шипова. – Здравствуйте, с приездом. Вы – Сергей, – он крепко пожал руку Мещерскому. – Видите, я угадал. А вы Вадим. Очень приятно. Андрей. – И он подал Кравченко влажную после купания ладонь.

И голос его, хотя и несколько высокий, но вполне мужской, – и это дружеское рукопожатие произвели на приятелей весьма благоприятное впечатление. Мещерский, например, вообще готовился узреть в лице Андрея Шипова нечто уж совсем женоподобное – трансвестита какого-нибудь. Но все оказалось вполне в рамках приличия.

– Ты, Агахан, лучше потрудись меня разбудить пораньше, а ребятам дай поспать с дороги, – усмехнулся Шипов. – Сергей, Марина Ивановна просила меня узнать, как здоровье Елены Александровны?

– Передайте – все в порядке, для ее возраста, конечно.

Певец кивнул и, пожелав напоследок гостям спокойной ночи, вместе с Файрузом покинул комнату. Последнее, что Мещерский видел перед тем, как погрузиться в сон, был Кравченко, с независимым видом направлявшийся в ванную смывать с себя пыль этого чересчур уж затянувшегося дня. Дня, с которого, как они впоследствии убедились, и начались все загадочные и трагические события.

Глава 3

Госпожа и ее свита

Проснулся Мещерский от того, что у него затекла спина: мягкий матрац, да и жарко в комнате. Сквозь незашторенное окно солнце било прямо в глаза. Он приподнялся: так и есть, на часах половина восьмого, а Кравченко уже и след простыл. Вон на кресле его скомканный спортивный свитер – значит, его владелец после традиционной утренней пробежки полощется в душе.

Мещерский потянулся, захотелось снова зарыться в эти теплые подушки, накрыться одеялом. Мысль мелькнула приятная: «Господи, благодать-то какая. Мы на даче. Настоящей. Тихо тут!»

И вдруг где-то внизу в недрах дома что-то с грохотом упало, и тут же басисто залаяла собака. Через секунду кое-как одевшийся Мещерский, пулей выскочивший из кровати, уже бежал вниз по лестнице. Бежал, но ступенек не видел, а видел то, что предстало перед ним ночью на обочине шоссе. И словно током ожгло: этого только не хватало!

Собака остервенело лаяла. Мещерский вихрем пронесся через просторные, светлые, пустые комнаты. Распахнул дверь гостиной, той самой, с краснокирпичным голландским камином, где они вчера беседовали с секретарем, и первое, что там увидел, – телевизор: огромный, из тех, которые называют «кинотеатр на дому». Телевизор работал, но без звука. На бирюзовом экране девица в рыжем парике, точно рыбка в аквариуме, разевала свой жемчужно-зубастый рот – болтала, болтала. Затем ее лик сменился рекламируемой женской прокладкой. Демонстрировалось, как она безупречно впитывает жидкость подозрительно прозрачного цвета.

На ковре перед телевизором валялись осколки хрустальной вазы. А перед ними, точно крепостная башня в чистом поле, возвышалась женщина – жгучая брюнетка лет этак сорока с внушительным довеском, необъятная, закутанная в шелковый халат фантастического размера. Ее смуглое, еще не тронутое косметикой лицо кривилось точно от зубной боли. Она потрясала зажатым в пухлой руке пультом, яростно нажала кнопку и…

– «Олвэйз плюс» всегда выручит вас в ваши критические дни, – жизнерадостно заверили с экрана.

Брюнетка в халате погрозила телевизору кулаком, а потом с размаху швырнула пульт в угол. К счастью, Мещерский с детства славился отличной реакцией (всегда на воротах стоял). Если бы не его бросок, «кинотеатр на дому» пришлось бы включать вручную. А так пульт удалось поймать.

– Эти потаскухи сведут меня с ума! – Женщина схватилась за левую грудь, напоминавшую арбуз среднего размера. – Это просто Освенцим чистейшей воды!

Тут из-за двери, ведущей из гостиной на террасу, донеслось поскуливание. А затем в щель просунулись сразу две головы: человеческая и собачья. Собачья принадлежала тому самому мрачному бультерьеру по кличке Мандарин. Человеческая – мужчине лет тридцати, белокожему, с массивным носом и с задумчиво-меланхоличным взглядом больших серых глаз. Он был крашеный блондин, что сначала чрезвычайно не понравилось Мещерскому, не одобрявшему косметических «штучек» сильного пола. Сейчас, однако, никакой меланхолии во взгляде незнакомца не наблюдалось. Напротив, он приветливо подмигнул Мещерскому и, нагнувшись, безбоязненно ухватил за загривок рвавшегося в гостиную бультерьера.

– Майя Тихоновна, плюньте! Разве это стоит, чтобы так переживать? – сказал он. – Пожалейте свои бедные нервы.

Брюнетка, не обратив на него внимания, круто обернулась к Мещерскому:

– Что вы на меня так уставились, юноша? У меня что, стригущий лишай?

– Н-нет, – Мещерский даже попятился.

– Ну тогда улыбнитесь и пожелайте мне доброго утра. Это вас с приятелем Файруз на пристани встречал? Ночью?

– Д-да, только не совсем ночью, это мы потом, на шоссе… – Мещерский тихо мямлил, недоумевая: что за фурия? Что не Зверева – ясно. Тогда кто? И кто этот парень, что загородил своей тяжеловесной квадратной фигурой дверь?

– Вы эпатированы, юноша. Это видно по выражению растерянной вежливости на вашем отдохнувшем, но еще не бритом с утра лице, – отчеканила толстуха. – Наверное, думаете, что за мегера горлопанит ни свет ни заря?

– Н-нет, что вы, я не думаю ничего такого. Вот пульт от телевизора. Куда его положить?

При слове «телевизор» брюнетку снова перекосило.

– Вы имеете привычку смотреть семичасовые «Новости»? – осведомилась она.

– Нет.

– И правильно. Как у всякого нормального человека, у вас гипертрофированно развит инстинкт самосохранения. Димка, если ты хоть единый раз еще хрюкнешь, я тебя снова выкину вон!

Это адресовалось уже блондину, который беззвучно трясся от смеха.

– Майя Тихоновна, молчу, молчу.

– И молчи! А я… кстати, юноша, как ваше имя?

– Мещерский. Сергей Мещерский.

– А я, голубчик Сереженька, молчать не буду! Меня распирает от бешенства. – Майя Тихоновна лягнула ногой точно разъяренный буйвол. – Я включаю телевизор, имея скромную потребность узнать текущие новости. Чтобы не пропустить их, я чутко сплю и встаю точно без семи минут семь. Иду вниз, включаю этого подлеца – и па-ажалуйста! Сколько раз в день можно слушать про затычки, прокладки с крылышками, про то, как какой-то там бесстыднице сухо и комфортно в ее распроклятые критические дни, а?! Сколько можно терпеть это издевательство нормальным людям? Сколько?!

Мещерский хлопал глазами: «Ну и темперамент!»

– Они же, дикари, не знают ни в чем меры. Раньше все было табу. Абсолютно все! Я сама лично во время перестройки сколько писем написала Горбачеву от имени нашего женского комитета: дескать, уважаемый, войдите в наше положение, закупите вату за границей! Вагон писем – мне даже ответить никто не соизволил! Вот так мы боролись с этим варварством. И что теперь? Чего мы, дуры, добились? Чтобы нас вот так каждую минуту, каждую секунду долбили, долбили!

– Можно просто выключить телевизор, – робко предложил Мещерский.

– А я не хочу выключать, юноша! С какой это стати? Я плачу налоги на содержание всей этой богадельни и за свои деньги желаю быть в курсе того, что творится в мире. Но разве кто-то об этом думает? Они просто доводят человека до белого каления, заставляя его терять облик, заставляя грезить об убийстве!

– И кого же, Майя Тихоновна, вы жаждете убить? – смеясь, спросил блондин.

– Вот эту наглую тварь, – толстуха ткнула в экран, перевела дух и потом совсем уже другим, очень любезным и удивительно спокойным тоном подытожила: – Ну, спектакль окончен. Публика может расходиться. На завтрак Шура варит овсянку и пельмени. Сереженька, вы что предпочитаете?

– Да мне, собственно, все равно, – забормотал тот смущенно. – Что дадите.

– Надо четко отдавать себе отчет в том, что вам нравится, а что не нравится. И никогда не надо так стесняться, – она потрепала его по руке. – На отдыхе надо усиленно питаться. Шура наша – отличная кулинарка. Вам понравится. Вам вообще у нас тут понравится. Должно, – и поплыла в дверь, шурша атласным сияющим шелком.

– Дмитрий, – квадратный блондин протянул Мещерскому руку. – Будем знакомы. Ну, видели нашу Майю?

– Ох да. Простите, а кто она?

– Подруга Марины. Вроде домоправительницы, как у Карлсона. Вообще она ее аккомпаниатор. Но сейчас уже не выступает. А так, за домом следит, за здоровьем Марины. А в основном они языками треплют, за жизнь, так сказать.

– Она вместе с Мариной Ивановной живет?

– Как видите.

– Давно?

– Лет пять, наверное. У нее муж умер, и Марина ее взяла к себе.

– Шумная женщина. Очень. Я даже струхнул немного. – Мещерский улыбнулся. Во взгляде его ясно читалось: «А ты сам-то кто такой здесь, крашеный? Кем доводишься мировому светилу? Родственник?»

Видимо, собеседник безмолвный вопрос понял, однако объясняться не стал.

– Вазу разбила. Сама потом себя казнить будет. – Он опустился на корточки и начал собирать осколки. Отпущенный на волю бультерьер подошел к Мещерскому и недоверчиво обнюхал его ноги. Потом с презрением отвернулся и запрыгнул на диван. Мещерский потоптался, а затем вернулся наверх: следовало привести себя в порядок.

Вымытый, выбритый, надушенный Кравченко деловито рылся в сумках. Достал свитер, новые джинсы, примерил.

– Все наряжаемся? – поддел его Мещерский. – Жаждешь впечатление произвести?

– А ты «Телохранитель» смотрел? – Кравченко с шумом задвинул зеркало-дверь шкафа-купе. – Звезды имеют привычку класть глаз на своих вышибал.

– Эх, Вадя, сдается мне, что вышибалы тут как раз люди лишние.

– Это почему?

Мещерский пожал плечами. Объяснять было бы долго и неинтересно: чувства его вдруг кардинально изменились. Еще вчера на той темной дороге, у убитого кем-то зверским способом пьянчужки, будущее вырисовывалось хоть и в неопределенных, но мрачно-романтических красках: наследство, беззащитная женщина, талант, музыка Верди, алчные родственники. А тут – утреннее солнце ли виновато, этот бультерьер-альбинос с нелепым именем Мандарин, или эта толстая скандалистка, конфликтующая с ящиком, – но вся романтика как-то враз улетучилась. Стало просто смешно и досадно: кинулись вы, Сергей Юрьевич, на защиту слабых, смущенный, а точнее, сбитый с панталыку бабкиными грезами и столь сиятельным именем «Марина Зверева». Дон Кихотом пожелали предстать перед великой женщиной, а тут бац! – с самого утра вам по ушам бабьими затычками хлопнули. И поделом. Подонкихотствуйте теперь с такими житейскими подробностями.