Темный инстинкт

– Кормят тут, интересно, как? По часам или нет? – прервал его грустные думы Кравченко. – Жрать хочу, как мамонт. И ненавижу, когда по часам пичкают. Мое Чучело трапезует когда хочет, а хочет всегда. Ну и я привык. А тут церемониться придется. Кстати, Серж, пока ты дрых, я, между прочим, все окрестности здесь облазил. Дом классный и участочек ухоженный, они, видно, садовника сюда приглашали и архитектора не раз. А вообще дач тут мало – три дома всего обитаемы. В других хозяева отсутствуют. Но на том берегу озера стройка так и кипит. Сеньоры замки возводят. Такие избушки, какой тебе Бад-Халль. Территория большая: тут тебе и лесок сосновый, и озеро, два теннисных корта, котельная с водокачкой. Кстати, почти на всех дачах – спутниковые антенны. И весь этот парадиз заборищем обнесен. И действительно камеры по периметру. Так что не побалуешь тут.

– Ты психа, что ли, спозаранку выслеживал? – Мещерский начал одеваться. – Зря старался. Примет, увы, не сообщено.

– На черта мне этот псих. Это пусть моя милиция, которая меня бережет, пашет. Это я для самообразования обстановку изучал.

– Ничего нам тут изучать не надо. Я же сказал, Вадя, с телохранительством нашим… в общем…

– Да почему?

– Предчувствие, – Мещерский посмотрел на часы. – Ну идем. Думаю, опаздывать здесь не принято.

Завтракали обильно и чинно за похожим на футбольное поле столом в столовой. Зверева завтракать не вышла. Майя Тихоновна сообщила, что та плохо спала ночь и задремала только под утро, приняв снотворное. Зато приятели познакомились со всеми домочадцами.

Кроме известных уже лиц – братьев Шиповых, экспансивной аккомпаниаторши, грузного молодца по имени Дмитрий (фамилия его оказалась Корсаков – «Увы, не Римский», – уточнил он шутливо) и секретаря, за столом сидели Алиса и Петр Новлянские – дети первого мужа певицы. Весьма великовозрастные дети – оба субтильные, белобрысые, похожие на белых мышей (как позже резюмировал Кравченко). Алисе можно было со спокойной совестью дать лет тридцать. «Пожилая девушка», – снова съязвил Кравченко (до такой степени разочаровал его этот тип: отложной воротничок вокруг тощей шейки, безбровое треугольное личико с очень нежной малокровной кожей, пухлыми складочками в уголках губ и тонкими пепельными волосами, собранными в куцый хвостик на затылке). Брат ее выглядел года на два моложе и несколько крепче: этакий прилизанный столичный «яппи». Только вот деловой костюм сменил на отдыхе на дорогой фланелевый блузон и брюки известной спортивной фирмы. Брат и сестра держали себя вежливо и подчеркнуто любезно с приезжими.

А вот их сосед даже не давал себе труда казаться гостеприимным. Это был младший брат хозяйки дома Григорий Зверев – холеный сорокалетний красавец, облаченный, несмотря на солнечный, почти летний день, в черную рубашку и черные узкие джинсы. Мещерского он сразу же остро заинтересовал, потому что, как и его знаменитая сестра, тоже обладал великолепным голосом. Однако применение этого божьего дара было у Григория Зверева совершенно иным. Мещерский, да и все остальные частенько слышали его неповторимый хрипловато-бархатный баритон по телевизору: Зверев дублировал художественные фильмы. И как – заслушаешься!

Мещерский никак не ожидал, что этот актер-невидимка окажется таким потрясающим мужиком. «Ему б в Голливуде впору сниматься, а не в микрофон дудеть, – украдкой шепнул приятелю и Кравченко, несколько стушевавшийся перед этим воплощением мужественности и шарма. – Имел бы Шарон Стоун в натуре, а то все только за Майклом Дугласом повторяет». На новоприбывших Зверев никак не отреагировал. Ему, видимо, было наплевать, кто приезжает в гости к его сестре и зачем.

Сообщение Файруза о вчерашнем убийстве на дороге произвело настоящую сенсацию. Все зашумели, загалдели наперебой, вопросы так и посыпались градом: как, что, чем убили? А замечание Кравченко о сбежавшем психически больном заставило Алису болезненно пискнуть, Майю Тихоновну задать басом сакраментальный вопрос: «Но они все-таки ищут идиота или только притворяются?», а Александру Порфирьевну – сухощавую опрятную пожилую даму в полосатой пижаме и цветастом фартуке, постоянно курившую сигарету за сигаретой, – заметить, «что раньше ничего подобного и быть не могло, потому что в государстве был порядок».

– Действительно, много сумасшедших развелось. Слишком, – заметил Петр Новлянский, подливая себе кофе. – Сумасшедших и самоубийц. Это как эпидемия сейчас.

– Жизнь, значит, дрянь. – Андрей Шипов, молчавший почти весь завтрак, выдал это так, словно Америку открыл, и за столом тут же умолкли. – Интересно, а что предпочтительнее? – продолжил он внятно и громко. – Свихнуться или наложить на себя руки?

– А это смотря для кого, Андрюша, – задушевно откликнулся Зверев. – По мне, так лучше не мозолить глаза.

– Кому?

– Тем, кто тебя любит и кому это может быть неприятно.

– А кому это неприятно?

В столовой снова повисла неловкая пауза.

– Пойду омлет принесу. – Александра Порфирьевна затушила сигарету в чайном блюдце и начала собирать грязные тарелки. – Ну, кому омлета?

Оказалось, что всем. Вообще поесть в этом доме любили. Разговор снова возобновился – о погоде, о последнем интервью Бориса Покровского, о постановке новой редакции «Хованщины» в Большом, о каком-то ожидаемом звонке из Москвы, о каких-то декорациях.

– Вадим, а вы чем занимаетесь? – спросила Кравченко сидевшая напротив него Алиса Новлянская.

– Всем понемножку. В основном охраной тех, кому это необходимо. А раньше военным был.

– Как интересно. Марина всегда что-нибудь необычное откопает. Прошлый раз она фокусника к себе пригласила.

– Фокусника?

– Ну да. Такой симпатяга. В цирке-шапито выступал. Она любит все такое. Фокусы особенно.

– Ну мы-то с Сергеем люди совсем простые. Без фокусов, – Кравченко расплылся в улыбке. – Это у вас тут, смотрю…

– Что у нас тут?

– Ну, Марина Ивановна такая женщина знаменитая, звезда. И брат ее по телевизору каждый день. И вот муж тоже певец, оказывается.

– Вы слышали Андрея?

– Нет. Сергей слышал. Голос, говорит, у него редкий, странный. Я, если честно признаться, думал, что и говорит он как-то по-особенному. А оказалось, обычный голос для молодого парня, ну в разговоре-то.

– Вам его голос не понравится.

– Почему? – опешил Кравченко.

– А вы разве не знали, что подобными голосамипели кастраты?

Это было заявлено нарочито громко. Вызывающе громко. Мещерский едва не подавился. Краем глаза увидел, что братья Шиповы изменились в лице – каждый по-своему: младший, Георгий, побагровел, низко склонился над тарелкой. А старший, в адрес которого и был брошен вызов, отставил стул, встал:

– Спасибо, все было очень вкусно.

– Андрюшенька, а омлет? – всполошилась домработница. Она тоже покраснела и метнула в сторону Новлянских негодующе-укоризненный взгляд.

– Спасибо, тетя Шура. Потом. Пойду с Мандарином погуляю. Вы его строгий ошейник не видели?

– Почему, Лисенок, ты часто выдаешь такие вещи, что окружающим делается неловко и стыдно? – спросил Григорий Зверев, когда за Шиповым закрылась дверь на веранду. – Что за мания такая?

– Стыдно? Ты, значит, меня стыдишься? – Алиса опустила глаза и как-то сгорбилась, словно завяла вся. Тон ее и мгновенно изменившееся настроение заставили Мещерского приглядеться повнимательней к этой парочке. – Стыдишься?

– Я тебя не стыжусь. Ты это знаешь. Но дерзости твои терпеть не хочу. У меня от них аппетит пропадает.

– Лиска, веди себя прилично. – Майя Тихоновна прихлопнула скатерть пухлой ладонью, словно муху ловила. – Думаешь, Марине приятны твои грубости? Егор, будь ласков, передай мне гренки.

Багровый Георгий Шипов встал, переломился пополам точно складной метр, дотянулся до блюда с гренками и передал ей. По его виду было ясно: он еле сдерживается.

– Егор, детка, почему ты не пьешь кофе? Остыл ведь. – Майя Тихоновна протянула руку к мельхиоровому кофейнику.

– Я не хочу.

– Глупости. Хочешь, я сейчас сделаю тебе импровизированный кофе-капуччино? Шурочка, у нас остались сливки в холодильнике?

– Сейчас принесу. – Домработница двинулась из столовой.

– Я не хочу кофе-капуччино, Майя Тихоновна, – повысил голос Шипов-младший.

– Тогда какой же кофе ты хочешь? – вопрос прозвучал так, что ответить на него можно было только двумя способами: либо сдернуть скатерть со стола, либо вежливо поблагодарить за заботу.

Парень, видимо, нашел в себе силы: он сглотнул и процедил:

– Черный, если можно, с лимоном.

– Шурочка, не надо сливок. Егорка будет черный с лимоном! – зычно оповестила всех Майя Тихоновна.

Мещерский отметил, с каким властным мастерством эта женщина погасила назревающую ссору.

– Марина Ивановна просила, чтобы вы прошли к ней, – сказал после завтрака Файруз. – Они с Андреем собираются на озеро, составьте им компанию, если хотите.

– Конечно! С удовольствием. Нам прямо сейчас идти? – осведомился Кравченко.

– Да, если вы уже закончили завтракать.

Зверева встретила их в уютном зальчике, расположенном в правом крыле дома. Это была самая просторная и светлая комната дачи, не считая застекленной веранды. Попасть в нее можно было как с обширной террасы-лоджии, так и из гостиной. Вообще зал этот считался центром всего дома. Сюда приходили по вечерам посидеть на кожаных диванах и креслах, погреться у высокого, выложенного красным кирпичом камина, послушать музыку. У огромного панорамного окна, откуда открывался вид на озеро, стоял старый рояль. На нем – ноты, альбомы, магнитофонные кассеты, диски. В дубовых стеллажах вдоль стен – мощная стереосистема, телевизор-видеодвойка. Все стены зала украшали фотографии в рамках.

Мещерский даже зажмурился на миг – ее лицо, везде ее лицо. Снимки, снимки – и везде Марина Зверева. Она в сценических костюмах – фрагменты из опер, она на вручении премий, она на приемах во дворцах, посольствах, на банкетах, на выставках, в гостях. А рядом с ней – боже ты мой, какие лица! Кажется, вся история, все герои нашего времени считали за честь запечатлеться с нею рядом. Она и старый, но все еще великолепный Марио дель Монако на сцене «Ла Скала», она на аудиенции у Елизаветы II в Букингемском дворце: принц Чарлз, галантно целующий ей руку, смеющаяся принцесса Диана. А выше на новом снимке – сияющий благодушием Леонид Ильич, вручающий ей орден, Рейган в шикарном стетсоне, с победоносным видом демонстрирующий ей свое ранчо, Шаляпин-младший за мольбертом, Пласидо Доминго, встречающий ее на пороге своей виллы.

Мещерский услышал восхищенный вздох. Кравченко не отрываясь смотрел на фотографию, где молодая Зверева и такой же молодой, подтянутый, без единого седого волоска Фидель Кастро любовались прибоем на пляже Варадеро.

– Ты посмотри, Барбудос-то в нее по уши, по глазам видно. Какая женщина, Серега! – Кравченко протянул руку и коснулся снимка.

– Кастро был очень хорош двадцать лет назад, – низкий мягкий голос, точно виолончель.

Они обернулись. Зверева вошла с террасы. Солнце светило ей в спину, и лицо ее оставалось в тени. Ярким пятном выделялся только розовый длинный свитер. Да этот голос, словно сотканный из расплавленного солнца пополам с медом.

– А сейчас он напоминает мне старого льва. У меня сердце сжимается, когда я вижу его по телевизору. Этот человек знает, что все для него уже кончено, но не сдается.

Они слушали голос – смысл слов, выспренний и необычный, стирался из памяти. А голос – его неповторимый тембр, его глубина, нежность – звучал. И хотелось слышать его еще и еще. Мещерский часто вспоминал потом: как странно, что Зверева впервые заговорила с ними именно о Кастро, то есть о человеке, у которого все в прошлом. Не было ли в этом какого странного знака, предопределения судьбы? Вообще весь тот их самый первый разговор – вроде бы ни о чем – был сложной криптограммой. В нем можно было найти ключ ко многому из того, что случилось в этом доме позже. Ключ… Но кто мог это предположить в тот солнечный день бабьего лета, когда они, словно школьники, замерли перед этой женщиной – нет, не в восхищении даже, а в каком-то странном смятении духа. Потому что словно само время, все знаменитые события, люди, даты, по которым будут вспоминать наш уходящий век, приветствовали их в лице этого загадочного, точно сфинкс, существа: Великой, Несравненной, Божественной Марины.

Когда она повернулась так, что лучи солнца упали ей на лицо, стало ясно, что между фотографиями на стене и ею лежат годы. Черты ее выразительного, изящной лепки лица несколько расплылись. Время не пощадило щек и уголков глаз, прочертило складки у губ, утяжелило подбородок. Время оставило свой отпечаток и на фигуре: теперь уже не только крупной, а весьма крупной, если не сказать больше. Но глаза ее остались прежними – огромными, серо-голубыми, взглянешь – и голова закружится. И от всего ее лица веяло теперь таким царственным покоем, довольством и безмятежностью, что невольно хотелось остаться подле этой женщины навсегда: тут надежно, безопасно. Тут – тихая гавань.

Зверева протянула им руку, и они, так же как и все эти на фотографиях – актеры, принцы, министры, депутаты, заокеанские миллионеры, партийные деятели, – сочли этот жест за величайшую милость.

– Как славно, что вы, Сереженька, навестили нас, – молвила она, подводя их к дивану. – Очень рада познакомиться с вашим другом. Боюсь, я застала вас врасплох своим приглашением, нарушила ваши планы на отпуск.

– Да что вы! – Мещерский взмахнул рукой, словно отсекая нечто кощунственное. – Мы так благодарны вам за приглашение.

– Это глупое письмо… Не знаю, почему я его написала. Елена Александровна – мой духовный вожатый, к ней я всегда обращаюсь со всеми своими болячками. Что-то на меня накатило, и я его написала. А собственно…

– Мы поняли, что вас что-то тревожит, сон лишь проявление…

– Не напоминайте мне о нем. Выставить себя такой слабонервной дурочкой, – Зверева откинулась на спинку дивана. – Я забыла об этом сне через пять минут после того, как отправила письмо. Обычный кошмар, и надо же – я хватаю конверт и доставляю хлопоты таким приятным молодым людям.

– Да какие хлопоты! У вас тут так красиво. Мы никогда бы не выбрались в такое приволье. И вы, вы сами, ваш дом… Но, Марина Ивановна, нам бы хотелось узнать причину, если она… если мы хоть чем-то можем помочь вам, то…

– Причины нет, – быстро перебила его певица. – Я же сказала, Сереженька, это просто непростительный промах с моей стороны. Прихоть дурного тона. Меня ничто не тревожит, ничто не беспокоит. Напротив, я давно не была так счастлива, как сейчас.

– Значит, вас не от кого охранять? Вам ничто не доставляет неприятностей? – спросил молчавший досель Кравченко.

– Нет, – Зверева взглянула на него с улыбкой.

– Какая жалость.

– Почему?

– Я бы многое отдал, чтобы вас от чего-нибудь да защитить. – Кравченко оглянулся по сторонам. – Увы, тут даже осы не летают. Осень.

Зверева засмеялась.

– Вот и права поговорка: дурной сон до обеда – к хорошей компании. Честное слово, я теперь даже рада, что все так вышло. Решено, вы – наши гости, пока вам тут не наскучит. Я с ребятками своими – видите, какая у меня большая дружная семья – думаю пожить тут недельки три. Ну, Петя, может быть, уедет раньше, у него дела в фирме. А мы… Агахан сказал, что вы вчера видели какого-то несчастного на шоссе? Его убили? – Вопрос был задан со спокойным любопытством.

– Да, милиция говорит, что знает, кто убийца. Шабашники, что дачи строят на том берегу, повздорили. У одного с головой не все в порядке, – соврал Кравченко.

– Жестокость, варварство. Каждый день по телевизору – убийства, какие-то… разборки. Между кем? В Чечне заложников берут, торгуют людьми точно скотом. – Зверева передернула полными плечами. – Неудивительно, что снятся кошмары. А музыка, которую транслируют? Все эти бездарные концерты, оглушающий шум вместо мелодии? Пошлость. Кстати, вы в Москве не видели таких плакатов – я на Садовом из машины видела, – водку рекламируют. На них бутылка, а рядом скрипка и что-то там о чистоте… А еще мне Гриша рассказывал, есть водка «Петр Ильич Чайковский». Ее пьют и закусывают луком с селедкой, – она провела рукой по глазам. – Здесь ужасно все изменилось за эти годы.

Мещерский отметил, как легко она перескакивает в разговоре с предмета на предмет: и снова слова были не важны, только голос. В этот момент стеклянная дверь отворилась и с террасы вошел Андрей Шипов.

– Я вас жду-жду, а вы вот где, оказывается. Пойдемте на озеро, погода – чудо. Димка с Егором пошли на корт. Звали болеть за них.

Кравченко украдкой разглядывал эту пару. Муж и жена. Скорее стареющая львица и ее подрастающий львенок. Кстати, тянет он на мужа-то? Вон белобрысая барышня за столом что-то там о кастратах загнула. Чушь, конечно, но… Он скользнул по фигуре Шипова – цыпленочек: хрупкие косточки, тонкие ручки, плечики как гардеробная вешалка – в пажи такому. А этот… Чем он ее привлек, интересно? Голосом? Или тем, что ему на двадцать пять меньше, чем ей? Ну, она, конечно, на свои пятьдесят не тянет – кожу вон подтянула, накрасилась, ухоженная, холеная. Для чего так себя холить? Для него?

Он вспомнил, как однажды в метро они с Катей видели одну женщину – увядшую сорокалетнюю домохозяйку. Она читала в газете про свадьбу Пугачевой и Киркорова. Потом уронила руки с газетой на колени и не мигая смотрела в черноту за вагонным стеклом. Грезила… Он попытался пошутить тогда, а Катя его одернула. Он так до сих пор и не понял почему.

«Вот отчего тебя, парень, к этой богатой даме тянет, мне объяснять не надо. – Кравченко изучал кроссовки Шипова, запачканные землей. – Как же – ступенька к славе, успеху. Звезда со связями. Слово скажет, и будешь петь где пожелаешь: на лучших сценах мира. За это можно себя продать… – Тут он поднял голову и перехватил взгляд, которым Шипов смотрел на жену. И покраснел: – Черт возьми. Мальчишка…»

Они спустились по ступенькам террасы, пересекли подстриженный газон, где трава все еще была по-летнему свежей и зеленой, и направились к воротам. Перед ними блестело озеро – точно гигантское зеркало, уложенное среди сосен. Шипов шел впереди, и на фоне слепившего глаза солнца его фигура казалась особенно четкой и хрупкой – словно тень. Кравченко надел темные очки. По его виду Мещерский понял: приятель его смущен. Зверева произвела на него сильнейшее впечатление, но даже себе он не хочет в этом признаться. «Вот что значит быть знаменитостью, – подумал он. – Вот оно, значит, как».

– Не желаете полюбоваться на местный Кубок Кремля? – пошутил Шипов. – Дима Егорку там каждое утро до семи потов гоняет.

– Пойдемте. А ваш брат хорошо в теннис играет?

– Воображает, что играет.

– Ну, судя по нему, он со спортом в ладах.

– Я был бы рад, если бы он больше был в ладах с учебниками, чем с ракеткой и футбольным мячом.

– Оставь ребенка в покое, – в голосе Зверевой зазвучали заботливые нотки. – Егорка еще растет. В его возрасте мальчикам надо двигаться, расходовать переизбыток силы.

«Хорош ребенок, – подумал Кравченко. – Бугай лет двадцати. А почему не в армии, интересно? Сверстники вон на Кавказе «силы расходуют», а этот… Кстати, как называется жена брата? Свояченица или кума? Нет, вроде свояченица».

Бесцельность этой прогулки выбила Кравченко из колеи. Его так и подмывало спросить эту даму напрямик: «За каким чертом ты нас сюда позвала? Что нам делать? Нанимаешь ты нас в качестве охранников, и если да, то позволь мне вести себя так, как я считаю нужным, а если нет, то…» Но он знал, что после словечка «то» уже не будет никакого продолжения. Ничего в таком духе он у нее не спросит. А будет поддерживать вежливую беседу ни о чем, всецело полагаясь теперь на прихоть этой совершенно особенной женщины, которая может себе позволить заставить кого-то проделать такой длинный путь только под влиянием своего минутного каприза.

«Если домочадцы собрались послушать ее распоряжения по завещанию забугорного имущества, – размышлял он, следя вместе с Шиповым, как на корте играли в теннис, – то в таком случае наш первый завтрак весьма показателен. Мужа-малыша тут не больно любят. Как эти приемыши на него окрысились. Особенно девица Алиса. Брат Зверевой из этого же лагеря, хотя вести себя по-хамски не позволяет. Возможно, он просто умнее, оттого что старше».

Он покосился на Шипова и спросил:

– Вы за границей, наверное, долго жили?

– В Италии четыре года. Я там учился. У меня была льготная стипендия от Гнесинского и Итальянского музыкального общества. – Андрей отвечал охотно.

Кравченко почувствовал, что ему приятно разговаривать с этим парнем, однако не мог все же отделаться от крамольной мысли: «Интересно, какой ты в постели с этой царицей Савской?»

– Мы с Мариной там и познакомились. В театре «Феникс» в Венеции.

– Я в Венеции не был. В Италии только в Больцано на горных лыжах катался, а потом неделю в Риме жил. Красивая страна.

– Очень. Егору тоже понравилась.

– И брат тоже с вами в Италии жил?

– Да, не оставлять же его без присмотра? Но это только последние два года: мы с ним одни на белом свете, отец умер, – Шипов грустно потупился. – Родителей рано потеряли, вот и держимся друг друга. Марина предложила ему на выбор поступить в университет в Болонье либо в Риме. Но он с этим выбором что-то пока не торопится. Сентябрь пройдет, а там начну с ним мужской разговор насчет этого.

– И на какой же факультет?

Шипов как-то неопределенно махнул рукой. «Ясно. Жена не только тебя, друг мой ситный, содержит, но и твоего молодца в люди вывести намеревается. Добрая женщина, надо же. Где бы себе такую сыскать? Щедрую».

– А к музыке, к опере у Егора, значит, нет таланта?

– Слава богу, ни таланта, ни стремлений.

– Вы так горячо сказали «слава богу», – Кравченко усмехнулся. – Видимо, я совершенно не разбираюсь в вашей профессии. Или опера это не профессия? Забыл, что тут главное голос.

Шипов опустил глаза.

А Мещерский, значительно отставший, тем временем шел рядом со Зверевой по бетонной тропинке, проложенной по берегу озера, и слушал, слушал, упиваясь, изредка вставлял какие-то замечания, но в общем-то целиком был очарован ее монологом.

– Классическая музыка не прихоть каких-то сверхчувственных натур, – вещала Зверева. – Вы, Сереженька, не обижайтесь, но ваше поколение глухо к одному из самых загадочных видов искусства. Почему молодежь в массе своей не любит, не понимает великую музыку? Это всегда меня интересовало. Вот говорят, классику начинают понимать с возрастом. Отчего это?

– Ну, может, оттого, что становятся умнее, – Мещерский хотел пошутить, да что-то не вышла шутка.

– Ум – категория постоянная. Либо он есть у человека, либо его нет.

– Да, Марина Ивановна, конечно.

– Может быть, молодые не любят музыку оттого, что у них нет воспоминаний?

– Воспоминаний? Ну почему же, есть.

– Ну, мне всегда казалось, что любая музыка всегда свободна. Понимаете, Сереженька?

– Н-не совсем. От чего свободна?

– От всего. От условностей, предрассудков, запретов, страхов. Она имеет возможность передавать эту свободу.

– Вы сказали, от страхов?

– Да-да, – Зверева остановилась. Чувствовалось, что, обретя в лице нового гостя благодарного и покорного слушателя, она намеревается говорить с ним только на тему, которая в данную минуту интересна исключительно ей. – Музыка подчас рассказывает нам самим о нас же такие вещи, о которых мы стараемся умалчивать не только в беседах с другими, но и с самими собой.

– А вы знаете, я никогда небеседую сам с собой о себе, времени как-то не хватает.

– Да? Вы очень занятой человек, Сереженька. В этом, наверное, вся беда вашего поколения. Вы слишком заняты, чтобы слушать себя в себе.

Мещерскому хотелось возразить: «А разве вы – вы! – не слишком заняты?» Но он так же, как и Кравченко, знал: никогда он не сможет спросить ее вот так прямо. Однако дураком бессловесным выглядеть не хотелось, и он решился:

– Марина Ивановна, неужели и вам музыка может рассказать то, что вы сами от себя скрываете? Не знаете, не подозреваете в себе?

– Всегда.

– А нам, вашим слушателям, зрителям, поклонникам вашего таланта, она тоже что-то может о вас рассказать неизвестное?

– Конечно, если будете внимательно слушать.

Зверева засмеялась. Порыв ветра взвил концы ее ало-розового шелкового шарфика, повязанного поверх свитера. Алая полоска обвила шею. Мещерскому показалось на миг, что она похожа на след крови на горле того пьяницы на обочине шоссе, которого…

– Сережа, что с вами?

– Ничего. Повернулся, наверное, неловко. Тут выбоина, Марина Ивановна. Позвольте, я вам помогу.

– Я тут каждое утро брожу, каждый камешек знаю.

Мещерский смотрел на нее: «Вот ей, ей! – приснился кошмар о том, что она пытается расчленить труп. Ей!»

– Поздравьте победителя! – со стороны кортов донесся призыв Шипова. Они подошли к ограде спортивной площадки. И вместе с Кравченко и Андреем похлопали выигравшему партию Дмитрию Корсакову. Несмотря на свою массивность, на корте он двигался проворно и действительно загонял своего более молодого соперника. Он помахал им рукой, однако подходить не стал. Вместе с Егором они подхватили ракетки и, горячо что-то обсуждая, направились к дому.

– Я рассказывал Вадиму, как мы были свидетелями пожара в театре «Феникс» в Венеции, – сообщил Шипов Мещерскому. Он подошел к жене и поправил сбившийся шарфик.

– Ужасная потеря, такой был милый, уютный театр. – Зверева вздохнула и отвела его руку. – Там шли реставрационные работы, потом с фирмой начались какие-то странности – лопнули какие-то кредиты. И вдруг театр сгорел. Все погибло. Даже рояль Верди спасти не удалось. И теперь в Венеции туристы любуются опаленным остовом «Ля Фениче». – Она вздохнула. – Вот так мы относимся к святыням. А ведь я специально приезжала в Венецию, чтобы увидеть спектакль, в котором некогда блистал Луиджи Маркези… – Увидев, что на лицах приятелей отразилось замешательство, она поспешила объяснить: – Это самый знаменитый тенор начала прошлого века. Им еще Наполеон восхищался. Знатоки говорят, что Андрей – новый, воскресший Маркези.

– Но ведь зрителей, слышавших того певца, не осталось, – заметил Кравченко.

– Осталась великая школа. И кто ее постиг в совершенстве, тот…

– Луиджи Маркези был кастрат, – произнес Шипов.

Кравченко и Мещерский умолкли. Снова это коротенькое слово повисло в воздухе, оставив после себя облако отчуждения и неловкости.

– Знаете, про Маркези ходило множество анекдотов. Он ведь был неисправимый волокита. Однажды даже был бит братом своей любовницы. Его палкой угостили. Это сразу стало достоянием всей Венеции. Люди говорили: «Ах, проклятый сопрано, и он туда же». Но ни побои, ни сплетни его не останавливали. – Шипов говорил все это медленно, словно смаковал каждую фразу.

Зверева улыбалась. Мещерский почувствовал, что против воли неудержимо заливается краской.

– А что, я, наверное, в анатомии не силен, но как же это возможно быть вот таким, – он запнулся, но быстро подобрал нужное слово, – ущербным и тем не менее волочиться за прекрасным полом?

– Вы не точно выражаетесь, Сергей. Не тем не менее, а несмотря на. – Шипов смотрел на него в упор.

– Я крайне невежествен в вопросах итальянской оперы. Вообще, честно говоря, ничего о ней не знаю. – Кравченко поспешил на выручку приятелю и даже до вежливого тона снизошел. – Но мне казалось, что подобными сладкозвучными голосами обладали не только такие вот не совсем здоровые люди. Я прав, Марина Ивановна?

– Мужское сопрано редчайший голос, – коротко ответила она.

И приятели так и не поняли, звучало ли в том ответе «да» или «нет». А уточнить не отважились.

– Мда-а, ну и дураками мы смотримся с тобой, Серж, – резюмировал Кравченко, когда супружеская чета покинула их на берегу озера и отправилась навестить каких-то соседей. – Интересно, тут все такие?

– Какие? – буркнул Мещерский.

– С вывихом.

– Гении всегда со странностями.

– Гении само собой. У нее вон сам принц Чарлз ручки лобызал.

– Таких женщин, Вадя, в мире можно по пальцам перечесть. Бриллианты чистейшей воды это. Им позволено все.

– Даже иметь таких вот мужей?

– Он что, тебе не понравился?

– Нет, отчего ж. Выглядит он даже симпатичнее, чем все эти ее родственники-шакалы.

– Шакалы? Странная ассоциация.

– А что? – Кравченко поднял камешек, размахнулся и зашвырнул его в воду. – Собрались и ждут. На лицах все написано. Кому отвалится самый жирный кусок, гадают. И если этому певуну-тенору, то жаль мне его.

– Я теперь думаю, Вадя, она специально это все устроила.

– Что все?

– Ну это – сбор всех частей и намек на завещание. Зверева наблюдает реакцию, понимаешь? Видел ее лицо, когда ее милейший Андрюша вещал про кастратов? Ведь он это намеренно сделал.

– Для нее, что ли? Унизился?

Мещерский кивнул:

– Понимаешь, Катя все время любит цитировать фразу Наполеона: «Всего не увидишь только глазами, что у вас на лице». Так вот: на лице Зверевой много чего есть. Только мы не видим глазами. И думаю, не увидим никогда. Потому что смотреть не умеем.

– Ты думаешь, он у неетакой, что ли? – Кравченко поморщился.

Мещерский пожал плечами:

– Я слышал его голос на кассете. Не мешало бы и тебе его послушать.

Кравченко сплюнул себе под ноги.

– Я думал, таких сейчас не бывает. Что они, операцию, что ли, себе делают? Или как… А нас-то она для чего сюда позвала? – спросил он почти жалобно. – В качестве кого нам тут теперь кантоваться?

Приятель его молчал.

– Давай уедем. Серега, слышь? Пошли они все, а? Плюнем и сделаем ручкой.

– Я хочу остаться.

Снова наступила пауза. И потом Кравченко сказал:

– Знаешь, я все смотрел на нее и думал про то письмо с кошмаром.

– И я тоже. А еще о чем?

– О том, что подозрительно быстро этот сон сбываться начал: трупешник оттуда в реальность перекочевал. Самый кондовый такой трупешник – топором пришибленный забулдыга. Странные полюса какие, а? Пьяный шабашник и итальянская опера с господами кастратами – и все, считай, в одни сутки.