- Им там, в Австрии, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в моем доме. Но я их заберу к себе, обязательно заберу!- убеждала себя Галина.
      - Когда разведешься, я полагаю. Но почему ты не разводишься?
      - Ты меня не любишь, вот что, - сказала Галина и поставила стакан на поднос.
      - Я тебя люблю, - подчеркивая каждое слово, ответил Кирилл.
      - Тогда почему ты позволяешь чужому миру влезать в наши отношения? У нас свой единственный мир: ты и я.
      - Позволяй миру или не позволяй, он все равно влезет. А у нас с тобой не мир, Галя, а искусственный мирок, созданный как гомункулюс алхимиками.
      - Любовь - не алхимия, Кира. Моя любовь к тебе проста, реальна и всеобъемлюща, - страстно заговорила она.- И эгоистична, страшно эгоистична, куда уж денешься. Я хочу, чтобы ты был мой, мой. И пусть тебе это покажется кощунством, Данина смерть, принесшая страшное горе тебе и, смею сказать, мне, в конце концов принесла тебе и мне горький покой и гармонию катарсиса. Тебя перестало рвать на куски твое чувство долга, Кира.
      - Это ужасно, что ты говоришь! - Он автоматически выпил стакан до дна, поставил его на поднос и повторил: - Это ужасно!
      - Я откровенна с тобой до конца, до дна. И это неопровержимое доказательство моей любви к тебе. Ты боишься остаться без интеллигентных подпорок в виде афишируемой порядочности, подчеркнутой скромности, фальшивой незаинтересованности в успехе, в тонкости чувств, чурающихся пота и крови. Чувства не тонки, не грубы, чувства, если они настоящие чувства, всеохватывающи, и только. В этом "только" весь смысл, Кира. Оно соединяет нас и отъединяет ото всех.
      Он посмотрел на нее жалкими глазами:
      - Что мне делать, Галя?
      - Любить меня, дурачок, - сказала она и прижала его голову к своей груди. Халат мешал, и она, на мгновение оторвавшись от него, сбросила его. На мгновение, только на мгновение. Она мягко уложила его на бок и, словно успокаивая как младенца - соском в рот, дала ему большую грудь. Правой рукой она придерживала его голову, а левой делала то, от чего Кирилл тихонько постанывал.
      16
      Он был известен на Москве. В юности, в середине восьмидесятых, сын министра, плейбой, наглый и добродушный хозяин жизни, он и женился, как ему было положено тогда, на женщине своего круга. Династический брак с Галиной Праховой одобрили оба отца - банкир и министр. И он продолжал быть хозяином жизни, ибо тогда министр еще был главнее банкира. Но все проходяще. Министру пришлось убежать на скромную пенсию, и плейбою пришлось есть из жениных рук.
      Конечно, у него было и гуманитарное образование, полученное без особого напряга, были старые связи, благодаря которым он занимал должности, позволявшие не надрываться на работе и получать вполне достойный минимум. Но папа и та светлая жизнь не приучали его к минимуму. И не приучили.
      Сейчас он был пресс-атташе крупной спортивной организации и, понятное дело, как журналист проходил по богемному ведомству. Он любил клубиться среди коллег, артистов, режиссеров и дамочек при искусстве. И проводил время там, где собирались те, которым он тайно завидовал. Хотя он завидовал всем.
      Его не прельщали нуворишские вертепы, в которых ночами резвилась артистическая молодежь, не помнившая его десятилетней давности праздничного существования. Он посещал профессиональные клубы, где знаменитости по старой памяти узнавали его.
      Кузьминский нашел его с третьего (после Домжура и Дома актера) захода в нижнем буфете Дома кино. Пресс-атташе поил водочкой средних лет киноактера, который, напиваясь на халяву, должен был слушать.
      Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:
      - Антон! Эдик!
      Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик - руку. Приветственно.
      - А-а-а, Витя, - вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. - Иди к нам.
      Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.
      - Как жизнь? - страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.
      - Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.
      - Как жизнь? - повторил он, на этот раз требовательно.
      - Чья? Твоя, моя, современного общества? - уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.
      - Современного общества, - выбрал объект Антон. - А значит, твоя, моя.
      - Хрен-то! Моя - это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я - не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.
      Услышав милое слово "водка", Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:
      - Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?
      - Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.
      - Нет, - не согласился Антон и встал, - не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.
      Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:
      - Моей, значит, брезгуешь?
      - Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.
      - Моя, - упрямо повторил тот. - Моя, потому что я ее купил.
      - А я привык пить на свои.
      - А я привык угощать на свои.
      - По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.
      Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:
      - Что ты сказал?!
      - Что ты услышал, голубок.
      - Что ты сказал?! - повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.
      - Может, я не прав, - примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.
      - Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, - сказал Антон, усаживаясь на стул.
      - От гонорара до гонорара, - поправил Кузьминский.
      - Один хрен, - не принял поправки Антон. - А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.
      - Тогда ты молодец, - похвалил его Кузьминский.
      - Давай выпьем, - вспомнил, наконец, о приятном Антон.
      Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:
      - Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я - хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.
      - Она что - разорилась?
      - Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.
      - За твои успехи, Антон, - серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.
      - За мои успехи ты должен пить мою водку, - вдруг вспомнил обиду Антон.
      - Выпьем и твою, - пошел на компромисс Виктор.
      Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:
      - А о чем я говорил?
      - О любви, мой друг, о любви, - подсказал Кузьминский.
      - О любви! - передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!
      - Дай, - согласился Кузьминский.
      Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:
      - Что тебе дать?
      - Не мне. Ей. Любовь.
      - Любовь - это сон упоительный! - пробормотал Антон и грозно добавил: - Я ей дам сон!
      - Дай, - опять согласился Кузьминский. - Дай ей и сон.
      - Подначиваешь, да? - разозлился Антон.
      - Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?
      - Значит, не веришь?
      - "Веришь - не веришь" - это игра такая. И я в нее не люблю играть.
      Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно - именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно - эта сука.
      - О чем мы говорили? - еще раз спросил Антон.
      - О любви.
      - Что ж, поговорим о любви! - обрадовался пресс-атташе.
      - А лучше "поговорим о странностях любви", - предложил Кузьминский.
      - Именно о странностях! - Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. - Обязательно о странностях. - Передразнил Лермонтова: - "Вы странный человек". А я - не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!
      - Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?
      - Как кто? - обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.
      - И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?
      - Нравится потому что! - гримасничая, сообщил Антон.
      - Садист, что ли?
      - Нет, не садист, - серьезно возразил Антон. - Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент. Но и она, если захочет, может заложить меня с потрохами.
      - Ты ее - за глотку, а она тебя - за яйца?
      - Именно, Витя! - обрадовался сообразительности Кузьминского Антон. Но у нее только страх, а у меня еще и удовольствие от остроты ощущений.
      - Тогда ты не садист. Ты - мазохист.
      - Фуюшки! - в очередной раз возликовал Антон. - Я - сверху!
      - Как и положено в этом деле мужику.
      - Ты не понял, Витя! Мне есть что топтать. Ее изысканную любовь, ее надежды на тихое семейное счастье, ее мечты о будущем. А ей топтать нечего!
      - Это уж точно, - охотно согласился Кузьминский.
      - Не понял, - насторожился Антон.
      - Чего уж тут понимать. Ты - сверху.
      - Я - сверху, - удовлетворившись объяснением, повторил Антон. - Я теперь во всем сверху, понимаешь, во всем! - Загорелся вдруг в желании облагодетельствовать: - Хочешь, я твое собрание сочинений издам? Без всякой для себя выгоды, просто так. Сколько ты там томов написал? В Финляндии отпечатаем. На роскошной бумаге, в бумвиниле с золотым тиснением, целофанированная суперобложка. У меня там связи, я там наш рекламный журнал печатаю. О деньгах не думай, денег - навалом. И гонорар по пятьсот за лист. Аванс хоть сейчас можешь получить. - Полез в карман пиджака и вытащил толстую пачку стодолларовых, тысяч на двадцать. - Сколько тебе?
      - Давай об этом в другой раз поговорим. О таких вещах в забегаловке не договариваются.
      - А я договариваюсь.
      - А я - нет.
      Помолчали. Но вскоре Антон вдохновился новой идеей:
      - Сейчас допьем и в гости поедем. К Олегу. У него сегодня прием. Да ты его знаешь! Олег Радаев, певец такой знаменитый.
      - Бывший, - напомнил Кузьминский. - И что мне там делать? Вместе с хозяином, дуэтом так сказать, петь про то, что коммунизм зовет?
      - Ты - скотина, Кузьминский. У тебя ничего святого за душой.
      - Чего нет, того нет, - весело согласился литератор.
      - Ты - подлец, - дополнил характеристику собеседника пресс-атташе.
      - Рыло начищу, - предупредил Кузьминский.
      - Руки коротки, - вскинулся Антон.
      - Я и короткими, - пообещал литератор, и по его глазам пресс-атташе понял, что этот действительно сможет и короткими.
      - Ну, бей, бей!
      - В следующий раз, - пообещал Кузьминский и встал. Сейчас надо уйти так, чтобы Антон, задыхаясь в ненависти, помнил только обиду и забыл о разговоре. А для этого: - Но аванс ты получишь сейчас.
      Он наотмашь тыльной стороной ладони врезал по одутловатой щеке. Антона кинуло на спинку стула. Он вскочил в ярости, но, увидев пустые глаза Виктора, понял: этот убьет- и сел.
      - В следующий раз так в следующий раз. - И взревел: - Но бойся меня, скот!
      О том, что ему надо бояться, Кузьминский услышал уже у выхода. По двум мраморным пролетам он поднялся в вестибюль-раздевалку, где уже в полной боевой готовности пожилые гардеробщицы ждали вечернего наплыва. Кузьминский завернул в коридорчик и постучал в скромную дверь.
      - Войдите! - мелодично отозвались за дверью.
      Моложавая подобранная дама была единственной в комнате с тремя столами. Но и она собиралась на выход, уже в плаще подкрашивала губы.
      - Уходишь? - не здороваясь, удивился Кузьминский и, подойдя к даме, поцеловал ее в макушку. Она обернулась к нему и мазнула губами по его щеке. Успокоила:
      - Не бойся, не испачкала.
      - Сегодня, значит, не клубишься?
      - Сегодня приглашенные. Так что дома наверняка интереснее.
      Он обнял ее сзади за талию, положил подбородок на ее плечо, покачал легко из стороны в сторону, тихонько спросил почти в ухо:
      - Как живешь без меня, Ляля?
      - Все быльем поросло, - тяжело дыша, сказала Ляля и взмолилась: Отпусти меня, Витька!
      - Я к ней со всей душой, удовольствие хотел дамочке доставить, а она в крик...
      - Ты - мерзавец, Витька. Зачем пришел?
      - Позвонить, - честно признался Кузьминский.
      - Нет, ты действительно мерзавец! - почти восхитилась обаятельной наглостью бывшего любовника Ляля. - Как можно такое говорить?!
      - И так нельзя, и эдак нельзя! - протянул Кузьминский.- И чего уж хочет эта дамочка - прямо не знаю!
      - Дамочка хочет, чтобы ты не попадался ей на глаза! Специально замуж вышла, чтобы от него отвязаться, а он тут как тут!
      - Так я позвоню?
      - Звони, горе ты мое, - разрешила Ляля и вернулась к прерванному занятию - красить губы.
      Кузьминский набрал номер и, услышав казаряновский голос, начал с места в карьер:
      - Обнаружился весьма перспективный скелет в шкафу, Рома. Симпатичный такой скелетик. По-моему, родственник того скелета, которого ты наверняка отыщешь в гардеробной своего клиента. Так что имей это в виду во время великосветского визита.
      - Все понял, Витя. Подробнее говорить не можешь? - откликнулся догадливый Казарян.
      - А надо?
      - Да, пожалуй, сейчас не надо. Обсудим подробно, когда будет информация со всех сторон. Что делать собираешься?
      - Блевать, Рома. Я только что из помойки похлебал.
      (- Б-р-р-р, - выразила отвращение Ляля.)
      - Продезинфицируйся, - посоветовал Казарян.
      - Сейчас к Жорке поеду. Там и продизенфицируюсь. Ни пуха, Рома.
      - К черту.
      Он положил трубку. Ляля была недалеко - можно было дотянуться. Не вставая, погладил ее по крутому бедру.
      - Отстань, - вяло потребовала она, отступила, чтобы он не мог ее достать, положила зеркальце и помаду в косметичку, бросила ее в сумку. - Я пошла, Витя.
      - А я? На кого ты меня покидаешь? - Он встал и направился к ней.
      - Не подходи! - в панике заорала она. - Не подходи! - И кинулась к двери.
      - Это почему же я не должен подходить? - обиженно удивился он.
      - Потому что я все еще неровно дышу к тебе, балда! - быстро проговорила она и выскочила за дверь. И уже из-за двери крикнула: - Уходить будешь, захлопни дверь!
      * * *
      Кинорежиссер, народный артист России, армянин Роман Казарян позволил жене Зое помочь ему надеть блейзер (смокингов не признавал) и поправить узел галстука от Версаче на идеально отутюженной рубашке. В заключение Зоя отряхнула его от невидимых глазу пушинок и с удовольствием отметила:
      - Готов, жених.
      - Пора по бабам! Пора по бабам! - темпераментно спел на мотив россиниевской увертюры Роман и порекомендовал жене: - Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
      - Иди, балаболка, - засмеялась Зоя.
      Ехать-то всего ничего. Через пять минут его черная "Волга" въехала в арку высотного дома на Котельниках и остановилась у подъезда.
      Здесь жила кинозвезда. Странные и непредсказуемые коленца выкидывает человеческая судьба. Первым Наталью в роли целомудренной и одновременно сексапильно ядреной таежной девы снял Казарян. Она сразу же вошла в моду, ее беспрерывно снимали лет пять-шесть. А потом ей стукнуло тридцать, и снимать стали реже. Чем дальше, тем реже приглашали, а вскоре перестали снимать совсем. В отличие от неуравновешенных и слабых товарок по несчастью она не бегала по инстанциям с мешком восторженных писем зрителей-поклонников, не спилась, не сдвинулась по фазе. Расчетливо и ловко она нашла нужного любовника. Из зав. отделом ЦК любовник вскорости стал секретарем руководящей и направляющей, а Наталья - кинозвездой. Забывчивые кинорежиссеры разом вспомнили о ярком даровании и снимали ее, снимали... Она каталась по заграницам, не сходила с обложек киноизданий, чуть ли не еженедельно давала интервью в газетах, на радио, на телевидении. И вдруг, откуда ни возьмись, август девяносто первого. Наш секретарь Юрий Егорович, проходивший в кинематографических кругах под кликухой "Папашка", по запарке крепко наделал в штаны и со страху ушел в подполье. Страх-то был вполне обоснованный, так как Юрий Егорович был не последним в финансовых фокусах своей конторы.
      Осознав бесперспективность продолжения романа, Наталья с помощью Казаряна, который трепал тогда бывшего секретаря по поручению Смирнова, выставила Юрия Егоровича за дверь.
      Но Юрий Егорович оказался колобком. Он от всех ушел и к капиталам пришел. Тайные миллионы позволили ему утвердиться в банковских кругах, а приобретенные на руководящих партийных должностях неколебимая значительность, умение внушать непосвященным уважительный трепет и бесовская беспринципность вскинули его на самый верх, и он стал президентом крупнейшего частного "Депорт-Домус банка". А в прошлом году доказал, что он колобок особенный, не чета колобку из сказки. Уж вроде бы вон она, лисичка, сейчас сгамкает, но нет, Юрий Егорович, замешанный в грязном и кровавом деле бывшего гэбиста Витольда Зверева, сумел отмазаться и отмазать свой банк. Умелый и мудрый: не лисичка - лис Смирнов щелкнул острыми зубами и безрезультатно. Наш колобок бойко покатился дальше.
      Полтора года тому назад Юрий Егорович овдовел, а через год удивил как банковский, так и кинематографический люд: женился на Наталье, змее подколодной, которая в свое время бесстыдно его предала. Но, как говорится, время - лучший лекарь. Теперь это была неразлучная пара.
      Квартира в доме на Котельниках принадлежала Наталье, но встретили Романа Казаряна быки явно из банковской охраны. Едва он ступил в подъезд, как из динамика раздался обходительный голос:
      - Проходите, пожалуйста. Вас ждут, Роман Суренович.
      Массивная - дуб с железом - дверь бесшумно распахнулась. В вестибюле за стеклянной перегородкой у пульта управления перед экранами телевизоров, обозревавших подъезд и подъезд к подъезду, сидели двое в камуфляже. При появлении Казаряна они дрессированно встали:
      - Здравствуйте, Роман Суренович.
      - Здрахствуйте, здрахствуйте, - пошутил Казарян и прошел к лифту.
      Дверь открыла самолично кинозвезда, чему Казарян удивился необычайно:
      - Господи, неужто горничной нет?
      - Такого гостя должна встретить хозяйка. Хотела тебя в подъезде встретить. Но не успела. Рада видеть тебя молодым и красивым, Ромочка.
      Она поправила ему галстук (не давал бабам покоя его галстук!), осторожно притянула обеими руками за уши и от души поцеловала в губы. Его же руки по кавказской привычке тихонько легли на ее зад. Погладил округлости и заверил:
      - А ты обвально хорошеешь, моя недоступная мечта. Ослепнуть можно.
      Не совсем, конечно, прав был Казарян, но отчасти комплимент соответствовал действительности: холеность и беззаботность, гарантируемые большими деньгами, сделали нестарую еще красотку победительной львицей.
      - Брешешь ты, как всегда, Рома, но приятно. Пошли.
      Она вела его в свой будуар-кабинет. Мало что изменилось в этом доме. Идя за ней и глядя в нежную ложбинку ее шеи, он сказал:
      - Я уж думал, что ты в связи с новым статусом в загородном замке обитаешь, ан нет, по-прежнему здесь.
      Она устроилась на причудливом диванчике, а Казаряну кивнула на светлое веселенькое кресло; закинула длинную (знала, что показывать) ногу на другую длинную ногу:
      - Это мой мир, Рома. И я никогда от него не откажусь.
      - А где место в этом мире нашему дорогому Юрику? - поинтересовался Казарян, устраиваясь в субтильном креслице. Кресло поскрипывало.
      - Рядом. Юрий откупил две соседние квартиры. Там теперь его мир.
      - А спальня на границе двух миров? - наивно предположил Роман. Наталья подначку простила:
      - Ты все такая же язва, Рома. Но за это я тебя и люблю.
      - Тогда через пятое измерение в другой мир, а, Ната? Я с ним хочу побеседовать.
      - Ты об этом говорил мне по телефону. Его нет, но он скоро будет. Просил извинить. Ему крайне необходимо заскочить на минутку поздравить Олега Радаева.
      - С чем этого мудака нынче поздравляют?
      - Ну зачем же так, Рома! У известного певца - юбилей. Тридцать лет творческой деятельности.
      - Обязательно творческой! - вдруг ни с того ни с сего необычайно разозлился Казарян. - Редактор вонючего проституирующего листка заявляет: "Те образованные люди, которые знакомы с моим творчеством, знают..." Режиссер двух клипов оповещает общественность: "В моем творчестве красной нитью проходит..." Модельер, сшивший пару неудобоносимых юбок, делится сокровенным: "Ощущая в себе последнее время небывалый творческий подъем..." Так называемый композитор, сложивший из трех нот нечто именуемое песней, по сравнению с которой собачий вальс - предел музыкальной изощренности, откровенничает: "Противоречивость и трагическая раздвоенность моего внутреннего мира - вот истоки моего творчества..." Все творят, мать их за ногу! И никто не хочет профессионально, честно, добросовестно, а значит и трудно, работать!
      - Что ты, Рома? - удивилась Наталья.
      Удивился и сам Роман:
      - Действительно, чего это я?
      Тут появилась и горничная. Очаровательная молодка вкатила в комнату двухэтажное сооружение на колесиках, которое содержало несчетное количество бутылок отборных алкогольных напитков и, как говорится, сопутствующих товаров. Остановив чудо-коляску как раз между кинорежиссером и кинозвездой, прислуживающая очаровашка сделала намек на книксен, улыбнулась гостю и бесшумно удалилась.
      - Не опасаешься держать столь спелый персик под боком у Юрика? непринужденно спросил Роман.
      - Не опасаюсь, - беспечно и уверенно ответила она.
      - И зря, - предупредил знавший себя, а потому и мужиков вообще, умный Казарян.
      - Он уже мало что может, Рома, - пооткровенничала Наталья.
      - В этой ситуации важна она, а не он. Если она очень захочет, то он сможет. Или, в крайнем случае, будет самодовольно считать, что смог.
      - Ты, я думаю, приехал не для того, чтобы обсуждать сексуальную потенцию моего мужа. Что тебе от нас надо, Рома?
      - Получить кое-какую информацию от Юрика, - откровенно признался Казарян.
      - Какую информацию?
      - Самую пустяковую, крошка.
      - И для получения пустяковой информации ты издали показал Юрику внушительную дубину. Ты на что намекал, Рома?
      - Я ни на что не намекал, дорогая. Я просто очень боялся, что вы откажетесь - вон вы теперь какие, и рукой не достанешь! - меня принять, и для упрощения дела слегка погрозил пальцем впечатлительному Юрику. Пальцем, заметь, а не дубинкой!
      - Не только Юрию, но и мне. Что бы это значило, Рома?
      - Говенная ты хозяйка, Ната, - дал понять, что ему надоел допрос, Казарян. - Даже выпить гостю не предложишь.
      - Извини. Виновата, исправлюсь. - Наталья кинула в два длинных, как ее ноги, стакана пару льдышек и из тяжелой бутылки налила в них многолетнего виски. Подняла свой и, издеваясь (над ним, над собой - неизвестно), провозгласила: - За твой визит, принесший в этот дом радость!
      - Радость безмерная, нет ее причины! - голосом Робертино Лоретти пропел Казарян, выпил и уже речитативом продолжил музыкальную тему: - Ты, говорят, запела, Ната?
      - Слишком громко сказано, - тайно гордясь, произнесла она. - Просто я подготовила двухчасовую сольную программу, в которой и художественное слово, и отрывки из кинофильмов, где я снималась, и танец, и, да, пение, Рома!
      Он помнил, как она пела. Очень громко, но противно. Казарян пытался с нею лейтмотивную песню писать для первого ее фильма, но пришлось отказаться. В результате она только рот под фонограмму раскрывала.
      - И раскручивает тебя мудак Олег Радаев, в связи с чем Юрику сегодня приходится свидетельствовать ему свое почтение, - догадался Казарян.
      - Олег по-дружески помогает мне. И только.
      - И только! - поиронизировал Казарян. - Ладно, теперь о другом. У нас ведь сугубо светская беседа? Покажи-ка мне апартаменты Юрика. Или он тебя к себе не пускает?
      - Ох, Ромка, Ромка! Хитрости твои восточные - напросвет. Картины посмотреть хочешь, да?
      - Я о его коллекции много слышал, но ни разу не видел.
      - А кто видел? Он с ними, как скупой рыцарь с дукатами, беседует один на один. Но что ж, давай посмотрим, пока он в отлучке. Только должна тебя огорчить, здесь не все. Добрая половина - в загородном доме.
      - Что ж, посмотрим злую, - согласился Казарян.
      - Что? - не поняла Наталья.
      - Раз добрая половина там, то здесь злая, - доверчиво объяснил кинорежиссер.
      Через свежепрорубленную дверь проникли в банкирские хоромы и сразу же оказались в сотворенном из целой квартиры выставочном, по последнему слову музейной техники, зале. Наталья включила подсветку.
      - Да-а-а, - протяжно произнес Казарян. А что еще сказать?
      - Днями закончили в двух квартирах евроремонт, - гордо сообщила Наталья, чем вернула Казаряна из ошарашенного состояния в состояние обычное.
      - Теперь евро! Все теперь евро! - патетически воскликнул он и забормотал, забормотал: - Евроремонт, евробомонд, евроаборт, еврокомпот.
      - Будешь картины смотреть или нет?! - прервала его шаманское камлание Наталья.
      - Буду, буду! - тут же сдался Казарян.
      Не было какой-либо целенаправленности в секретарском коллекционировании. Брал что попадалось под его жадно ищущую руку. Но, надо сказать, с неплохим выбором. Особой шелухи, за исключением нескольких второстепенных передвижников, не наблюдалось. Чудесный, чего уж тут греха таить, уголок портретов конца восемнадцатого - начала девятнадцатого века, стена исторических (российские, несправедливо забытые академисты) полотен, стенд замечательных графиков, многочисленные мирискусники, и вот они (казаряновская страсть), столпы серебряного века. Нет, Юрик, у двух армян - отца (профессора-литературоведа) и сына (бывшего сыщика, а ныне кинорежиссера) и полнее эти живописцы представлены, и качественнее. Но вот эта Гончарова, пожалуй, младшему армянину не помешала бы. Как и Машков. Как Григорьев. Как и Яковлев.
      Но в чем всех обошел Юрик, так это в театральных и кинематографических работах. И двадцатые годы - Попова, Экстер, Лисицкий, Родченко, не говоря уже о Татлине, Егорове, Тышлере, Головине, и тридцатые - Эрдман, Вильямс, Дмитриев, Акимов, и сороковые, и пятидесятые, и шестидесятые...
      Кое-какие сведения о том, как добывались эти эскизы, у Казаряна имелись. После юбилейных выставок авторам или их наследникам намекалось, что неплохо было бы подарить вдохновителю и организатору, персонифицированному в страстном любителе искусств Юрии Егоровиче, не все, конечно, но кое-что из выставленных работ. И дарили. Не все, конечно, но дарили.
      Наталья молча ходила за Казаряном, стараясь не мешать, и присматривалась к тому, где и перед чем задерживался ушлый знаток. Она и сама малость поднаторела в коллекционировании, но по сравнению с кинорежиссером, конечно, была дилетанткой, не более того. А ей не мешало бы знать реальную ценность картин во всяком исчислении: историческом, эстетическом и, естественно, финансовом. На всякий случай.
      - Он все-таки прорвался в святая святых! - раздался шутливо грозный возглас. - Как ты допустила, жена моя?
      Юрий Егорович пришел с противоположной стороны. Он еще не переоделся. В полном параде стоял в начале экспозиции (если вести отсчет от его дверей) и победительно смотрел на Казаряна. Жаждущий, как всякий коллекционер, комплиментов.
      - Разве истинного любителя кто-нибудь может задержать? соответствующе откликнулся Казарян, без энтузиазма наблюдая, как Юрий Егорович шел к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Но что поделаешь, знал, на что шел. Придется руку подать.
      Поздоровались, Юрий Егорович хитро заглянул в восточные глаза и бодро спросил:
      - Ну и как вам, Роман Суренович? - подразумевая, что "как" - это "вот так"!
      Юрий Егорович смотрел добродушно, спросил благожелательно. Будто и не нахлестал его по мордасам вышеупомянутый Роман Суренович лет пять тому назад, не тревожил немолодую его печень боксерским кулаком года за полтора до этой милой интеллигентной встречи, будто не рявкнул на него сегодня по телефону...
      - Первостатейно, - честно оценил коллекцию Казарян. Хотел было спросить о способах приобретения театральных и киноработ, перед которыми они стояли, но сдержался, отложил на потом, когда эта дубинка может понадобиться по-настоящему. Повторил, ответно улыбнувшись: - Первостатейно. Завидки берут.