19

В район Остроленки, крупного железнодорожного узла, стягивались все части, уцелевшие после разгрома 2-й армии.

Около станции образовался целый военный городок — пехота, интендантство, госпитали, артиллерия. В здании бывшей прогимназии расположились штабные учреждения армии. Грозные события последних дней, как чёрные злые тучи, прижали людей к земле. Сутолока, неразбериха в частях и штабах усиливали состояние уныния и растерянности. Подсчитывались потери. Слухи, потихоньку передававшиеся из уст в уста, рисовали страшную картину. Германское радио открытым текстом передало сообщение немецкого главного командования о параде в Берлине. По Унтер ден Линден перед ликующей немецкой толпой строем прошли около ста тысяч пленных. Во главе колонны шли двадцать русских генералов, за ними безоружные полки с приспущенными до земли знамёнами. Двенадцать знаменщиков несли знамёна различных полков. Их провели мимо королевского дворца Кайзергофа и Вильгельм II в окружении своей свиты с балкона наблюдал за этим шествием.

Шептали обыватели, с круглыми от страха глазами:

— Говорят, в них бросали тухлыми яйцами…

— Гнилыми помидорами…

— Улюлюкали…

— Ужас, ужас! — И старушки набожно крестились.

К вечеру в штабе армии стали известны предварительные итоги потерь 2-й армии Самсонова. Помимо Енджеевского, вышли из окружения ещё несколько групп. Всего около двадцати тысяч солдат и пятисот офицеров да два генерала из штаба. Убитых насчитали до тридцати тысяч. Итого, пятьдесят тысяч человек. Немцы не могли взять в плен больше пятидесяти тысяч, из которых половина была раненых. Пушек всего в армии было около трёхсот. Семьдесят сохранилось. Значит, взяли немцы не пятьсот, как они сообщали, а не более двухсот тридцати, из них много побитых. Такова истинная картина победы немцев.

— Нельзя сказать, чтобы и это было очень утешительно. Если бы наши генералы, вместо сдачи в плен, подумали о том, как выйти из окружения, то никакой бы катастрофы не было, — заметил Борейко.

Блохин с интересом прислушивался к разговорам, которые велись среди солдат. Его умные глаза-щелочки прятались под нависшими бровями, обветренные губы кривила злобная усмешка. Уж кто-кто, а он знал, что за житье на чужбине, в плену. «Немец даром хлебом кормить не будет. Все жилы вытянет… Пятьдесят тысяч человек, ружья, пулемёты, пушки — целая армия. И с этими силами не выдюжить? Сдаться в плен? А всё почему? Кто виноват? Солдаты? Нет! Виновники налицо — двадцать генералов. Все в крестах, в орденах. На парадах они ходили героями, а как пришлось туго, так они и запросили пардону, кишка оказалась тонка. Вот и Лежнёв вчера ругался. Молодой ещё парень, а разбирается. „Лучше бы, — говорит, — этих генеральчиков до войны всех перестрелять“. Дождуться и остальные своего часа — переведём, как гнилую падаль. Навязались нам на шею!».

Блохин понимал, что материал, который он собрал, ценен, интересен и очень важен. Он знал: отправь его в Питер, здорово пригодиться Ивану Герасимовичу. Но с переходами и походами последних дней трудно было связаться со своими людьми.

Очень надеялся он на сегодняшний день. Вчера Звонарёв получил письмо от Варвары Васильевны. Она, между прочим, сообщала, что в Остроленке расположился походный лазарет и он, Блохин, сможет навестить там их старую знакомую Блюмфельд. Наконец-то он получит весточку от друзей, советы, а может и ещё кое-что. И сам передаст письмо. Он подробно описал всё, что слышал и видел собственными глазами. Товарищ Клава из этого материала составит замечательную листовку.

Поджидая Васю Зуева, с которым они должны были отправиться в госпиталь, Блохин почистился, надёжнее запрятал письмо.

В госпитале, который помещался в местной больнице, Блохин без труда разыскал врача Блюмфельд. Она вышла к ним из перевязочной, маленькая, худенькая, в белом халате и косынке. Её близорукие, чёрные навыкате глаза устало прищурились. Она молча пожала руку Блохину. Добрая улыбка сразу изменила её уставшее некрасивое лицо, сделала его удивительно милым и молодым.

— Вас, Вася, невозможно узнать! — сказала Блюмфельд, пожимая руку Зуеву, с удивлением его разглядывая. — Этакий молодец вымахал! Чтобы Вам не было скучно, я приготовила Вам сюрприз. Сейчас увидите кое-кого из старых артурских друзей. Аннушка, — обратилась она к проходившей мимо санитарке, — позовите сестру Акинфиеву. Скажите, что её ждут в приёмном покое. Да, да, Надя Акинфиева, Вы угадали. Ну вот, я же знала, что Вы обрадуетесь. Потолкуйте с ней, а я тем временем уведу Филиппа Ивановича к себе. У нас, к сожалению, очень мало времени и очень много дел.

В штабе армии Борейко вручили пакет от полковника Кочаровского: в связи с предстоящей переброской на другой участок фронта срочно доукомплектовать личный состав батареи. Пополнить запасы фуража и продовольствия. Борейко сокрушённо вздохнул: его вновь ждали бои с интендантами, писарями, всяким штабным мелким начальством. Признаться, такие сражения для него были куда неприятнее, чем штыковая схватка с врагом.

Но делать было нечего. Приказ есть приказ. Прихватив с собой Звонарёва, Борейко отправился на сборный пункт, куда прибывали маршевые роты. В списках маршевой роты ему в глаза бросилась знакомая смешная фамилия — Заяц, к тому же этот солдат был из запасных квантунской артиллерии.

«Что за чёрт! — подумал Борейко. — Ужели это наш Зайчик с Утёса? Не может быть, чтобы у Зайца были однофамильцы».

Прибывшие солдаты маршевой роты были собраны на дворе.

— Здорово, герои! — подошёл к ним Борейко. — Вы и есть 117-я маршевая рота? Где Ваш командир?

— Так точно, мы и есть 117-я маршевая. Командир у нас прапорщик Полукотов, вон в холодке сидит, чаем прохлаждается, — показали солдаты.

Борейко послал Звонарёва к Полукотову с просьбой выделить нужных ему солдат.

Прапорщик срывающимся голосом стал вызывать солдат по списку. В строю не оказалось только Зайца.

— Сбежал-таки! Два раза по дороге убегал, но его ловили и возвращали в маршевую роту, — уныло проговорил Полукотов.

Борейко пошёл к этапному коменданту заявить о побеге Зайца, когда неожиданно перед ним выросла щуплая фигурка и, вытянувшись по-строевому, отрапортовала:

— Канонир Заяц в Ваше распоряжение прибыл.

— Где это ты, курицын сын, пропадал, что тебя пришлось разыскивать? Набросился штабс-капитан на солдата.

— Я, вашбродие, думал, что опять попаду к какому-нибудь прапору из мордобойцев. Они забили вконец! Потому и бегал. А как увидел Вас, со всех ног бросился. С Вами готов в огонь и воду, куда прикажете, — ответил Заяц.

— Чем же ты, Зайчик, занимался все эти годы? — поинтересовался Борейко.

— Был антрепренёром, — с чувством собственного достоинства ответил солдат.

— То есть как — антрепренёром? Директором, что ли, театра? переспросил Борейко.

— Так точно, Ваше благородие. Вы не смейтесь. Моя бедная старая мама тоже сначала смеялась. «Что с тебя взять, — говорила мама, — ты бедный, слабый еврей. Куда ты лезешь в театр? Шил бы лучше хорошие сапоги, как наш сосед Ицик. Над ним никто не смеётся. Ему за работу платят хорошие гроши». А мама у меня умная женщина, она не желала своему единственному сыну несчастья. Я её не послушал и она оказалась права — надо мной все смеялись. Но люблю, когда люди смеются, — что с них взять, если им весело? Набрал я в Свенцянах хороших парней и девчат и начал представлять. Поначалу и разгоняли нас и даже однажды побили в полицейском участке. Но потом как-то стало легче — видно, махнули на нас рукой.

— Почему же ты не носишь свой крест, которым тебя наградили в Артуре? — спросил Звонарёв.

— Отобрали его у меня, как только я пришёл к уездному воинскому начальнику.

— Под суд, что ли, попал? Без суда крест отобрать нельзя.

— Какие там суды! Увидел воинский начальник на мне крест и как заорёт: как ты смел, такой-растакой, на себя Георгиевский крест нацепить? Я ему докладываю: вашбродие, так, мол, и так, награждён в Артуре за свои подвиги против японцев. А он: «Того не может быть, чтобы ты подвиг мог совершить! Есть у тебя бумаги на крест?». Я ему показал приказ генерала Белого о моём награждении, подписанный самим Стесселем. Так начальник не поверил, забрал крест и бумаги, говорит, на проверку. Только я их и видел. Так я и остался без креста, — печально закончил свой рассказ Заяц.

— Не горюй, Зайчик! Найдём тебе крест! Мы тебя в обиду не дадим, сказал Звонарёв, прикалывая Зайцу георгиевскую ленточку, взятую у Блохина.

На батарее их дожидались вернувшиеся из госпиталя Блохин и Вася, раскрасневшийся, с блестящими, взволнованными глазами.

— Где же Вы запропастились? — накинулся Вася на вошедших в небольшую комнату, где квартировал Борейко. — Дядя Серёжа, Вы не можете себе представить, кого я видел сейчас.

— Нет, друг мой, — пробасил Борейко. — Удивлять Вас будем мы. Ну-ка, Зайчик, два шага вперёд. Прошу любить и жаловать — Заяц с Электрического Утёса, отчаянный герой и самый находчивый человек на свете.

Блохин разинул рот от удивления:

— Вот так фокус! Живой Заяц собственной персоной! Откуда ты, друг милый?

Заяц вытянулся по стойке «смирно» и, лукаво поблёскивая своими карими глазами, доложил:

— Прибыл в Ваше распоряжение как пополнение. А то, говорят, Вы потеряли много генералов.

Хохот покрыл его слова. Пока все шумно рассаживались за неприхотливый солдатский обед, Вася отозвал Звонарёва в сторону.

— Я лопну от нетерпения, если не расскажу Вам, кого я только сейчас видел.

— Помилуй, Вася, не надо. Некому убирать, много будет всякого… улыбаясь, проговорил Звонарёв. — С тобой и впрямь что-то стряслось. Глаза блестят и веснушек вроде стало меньше. Уж не влюбился ли, часом, или нашёл генерала Самсонова?

— Дядя Серёжа, не смейтесь. Я видел Надю Акинфиеву, — выпалил Вася одним духом. — Теперь я посмеюсь над Вами. Ну и вид у Вас!

Звонарёв широко раскрытыми глазами смотрел на Васю. Не может быть! Та Надя, милая, славная Надя, что была его юношеской мечтой в Порт-Артуре, что заставляла сильнее биться его сердце! Это просто чудо! Где она? Какая она? Почему она здесь?

И сразу вспомнилась ему Надя в тот далёкий артурский вечер, когда он постучался в её домик, — в лёгком розовом кимоно с открытыми нежными смуглыми руками, вся розовая, ароматная, желанная…

— …она спрашивала о Вас, — услышал он голос Васи. — И какая она красавица! Я погиб, дядя Серёжа. Честное слово, я погиб. Как взглянул на неё, так сразу понял, что погиб.

В комнату вошёл поручик Трофимов. Увидя компанию обедающих, он криво усмехнулся и, обращаясь к солдатам, презрительно бросил им:

— А ну катитесь отсюда подобру-поздорову.

Солдаты было поднялись, но Борейко громко скомандовал им:

— Сидеть на месте! — И, обращаясь к Трофимову, резко проговорил: Если Вам наше общество не нравиться, то никто Вас тут не задерживает, господин поручик.

Трофимов сразу подтянулся и, откозыряв, вышел из столовой, сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат и офицеров.

— Ох и не любят их благородие солдатского духа! Окна открывали, проветривали комнату, чтобы солдатским духом не смердило, — вспомнил Блохин. — Да и по солдатской морде любит погладить кулаком.

— Пренеприятный тип, — мрачно согласился Борейко. — Мы с ним едва ли уживёмся. Буду просить Кочаровского перевести его в другую батарею.

Что мне прикажете делать в батарее, вашбродие? — спросил Заяц.

— Будешь снабжать нас газетами и другими новостями, а то мы совсем одичали. Ничего, кроме приказов, не читаем и ничего не знаем, что на свете делается, — проговорил Борейко.

— Слушаюсь! Буду Вам сообщать все новости, что получу по пантофельной почте, притом гораздо скорее, чем в газетах, — проговорил Заяц. — Вы не знаете, что такое пантофельная почта? Так я Вам объясню. Нет ничего проще. Держат эту почту местечковые евреи. Как может настоящий еврей не знать свежие новости? Сами понимаете, что не может. Вот узнал, к примеру, я такую новость и, как был дома в халате и пантофлях, сажусь на лошадь и мчусь в соседнюю деревню к своему дяде. А мой дядя, выслушав меня, садится на свою кобылу в своём халате и своих пантофлях и мчится в другую деревню к своей тёте, а сын моей тёти мчится к своему дедушке, и так без конца. Быстро и очень надёжно…

— И что же сообщает интересного сегодня твоя почта? — поинтересовался пришедший в себя Звонарёв.

— Она сообщает, во-первых, что найдён труп генерала Самсонова и, во-вторых, что сюда прибывает Александр Иванович Гучков, главноуполномоченный Российского общества Красного Креста, — сообщил Заяц.

— Зачем он сюда едет? — удивился Борейко.

— Как зачем? Разве этого мало, что господин Гучков вместе с мадам Самсоновой, женой генерала, хотят опознать труп генерала Самсонова?

Вскоре события подтвердили сведения пантофельной почты. Был найдён труп генерала Самсонова, командующего 2-й армией, бесславно закончившего и свою жизнь и свой позорный поход.

20

«Что со мной? — думал Звонарёв, чувствуя, как от волнения у него холодеют руки. — Почему я с таким нетерпением жду вечера и встречи с Надей, будто мне восемнадцать лет, я не женат и будто ещё вчера не тосковал о моей Варе!».

И Звонарёв в сотый раз успокаивал себя тем, что и волнение и безумное желание видеть Надю естественны: ещё бы, столько пережили вместе в Порт-Артуре, их связывает память о близких людях, друзьях.

Но по тому, как трепетно сжималось сердце и горячая волна крови подступала к лицу, Звонарёв понимал, что стремится к Наде, чтобы заглянуть в её прелестные карие глаза, подержать в обеих ладонях её нежные руки. Её мягкость, женственность, уступчивость всегда трогали сердце Звонарёва. И тогда, в далёкие порт-артурские дни, именно эти черты влекли его к Наде. Она казалась слабой, беззащитной и ему хотелось защитить её, оградить от забот и несчастья. Это чувство, живя в его душе, не находило выхода. Варя была сильным человеком, отчаянно смелым, решительным и властным. Она подчиняла себе близких людей, может быть даже сама того не желая.

Это как-то естественно получалось у неё. Она не требовала защиты, поддержки. Наоборот, любая настойчивая забота могла оскорбить её, вызвав чувство протеста, даже озлобления, как посягательство на её личную независимость. В их доброй супружеской паре, — увы, Звонарёв это хорошо видел, — Варя была коренником, а он, её муж, шёл в пристяжке. И пусть он никогда не бунтовал против этого, пусть он привык к своему положению в семье, всё же горькое чувство мужской обиды иногда сосало его сердце.

«Может быть, я несчастен с Варей?» — спросил себя Звонарёв и тут же с негодованием прогнал эту мысль, до того она показалась ему страшной и нелепой. Нет, тысячу раз нет! Он никогда не чувствовал себя несчастным. Каждый день он готов благодарить свою судьбу за то, что она послала ему Варю. Он любил и любит её, но… «Но сейчас я иду, чтобы встретиться с другой женщиной, — сказал себе Звонарёв. — Так почему же это?».

Он остановился готовый повернуть обратно.

«Нет, это просто нечестно! Знать, что Надя здесь и не повидать её, как можно!… И потом, чего я боюсь? Встретятся двое друзей. Разве в этом есть что-то дурное?».

Когда он открыл госпитальную дверь и заглянул в коридор, то первой, кого он увидел, была Надя. Она шла ему навстречу по длинному, слабо освещённому больничному коридору. Он узнал её сразу, хотя она была в форменном платье сестры милосердия, изменявшем и по-своему украшавшем её. Высокая, стройная, с узкой талией, она походила на молоденькую девушку. Белоснежная накрахмаленная косынка подчёркивала нежную смуглость и тонкий овал её лица, тёмные брови и ясные, запушенные ресницами чёрные глаза.

— Сережёнька, пришли… — тихо произнесла Надя. — А я весь день ждала и весь день боялась, что Вы не придёте, не захотите или не сможете. Ведь война! Человек сам себе не волен.

Звонарёв слушал её тихий, с переливами голос, глядел на её сияющие радостью глаза и чувствовал, что и его сердце наполняется счастьем.

— Здравствуйте, Наденька. — Он склонился и поцеловал ей руку. — Я рад, очень рад видеть Вас. Недаром говорится, что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Вот мы и встретились. А Вы всё так же хороши, очень хороши…

И по тому, как жгучим румянцем вспыхнули её щёки, как засветились, будто зажжённые изнутри, её глаза, как сразу расцвело, помолодело и без того красивое Надино лицо, Звонарёв понял, что его похвала была приятна ей.

Он взял её руку и нежно прикрыл своей тёплой большой ладонью.

— У нас скоро операция и я должна быть… — услышал он срывающийся от волнения голос Нади. — А я отдала бы полжизни, чтобы побыть с Вами.

Они прошли в маленькую комнатку, которая называлась почему-то приёмным покоем, хотя никакого покоя здесь не было: входили и выходили няни, пробежала молоденькая курносая сестра, слышались стоны раненых, кого-то звали, что-то требовали… Госпиталь жил своей трудовой, тревожной военной жизнью.

Но перед Звонарёвым и Надей будто выросла плотная непроницаемая стена, вдруг отделившая их от всего мира.

«Милый, — подумала Надя, — ты моя юность, моя радость и моя чистота. Да, да, именно чистота. С тобой я всегда была честной и чистой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя, может быть не совсем понимая это. Да и что я могла тогда сделать? Я была так молода, в сущности так одинока. Меня многие любили, но не было одного, единственного, родного на всю жизнь человека».

— Как поживает Варенька? — спросила Надя, а сама подумала: «Что же Варенька? Она счастлива, она всегда была счастлива, и тогда, и сейчас… А я хватила много горюшка».

— Она врач, — слышит Надя голос Звонарёва, — с увлечением режет людей. Ведь она хирург… У нас трое девочек…

Вот то, чего она так боялась услышать, — дети… Она всю жизнь мечтала о маленьком тёплом комочке, своей кровинке, сыне с такими, как у него, Сережи, серо-голубыми глазами…

— Как поживаете Вы, Наденька?

— Нет, Сережёнька, нет, дорогой. Ради бога, больше ни слова. Давайте просто помолчим. Мы встретились — это большое счастье. А могли бы и не встретиться — мир велик. А мы сидим рядом, я смотрю на Вас, слышу Ваш голос… И я счастлива. Может быть, встретимся ещё. Завтра госпиталь сворачивается т будет двигаться к Люблину. Я всё это время буду думать о Вас.

Надя встала. Поднялся и Звонарёв, неотрывно глядя в запрокинутое Надино лицо, широко распахнутые глаза, яркие полуоткрытые губы.

— Мне пора, Серёжа!

— Наденька… — Он дотронулся до её плеч и почувствовал, как она вся легко подалась к нему, прижалась грудью. Он наклонил голову и приник к её жадным сухим губам.

Дневная жара спала, потянуло прохладой, в низинки начали заползать лёгкие космы тумана. За станцией, где расположилась батарея, пахло мятой и нежным запахом скошенной днём, увядающей травы. Лошади отдыхали, похрустывая сочными стеблями. Наступил тот час в трудной военной жизни, когда солдат может наконец подумать о себе, зашить гимнастёрку, постирать портянки, покурить и поговорить или просто лечь на спину, раскинув руки, и смотреть в тёмное, всё в звёздах, небо, такое же, как в родной деревне.

Кондрат Федюнин слушал тихий, с хрипотцой голос Блохина. Ему представлялся большой и далёкий город Питер. Там много заводов, много людей. Но улицы почему-то походили на деревенские — засыпанные снегом, в сугробах. И люди идут, как в траншее, друг за другом по этим длинным снежным коридорам. Кондрат любит слушать Блохина. Интересные вещи он рассказывает. Интересно, но как-то страшно. Подумать только — взять да погрузить на тачку генерала, как всё равно мусор или сор, и вывезти его с завода! Ему, Кондрату, жутко слушать. Но рабочим всё нипочём, отчаянный народ. Одно слово — рабочая семья, все стоят друг за друга. Не то, что у них в деревне. Разве мужики, его соседи, смогли бы вот так махануть богача Кирсанова либо урядника? Куда там! Пупки надрывают на чужом поле да низко кланяются, кормильцем называют мироеда.

А на днях Блохин говорил о земле. И так всё понятно и складно, что дух захватывало от радости. Земля принадлежит мужикам, потому что они на ней работают, фабрики и заводы — рабочим, по той же причине. Вот поэтому рабочие и крестьяне должны сговориться и взять себе, что им принадлежит по праву, а мироедов — к ногтю. Будто большевики и хотят этого — землю отдать крестьянам. Башковитые люди — большевики. Только как ты её, кормилицу, возьмёшь? Ведь у богатеев власть, ружья, пушки…

— Вот ты, Филипп Иванович, говоришь о жизни рабочих, о своей, к примеру, жизни, что трудно и голодно, и холодно, — слышит Кондрат голос новенького солдата, Зайца по фамилии. — А ты думаешь, мне легче живётся? Нет, мне не лучше живётся! Я артист в душе, люблю петь, играть на скрипке, люблю, когда люди смеются. Но моя старая мама всегда говорила: «Петь, играть, представлять на сцене — это слишком много для одного бедного еврея». И она не ошиблась. Мне никогда не платили гроши и всегда гнали и били. Вот и сейчас, как только началась мобилизация, разогнали мою труппу, а меня сунули в армию, в пехоту. Крест забрали, а сказали: воюй… А за кого и за что, скажите мне, пожалуйста, я должен воевать? Ещё крест зарабатывать, а его опять отберут? И зачем мне палить в этих проклятущих немцев, когда я с большим бы удовольствием пристрелил самого господина Сидоренку, чтоб его холера забрала, чтоб он подавился моим крестом!…

Кондрат вспомнил «своего» немца, того, что нашёл в ложбине за насыпью, под Бишофсбургом, тщедушного, рябоватого, такого же, как он, курносого, вспомнил его грубые, натруженные работой руки, скрюченные узловатые пальцы и глаза — прозрачные, как подсиненная вода. Он говорил только одно слово: «Пить». Зачем его убили? Может он, Кондрат, и убил! А он совсем не хотел его убивать. Кондрат болел после этого несколько дней: так тошно, так невыносимо тоскливо было у него на душе. А вот Захара Кирсанова, этого деревенского кровопийцу, он собственными бы руками придушил! Потому что за дело. Вся деревня работает у него за долги, а он ещё лавку открыл, лес купил, заводишко строить хочет, спирт гнать…

И опять слышится тихий, с хрипотцой, голос Блохина:

— …кто наш главный враг? Немец? Как бы не так! Это офицерье нам голову задуривает. Наше дело ружья в другую сторону повернуть и по ним по самим ударить. Вот это было бы правильно!…

А небо всё темнеет и темнеет, будто опускается ниже к земле. Тихо. Лошади тяжко вздыхают, как люди. Будто и не война, а так, собрались мужики в ночном и сидят, толкуют о своих бедах и заботах.

К утру, когда с востока зарозовело небо, батарею подняли по тревоге на погрузку. Снова замелькали железнодорожные столбы, будки.

В Варшаву эшелон прибыл на рассвете. Состав поставили в один из отдаленнейших от станции тупиков. Борейко отправил Зуева к дежурному коменданту станции, чтобы выяснить, когда эшелон двинется дальше. Вася нашёл комнату дежурного по станции коменданта. Сидя за столом, он спал, положив на руки голову. Даже громкие звонки многочисленных телефонов не могли его разбудить. Зуев понял, что комендант страшно устал и, воспользовавшись минутой относительного покоя, заснул. Вася решил подождать, пока комендант проснётся. Прошло минут десять, пока наконец отчаянный трезвон телефонов разбудил коменданта. Он зевнул, протёр глаза и уставился на стоявшего перед ним Зуева.

— Ты ко мне? — справился комендант. — Из какого эшелона и по какому поводу?

— Из эшелона номер 1117 тяжёлой батареи. Прислан к Вам, вашбродие, узнать, когда нас отправят дальше, — пояснил Зуев.

Комендант посмотрел на разграфленный лист, поводил пальцем по бумаге и произнёс:

— Вы отправляетесь через полчаса.

— Мы стоим на 38-м запасном пути. Оттуда не так скоро выберешься на главный путь к выходу со станции, — доложил Зуев.

— Как — на 38-м запасном? — удивился комендант. — Вы должны находиться на 6-м пути. Оттуда прямой путь к выходному семафору. Какие идиоты загнали Ваш состав в этот тупик?

— Не могу знать! — коротко отозвался Зуев.

Комендант схватил один из телефонов и начал кого-то ругать, грозя обо всём пожаловаться начальнику военных сообщений. Поругавшись вдосталь по телефону, комендант предложил Васе подождать несколько минут, пока ему дадут точные указания о времени отправки эшелона.

— Понял, братец ты мой? — обратился прапорщик к Зуеву и тут только заметил канты на его погонах. — Извините, господин вольноопределяющийся! Со сна сразу не разобрал, с кем имею честь говорить. Вы студент?

— Так точно, вашбродие, студент четвёртого курса Петербургского технологического института.

— Без пяти минут инженер. В батарее-то что Вы делаете? поинтересовался комендант.

— Состою в команде разведчиком, вашбродие.

— Вы из Остороленки? В Восточной Пруссии были?

— Так точно, под Ортельсбургом, Щепанкеном и Бишофсбургом. Попал в окружение, видел, как сдавался в плен генерал Клюев.

— А Самсонова не видели, случайно?

— Никак нет, не пришлось.

— Вчера по селектору мне передавали из Остроленки, что нашли его тело в каком-то лесу. Он застрелился. Говорили, что его опознала жена по меткам на белье и по какому-то шраму на спине. Немцы тело его с воинскими почестями передали нашим частям.

— Фасонистый был генерал Самсонов? — полюбопытствовал Зуев.

— Совсем нет! Простак, никакого в нём генеральского гонора не было! Был он у нас всего недели две назад проездом на Млаву. Возмущался, что его армию гонят в наступление, когда она ещё не закончила мобилизацию, протестовал. Но его и слушать не стали. Наступай, да и только, коль французы приказали. Ну и пошла армия в наступление, не имея даже ружейных патронов и снарядов в нужном количестве. Солдаты дрались, как львы, несколько раз немцев били в пух и прах, а без еды, фуража и патронов должны были отступать. Солдат жалко, сколько их зря погибло! Что генералы в плен посдавались, так это в порядке вещей. Знаете, как в тылу говорят: как немец наступает, солдат его грудью встречает и немец пятиться назад. Зато как только наши генералы узнают, что немец наступает, бегут без оглядки, куда глаза глядят или сдаются в плен. В плену-то отсидятся до конца войны. Станут мемуары писать в своё оправдание, — неторопливо рассказывал словоохотливый комендант.

— А на юге что делается? — полюбопытствовал Зуев.