Порт-Артур (№2) - Семья Звонаревых

— Мария, люблю тебя на всю жизнь!!!

Маня вздохнула и, запрятав руки в поношенную маленькую, из беличьего меха муфточку, быстрее побежала к дому. Она как-то сказала Ольге о своей любви: уж очень хотелось с кем-то поделиться, посоветоваться… Ольга тогда помолчала, а потом сказала:

— Не спеши! Приглядись получше. Хорошо это только тогда, когда прочно. А прочно ли?…

Маня открыла ключом квартиру, вошла. В передней остановилась перед зеркалом. Увидела высокую девушку. Синяя жакетка с беличьим воротником ладно облегала стройную фигуру, высокую грудь, маленькая, тоже из беличьего меха пушистая шапочка, надвинутая на лоб, открывала тяжёлый золотой узел волос. Маня провела озябшей ладонью по крепким, алым с мороза щёкам, дотронулась пальцем до пушистых бровей. Серые, мерцающие радостью глаза улыбались.

Маня разделась, сняла шапочку, пригладила блестящие волосы и прошла в свою комнату по пустой, холодной, сверкающей чистой квартире. Она хотела немного отдохнуть и потом пойти к Ольге. Вот уже неделя, как к ней из госпиталя вернулся муж. Маня не хотела мешать им. «Пускай помилуются, ведь ему скоро ехать на фронт», — подумала она. Но сегодня Ольга позвонила ей в больницу и просила зайти.

Маня прилегла на кушетку, закуталась шерстяным пледом и, согревшись, задремала.

Разбудил её резкий звонок в передней. Вскочив, со сна ничего не понимая, она кинулась к двери и, не спросив кто, открыла. На пороге стоял Вася. Он сделал всего один шаг и обнял её, тёплую со сна, такую домашнюю и родную.

— Родная моя, — прошептал он, прижавшись к Мане своей холодной щекой. — Не могу без тебя… Что хочешь со мной делай — не могу…

Маня вдруг почувствовала, что весь мир, что существовал вокруг неё, вдруг исчез куда-то. Она видела только Васю, восторженный взгляд его глаз, чувствовала его руки, его губы…

— Манечка, счастье моё… — слышала она его страстный шёпот, — люблю тебя…

Маня очнулась из забытья, когда зазвенел телефонный звонок. Звонила Ольга. Она ждала Маню. Узнав, что Маня должна уходить, Вася обиженно проговорил:

— Ты меня не любишь. Ты уходишь, когда я могу побыть с тобой здесь… до утра. Не уходи!

Девушка быстрыми пальцами заплетала косу, ловко, привычным движением уложила её на затылке, застегнула на груди кофточку, одернула её и взяла Васю за руку:

— Люблю тебя, как никогда никого не любила. Жизнь за тебя готова отдать, только скажи! Но остаться на ночь с тобой — нет. Этого не будет. И не проси. Не обижай меня… Ты должен меня поныть. Кто же ещё поймёт меня?

Когда Ольга открыла дверь и смороза, раскрасневшиеся, счастливые, в комнату вошли Вася с Маней, Борис Дмитриевич только крякнул от удовольствия:

— Ну и парочка! До чего же хороши, чертяки! Плут ты, Василий, какую кралю отхватил. Царевна!

Он бережно взял Манину руку, поздоровался с ней, потом обнял Васю, похлопал его по налитому силой молодому плечу.

— Ишь, отъелся на казённых харчах! Давай скорей на фронт. Там по тебе немцы скучают.

— Да и по Вас тоже, — отшучивался Вася, — помогая раздеваться Мане и раздеваясь сам. — Выглядите отлично. А чувствуете себя как?

— А чувствую ещё лучше. Одно плохо — уезжать надо. А не хочется. Не хочется, брат, от семьи уезжать. Стареем мы, что ли, Оля, как-то тяжелее становятся разлуки… Давайте все вместе посидим немного, будто в мирное время, будто забот нету. Маню мы принимаем в нашу петербургскую семью… Звонарёвых. Как твоё мнение, Вася? Ну, и без слов вижу твоё мнение, молчи. Только, хитрец, береги её. Такую красоту беречь надо…

Долго сидели одной семьёй за скромной трапезой. Борейко выпил немного с Васей. «Так, чтоб не журилось», — пошутил он. И всем было очень хорошо, как-то по-особенному тепло на душе.

— Споем, что ли, Оля, — сказал вдруг Борейко, — тряхнем стариной. А? Славка спит, мы потихоньку.

Оля пододвинулась к мужу, прижалась головой к его плечу и, полузакрыв глаза, тихо и уверенно повела песню:

Степь да степь кругом…

Борейко осторожно, будто пока несмело, подхватил мелодию:

Путь далёк лежит…

Вдруг и Оля и Борейко примолкли, услышав и душой почувствовав, как в их песню вошёл третий голос — молодой, сильный. Это пела Маня. Широко распахнутыми, немигающими глазами она смотрела на горящий огонёк лампы, сидела прямо, как струнка, сложив руки на скатерти. Оля незаметно уступила ей место в песне, а сама, не отрываясь, смотрела на неё.

«Где же ты научилась так петь, девочка? — думала она, глядя на вдохновенное, побледневшее лицо Мани. — Как могла почувствовать душой всю красоту и необъятную тайну русской песни? Тебе всего восемнадцать лет. Сколько же ты выстрадала, вынесла, бедная моя, что можешь так петь…».

Оля перевела взгляд на Васю. Подавшись вперёд, он неотрывно смотрел на Маню. Губы его полуоткрылись, а глаза чуть покраснели от подступивших слёз.

«Любит, — подумала Ольга. — Любит, очень любит. Ну и слава богу. Её надо любить».

Когда Маня и Борейко кончили, все долго молчали, так было полно и хорошо у всех на душе. Потом попросили спеть Маню одну. Она взглянула на Васю, в его полные любви и радости глаза, и уже не отводила взгляда. Чуть откинув голову назад и припустив веки, она тихо, будто разговаривая с Васей, легко и свободно запела:

Не шей ты мне, матушка, Красный сарафан, Не входи, родимая Попусту в изъян…

Она пела с таким чувством, так искренне и красиво рассказывала о своей любви, что все слушали затаив дыхание.

Стены дома словно раздвинулись, и все увидели залитую солнцем вешнюю полянку и хоровод весёлых белоствольных березок, спустивших к земле свои зелёные пахучие косы…

Всем было удивительно хорошо, как-то ясно и отрадно, будто не было войны, будто не нужно было Ольге завтра провожать мужа на фронт, будто нет сыщиков, полиции тюрьмы, а есть одно счастье и большая человеческая радость.

— У Вас талант, Манечка, — сказала Ольга и погладила девушку по голове. — Вам надо учиться. И Вы будете учиться, когда… — Ольга перевала дыхание и твёрдо закончила: — Когда мы возьмём власть.

— О, — грустно сказа Маня, — к тому времени я, пожалуй, успею состариться.

— Нет, не успеете, — так же серьёзно и твёрдо продолжала Ольга. Посмотрите, — она погасила лампу, подошла к окну, отдернула штору, посмотрите, уже встаёт заря. И это будет заря новой жизни…

Часть вторая

1

После окончания Лодзинских боёв в ноябре 1914 года на русско-германском фронте наступило длительное затишье. Обе стороны успели закопаться в землю, и к началу 1915 года непрерывная линия колючей проволоки окопов протянулась от Балтийского моря до румынской границы. Началась позиционная война. Попытки сторон прорвать линию обороны противника оканчивались неудачей. Тогда немцы решили испробовать новое оружие — ядовитые химические газы. В начале апреля 1915 года они произвели газобаллонную атаку на западном фронте. Ни англичане, ни французы не были к ней подготовлены и понесли колоссальные потери. Началось спешное изготовление противогазов. Наиболее удачно эту задачу решили русские учёные. Но русская промышленность не могла быстро изготовить противогазы, и царское правительство передало заказы на их изготовление союзникам. Одновременно русское правительство закупило некоторое количество противогазов английского и французского изготовления, которые оказались весьма несовершенными.

В конце мая 1915 года немцы решили испробовать действие ядовитых газов в районе Болимова и Боржимова.

С этого момента газы стали пугалом для всех русских солдат. Как следует защищаться от них, никто толком не знал. И одно упоминание о газах повергало солдат в панику.

Хитёр немец! Пока наши генералы себе затылки чесали, он приготовил нам хороший гостинчик! Все кровью умоемся… — зло усмехаясь, говорили солдаты.

Зловещие слухи дошли и до тяжёлой батареи Звонарёва. Вася Зуев, недавно вернувшийся из Петрограда уже прапорщиком, первый узнал о газах и поспешил к своему командиру. Звонарёв сразу понял, какое непоправимое несчастье может обрушиться на передний край русской обороны. Стараясь сдержать волнение, он присел на пустой ящик от снарядов. Звонарёва окружили солдаты.

— Вытравит нас немец, как чумных сурков в степи, — нарушил напряжённое молчание разведчик Лежнёв.

— Похоже, дюже плохо будет, — поддержал его ездовой Кондратий Федюнин, — хуже всего придётся лошадям, потравят газом всех начисто. Куда мы денемся без лошадей? Тяжёлые пушки на себе не попрешь.

— Ничего, друзья, не робейте! — проговорил, окинув взглядом своих солдат, Звонарёв. — То же самое сказал бы нам Борейко, будь он сейчас с нами. Не то видели и целы были.

В конце мая фельдмаршал Макензен собрал ударный кулак к востоку от Кракова и прорвал им оборонительные рубежи русских. В недельный срок Русские оставили Западную Галицию, сдав Львов и недавно захваченную крепость Перемышль, отошли на линию Холь — Люблин. Одновременно началось наступление германских войск из Восточной Пруссии. Возникла реальная угроза окружения всей Зависленской группировки русских. Началась трагедия томительного отступления измученной, полуголодной, плохо вооружённой русской армии перед прекрасно вооружёнными, обильно снабжёнными боеприпасами германскими полчищами.

После того как выздоровевший Борейко был направлен командованием в Новогеоргиевскую крепость и вместе с ним ушёл Блохин, Звонарёв чувствовал себя на батарее сиротливо. На его плечи легла большая ответственность. Прежде он знал: есть умный, опытный командир, который всё решит, и он, Звонарёв, с лёгким сердцем выполнял его приказания. Теперь же ему самому надлежало принимать решения и отдавать приказы. А это куда труднее! Правда, вовремя возвратился из училища Вася. Хоть и молодой, но способный парень, и главное — свой.

Весна полностью вступила в свои права, зазеленела трава, распустились листья на деревьях, потеплел воздух, и только по утрам долго держались ночные холодные туманы. Всё живое пробуждалось к жизни, а тревога не покидала сердца людей.

Тяжёлую батарею передвинули из Насельска в район Болимова на реке Раве. Ровная местность затрудняла маскировку тяжёлых орудий, но облегчала наблюдение за проти ником.

Звонарёву позиция не понравилась.

— Хоть нас отделяет от немцев река, форсировать её не представляет труда. На всякий случай надо держать передки поближе к батарее, — решил Звонарёв.

Корчаковский, приехавший из штаба армии, сообщим, что ожидается наступление немцев, возможно, под Болимовом или на реке Бзуре в районе Боржимова.

— Наш участок очень подходит для газовой атаки, — встревожено заметил Звонарёв. — Местами окопы сближены на двадцать-тридцать шагов. Даже если заметишь сразу газ, то никуда от него не успеешь убежать. Немец может всех нас начисто вытравить.

По фронту были разосланы приказы, чтобы в случае появления газов немедленно разводили большие костры. Предполагалось, что нагретый воздух поднимет газы вверх. Смешиваясь с большой массой воздуха, они потеряют свою опасную концентрацию. Но все понимали, что это не действенные средства борьбы.

Русская армия настороженно ждала появления нового, страшного оружия. Следили за немцами, стараясь заранее обнаружить, где установлены баллоны с газом. Стоило в том или ином районе заметить движение немцев, как начали считать, что газовая атака должна происходить именно там.

И вот однажды на рассвете ясного погожего апрельского дня в немецких окопах послышалось отчётливое шипение.

Сначала ничего не было видно в утреннем тумане, но вдруг резко ощутился неприятный запах. Только тогда пехотные офицеры сообразили, что против них выпущены удушливые газы. Начали зажигать костры, но они помогали мало. Объятые ужасом люди стремились в тыл, ища спасение от неминуемой и мучительной гибели.

Звонарёв выехал на шоссе и остановился, поджидая свои запряжки. Хорошо натренированные солдаты действовали быстро и сноровисто. Все восемь запряжек на предельной для тяжёлых орудий скорости пронеслись мимо него в тыл. Звонарёв и Вася двинулись следом. Со всех сторон к шоссе шли лёгкие батареи, обозы, повозки с полковым имуществом. Солдаты бежали, побросав винтовки, с выпученными от ужаса и удушья глазами. Липкий пот застилал им глаза, надсадно, с хрипом и кровавой пеной вырывалось дыхание.

Но убежать от стремительно растекавшегося по равнине газа было невозможно. Люди падали, с трудом поднимались и снова падали, чтобы уже не встать. Смерть наступала в тяжёлых мучениях. Проклятия, стоны, крики о помощи слышались со всех сторон.

Санитарных повозок нигде не было видно, не было и врачей или фельдшеров. Только в ближайшей деревне виднелся флаг Красного Креста, но добраться туда могли лишь здоровые люди. Около халупы, занятой перевязочным пунктом, столпилось много народу, все они просили о помощи. Врачи с растерянным видом разводили руками. Они не знали, как лечить отравленных газами людей. Солдаты валились на землю в агонии и ждали смерти.

Звонарёв только сейчас понял всю варварскую, страшную, истребительную силу нового оружия врага. Выехав на возвышенность он оглянулся. Вся линия русских окопов была закрыта облаком буро-зелёного сплошного тумана. Газовое облако высотою в несколько метров и километров пять по фронту медленно плыло в глубь расположения русских войск. По мере продвижения оно росло ввысь и, как вода, растекалось в стороны. Постепенно плотность газа уменьшалась, и сквозь газовый туман стали различаться деревья, дома и даже фигуры бегущих людей.

— Посмотрите, Сергей Владимирович, не только люди, но и всё живое убегает от газа, — сказал Родионов. — Видите, газ только что подошёл к тем халупам. Люди давно оттуда убежали и увели животных, а теперь бегут собаки и кошки. Даже птицы и мыши и те спасаются.

Звонарёв взглянул на часы. Прошло немногим больше часа с момента начала газовой атаки. А сколько жертв, сколько человеческих жизней унёс он с собой! Подозвав Васю, он распорядился осмотреть людей и спешно двинуться дальше.

Звонарёв миновал вторую оборонительную полосу, расположенную примерно в километрах пяти от переднего края. Здесь торопливо окапывалась пехота, а за ней лёгкие батареи. Вторая полоса обороны была слабо разработана, и теперь тут, как муравьи, копошились тысячи людей, приспосабливая окопы и блиндажи к обороне.

— Неужто и сюда газ доберётся? — испуганно спрашивали солдаты, когда мимо них проезжали Звонарёв и Зуев.

— Не доберётся, ветер развеет, — успокаивал Звонарёв, хотя вовсе не был уверен в правоте своих слов.

К полудню ветер переменился и понёс ядовитое облако на север, где были расположены германские части. В бинокль было видно, как у немцев началась паника. Они разбегались во все стороны, отводили солдат с опасного участка в тыл.

Был получен приказ командования вновь занять оставленные окопы. Впереди двинулись разведчики и санитары. Они должны были подбирать ещё живых людей. Но газ сделал своё дело — погибли все, кого захватила газовая волна.

Звонарёв не торопился возвращать свою батарею на прежнюю позицию. Высланные вперёд разведчики вместе с Лежневым сообщили, что район ещё не очищен от газа. В низинах и особенно перелесках газ держался, и, как говорили солдаты, там «дюже смердело».

Опасно было пользоваться и водой, которая на вкус отдавала хлором. Врачи запретили употреблять в пищу продукты, испытавшие на себе действие газа. Кое-кто из солдат пренебрёг этим, и у них началась рвота.

Немец не воспользовался отходом русских войск и не занял передний край обороны русских, ограничившись лишь разрушением проволочных заграждений.

К ночи стали ждать новой газовой атаки. Почти никто не спал. Звонарёв находился на батарее и каждые полчаса справлялся о направлении ветра, но он упорно дул с востока.

Под утро пошёл дождь, окончательно прибив газ к земле и очистив атмосферу.

Стали подсчитывать потери, понесённые от газовой атаки. На участке, куда непосредственно был выпущен газ, погибли все до единого человека, начиная с командиров полков и кончая последними рассыльными и связистами. Единственно, кто уцелел, были обозники второго разряда, артиллерийские парки и другие тыловые учреждения, до которых газ не дошёл. В артиллерии особенно сильно пострадали лошади.

Сгоряча люди Звонарёва не жаловались на недомогание. Все были рады, что спаслись и вовремя унесли ноги. Но к вечеру поднялся кашель у Кондрата Федюнина. На это сначала не обратили внимания. Но когда кашель стал душить других солдат, все взволновались. К утру начали падать лошади.

— Не могу смотреть, когда скотина сдыхает, — плакал навзрыд Кондрат Федюнин. — Дюже коняку жалко… Сердце на части разрывается. Лучше бы сам сдох. Если война, то воюй честно…

— Ишь чего захотел! У кого этой чести-то искать, может, у наших генералов? — зло усмехнулся Лежнёв.

— А правда, Сергей Владимирович, интересно знать, много ли штабников пострадало от газовой атаки?

— Ну что Вы спрашиваете? — разозлился Звонарёв. — Ясно, что ни одного. Штабы наверняка только услышали про газы, сломя голову поскакали поглубже в тыл, кинули свои полки и дивизии. А что касается генералов, то ведь генералы-то разные бывают…

2

На другой день Звонарёва вызвали в штаб армии. Кочаровский, осунувшийся, с синими кругами под глазами, хмуро выслушал донесение Звонарёва о потерях при газовой атаке.

— Огромные потери, Сергей Владимирович. Страшно сказать. Немцы сообщают, что не захватили ни одного пленного, понимаете? А мы знаем, что погибло больше двадцати тысяч человек, некоторые полки и батареи полностью уничтожены, и это без единого выстрела! Ужас! — Кочаровский взял со стола карандаш, повертел его в руках, бросил.

— Я вчера объезжал заражённую территорию, — после долгого молчания вновь заговорил он. — Там даже листочки зелёные на деревьях и то пожухли, как осенью, трава повяла, как от мороза.

Кочаровский надолго замолчал. Сообщение о потерях потрясло Звонарёва. Двадцать тысяч человек за несколько часов! И это за одну только атаку! Кто поручится, что сегодня-завтра не последует ещё и ещё?…

Нужен только попутный ветер — и жди неминуемой смерти.

«И что, в самом деле, думает наше начальство?» — с возмущением спросил себя Звонарёв и посмотрел на Корчаковского:

— Неужели разведка не знала, что немцы готовят новое оружие? И не могли подготовить защиту… противогазы, например?

— Да, Сергей Владимирович, о газах не знали ни мы, ни союзники! Я хочу с Вами посоветоваться, — погасшим голосом сказал Корчаковский. Затем и вызвал Вас к себе. Надеюсь, я могу быть откровенным?

— Да, да.

— Я в этом не сомневался. Мне всегда была симпатична Ваша батарея. Он ласково, по-отечески взглянул на Звонарёва. — Война наполовину проиграна. Сдали Львов, на очереди Варшава, Новогеоргиевск. Нашему другу Борейко там будет туго. Новогеоргиевск обречён. У нас нет заготовленных рубежей, где бы мы могли задержаться. У нас нет оружия, снарядов… Армия пока ещё держится, но солдаты перестают верить и уважать своих командиров… Я переживаю всё это как личную трагедию. Я русский человек, честный солдат. Я не понимаю, что происходит, но ясно чувствую, что Россия катится в пропасть.

Звонарёв замолчал.

Его поразило, что мысли, которые тревожили и его, и Борейко, и Блохина, высказал вдруг полковник, и высказал с такой болью и горечью.

«Значит, уже доспело, раз Кочаровский видит, и не только он один, подумал Звонарёв. — Прав Блохин: Стоит только тряхнуть яблоню, и яблоки посыплются».

— Не предусмотрели газовой атаки! — Кочаровский говорил тихо, будто думал вслух, не поднимая глаз, скорбные складки около губ прорезались чёткими и глубокими линиями. — Это же чудовищно, это преступление! Что думал генералитет, командование? Как я могу уважать такое начальство! Генерал Самсонов после поражения Застрелился, и это делает ему честь, но, к сожалению, только он один… Или, например, чего стоит история с противогазами? Они имеются в ничтожном количестве. Разве это не прямое предательство?

И Звонарёв, не веря своим ушам, услышал удивительные вещи. Оказывается, Россия первая создала противогазы и заказала их в Англии и Франции. Сами изготовить не сумели. С заказами не спешили. Первую партию противогазов, присланную ещё задолго до войны, не опробовали, не проверили. Противогазы валялись где-то на складах в интендантствах. И вспомнили о них только после боржимовской трагедии:

— Вот полюбуйтесь, разве это противогазы? Простая маска с марлевой прокладкой у рта, смоченной гипосульфитом. А высохнет он, что тогда делать? Есть инструкция, но на английском языке. Вы прочитаете? Нет? Ну, и ваши солдаты не прочитают. Впрочем, им не придётся читать, потому что на весь дивизион прислано десяток противогазов, в первую очередь получила гвардия, начальство. Вам на батарею полагается один. Что Вы с ним будете делать?

У Звонарёва от возмущения прилила кровь к лицу так, что на глазах показались слёзы.

— Как — один противогаз? Зачем он мне нужен, один противогаз, господин полковник? — Звонарёв поднялся и, глядя прямо в глаза полковнику, сказал: — Мне просто обидно это от Вас слышать. Что же Вы думаете, я буду спасаться, а солдат брошу? Пусть они погибают? Я тоже русский человек и тоже знаю, что такое честь! И потом — при чём тут честь? Солдаты — мои. Я прошёл с ними вместе от самой Вязьмы, и я предам их? Нет. Спасибо за заботу, господин полковник. Разрешите идти?

— Подождите, Сергей Владимирович, пороть гарячку. Я рад, что Вы отчитали меня. Дайте пожать Вашу руку! Я, признаться, всё это хотел услышать от Вас. Спасибо, уважили старика! Я тоже отказался от этой игрушки. И с негодованием. Но не сказал раньше, чтобы не предварять Вашего решения. — Кочаровский хитро прищурился. — Перед Вами был Кирадонжан. Так он выпрашивал противогаз хотя бы один, для себя… Видите, разные бывают люди.

3

Как только в санпоезд стали поступать пострадавшие от газовой атаки, Варя потеряла покой. Остановившимися от ужаса глазами она смотрела на страшные страдания людей. Краснушкин, все врачи, сёстры сбились с ног, позабыв про еду и сон. Что они могли сделать, чем помочь? На Краснушкина она не могла смотреть. Он как-то сразу постарел лет на десять: чёрные глаза его запали, щёки осунулись, кожа на лице пожелтела. В поезде не было слышно его шуток. Когда на станции принимали раненых, Варя слышала, как Лялин напомнил Краснушкину о необходимости брать только офицеров. Варя увидела, как побледнело лицо Краснушкина, какой ненавистью сверкнули его глаза.

— Господин полковник, — резким голосом, чётко выговаривая слова, сказал он. — Начальник поезда я. И я ещё врач. Был им и останусь до гробовой доски. Моё право лечить людей без различия чинов и званий… Потрудитесь обеспечить досрочную отправку поезда — это Ваша обязанность.

Он повернулся к Лялину спиной и, обращаясь уже к санитарам, спокойно, но твёрдо сказал:

— Принимать всех, кто пострадал от газов. И быстро.

В первую минуту, кода до поезда дошло ошеломляющее известие о газах, Варе сделалось дурно. Она вдруг со всей отчётливостью увидела лицо мужа, сведённое судорогой страдания. Варя гнала от себя эту мысль, но видение неотступно стояло перед глазами. Она немного пришла в себя, когда среди последней партии больных увидела солдата-артиллериста с батареи Звонарёва, ездового Федюнина. От него она узнала во всех подробностях об этой страшной катастрофе. Узнав, что Звонарёв жив и здоров, она немного успокоилась, но ощущение неминуемой беды не проходило.

После того тяжёлого для неё разговора, когда она из уст мужа узнала о его измене, Варя много пережила и ещё больше передумала. Были минуты, когда ей хотелось отомстить за обиду, показать ему свою гордость, написать резкое письмо, уйти, наконец. То она, оправдывая его, винила себя, свою резкость, может быть, излишнюю твёрдость характера и восхищалась его искренностью и мужской прямотой: «Не утаил, не солгал».

И вот сейчас, когда Варя вдруг представила реальность возможной потери, она содрогнулась, она поняла, что потерять Сергея — это значит умереть. А жить, радоваться, бороться, работать, смотреть на улыбки своих детей, на солнце, на цветы — это значит любить Сергея, быть с ним.

Варя, Краснушкин, который теперь, как терапевт, стал основным лечащим врачом, и весь персонал поезда старались, как могли, помочь людям, облегчить их страдания, наконец, просто довезти до госпиталя живыми. Но не всегда это удавалось. Многие в страшных мучениях умирали по дороге.

В Петрограде стало известно, что Краснушкина на время оставляют в Царскосельском госпитале в качестве терапевта-консультанта и что санпоезд уйдёт в очередной рейс без него. При распределении раненых по госпиталям Краснушкин постарался оставить Федюнина при себе.

Прошло несколько дней, как Краснушкин был в госпитале императрицы, лучшем из госпиталей России, но постановка дела в нём не обрадовала его. Было здесь много хороших врачей, новейших заграничных медицинских препаратов, едва ли всё это можно было встретить где-либо ещё. Но не было сердечности, той теплоты и заботы, которая так нужна в любой больнице. В высоких, светлых, с белоснежным бельём палатах царил холодный дух чинопочитания, угодничества. Хорошо здесь было высокому начальству, но низшим чинам приходилось туго.

Краснушкин вёл палаты больных, пострадавших при газовой атаке. Это были самые тяжёлые палаты и потому, что в них были по преимуществу рядовые — истощённые, измученные, озлобленные люди, и потому, что многие из них были обречены на смерть.

Как-то поздним вечером Федюнин подозвал доктора к себе. Солдат сильно похудел, дышал с трудом, долго и надрывно кашлял, видимо, он сам понимал, что жить ему осталось недолго. Краснушкин присел к нему на койку, взял руку и стал по привычке считать пульс.

— Брось ты его считать, что толку, — с досадой проговорил солдат. Ты поговори со мной лучше! Тут все важные такие, принцессы да баронессы, и поговорить-то не с кем.

Он надолго замолчал, с трудом переводя дыхание. Его волновала какая-то мысль, и от желания высказать её, от напряжения, он побледнел. Федюнин потянул за руку доктора к себе поближе и, когда тот наклонился, зашептал:

— Я знаю, ты свояк нашему Сергею Владимировичу, потому и верю тебе. Скажи, Христа ради, ну за что я должон погибать? А? Ведь у меня малец есть такой славный, ласковый такой… Кто его до дела доведёт без меня? — Он судорожно проглотил слюну, губы его вздрагивали. — У нас под Тулой леса хорошие, Засека называется. Мы с ним зимой по дрова ездили. Ах, хорошо, господи, до чего хорошо было! — Глаза его потеплели, налились слезами. Ты пропиши-ка мне письмецо бабе. Я хочу ей наказ дать. А то, видать, не встану. Кто её надоумит?…

И Краснушкин ещё долго сидел у койки солдат, слушая его прерывистый, горячий шёпот.

Наутро, когда доктор пришёл в палату, его поразила суета, царившая всюду — в вестибюле, в коридорах. Сёстры бегали, постукивая изящными каблучками, шуршали накрахмаленными фартуками. На его вопрос одна, взмахнув длинными ресницами, ответила:

— Разве Вы не знаете — ждём святого старца!

«Этого ещё не доставало! — чертыхнулся про себя Краснушкин. — Здесь люди умирают, а для них спектакль».

Часам к двенадцати двери в палату распахнулись, на пороге показалась высокая фигура в чёрной шёлковой рясе. Грудь человека украшал крест, висевший на массивной золотой цепи. Осенив всех крёстным знамением, Распутин прошёл в палату. За ним хлынула толпа великосветских дам, военных. Они говорили о чём-то своём, по всей вероятности, интересном для них и весёлом, стараясь при этом сохранить постное, пристойное для данного случая лицо.

«Спектакль, спектакль!». — не покидала мысль Краснушкина.

Он задыхался от возмущения и злобы. Ему хотелось тут же, на глазах у всех солдат, ударить по лицу или плюнуть в глаза этому «святому» проходимцу.

Распутин остановился неподалёку от койки Федюнина, благословил всех размашистым сильным жестом и собирался повернуть обратно, как вдруг его остановил слабый, но спокойный и твёрдый голос:

— Подожди, не уходи…

Краснушкин узнал голос Федюнина. Сердце его бешено заколотилось в груди.

— Ишь ты, какой гладкий… — Солдат говорил неторопливо, будто рассматривая Распутина. — Белый да румяный, и борода завитая. И крест на пузе золотой… Что ж, выходит, это я за тебя здыхать должон? А?

Голос Федюнина вдруг поднялся до высокой ноты, задрожал слезами и ударил по сердцу, по нервам лежащих в палате солдат. Многие поднялись, со злобой глядя на растерявшегося «старца» и его придворных дам.

— Братцы! — уже кричал Федюнин. — Гони их в шею, кровопийцев! Навязались на нас… Душегубы! Распутники!

Краснушкин кинулся к Федюнину, на ходу видя, как солдаты с остервенением и ненавистью бросали в Распутина подушками, пузырьками, лекарствами…

Размахивая широкими рукавами рясы и придерживая рукой крест, «святой старец» быстрым шагом прошёл мимо доктора, обдав его запахом ладана и духов.

Узнав о случившемся, разгневанная императрица приказала перевести «недостойного» солдата из её госпиталя. Но Федюнину стало хуже. После нервного напряжения наступил упадок сил, началось кровохарканье. Он умирал, но глаза его были довольны, в них появился хитроватый огонёк.

— Потешился хоть перед смертью, — хрипел он Краснушкину. — Тут небось отродясь такого не бывало… Не смели… А я посмел. Не то бы ещё посмел, да вот смерть приходит…

Умер он перед вечером, наказав доктору отправить в деревню письмо и узнать, «если выпадет случай», как мальчонка.

4

Немецкая армия наступала по всему фронту, особенно на Варшаву. Отбиваясь часто только штыками за неимением винтовочных патронов, без поддержки своей артиллерии, героическая русская пехота умудрялась сдерживать немецкое наступление, а кое-где даже отвечать на него короткими контрударами.

На восток эвакуировалось все — штаб фронта, штабы армий, обозы, артиллерийские парки, тяжёлая артиллерия и часть лёгкой. Эвакуировалось население Варшавы, не пожелавшее оставаться при немцах. Анеля Шулейко и Зоя Сидорина уехали вместе с отрядом Союза городов. Вагонов, платформ не хватало. Войска двигались походным порядком, создавая у мостов пробки.