Маг Рифмы (№8) - Маг и кошка

Единорог опустил голову, быстро взглянул на Антония и, кивнув, улёгся на землю рядом с юношей. Балкис догадалась, что зверь предлагает ей уложить Антония ему на спину. Она бережно потянула юношу за руку, перевернула и уложила лицом вниз вдоль спины единорога, дивясь тому, как тяжёл её раненый друг.

— Вставай осторожнее, — умоляюще проговорила она, обращаясь к своему четвероногому знакомцу. — А я придержу его.

Единорог плавно, медленно поднялся, и Балкис даже не пришлось особо поддерживать Антония. Она поудобнее уложила его голову на пышной гриве зверя, взяла возлюбленного за руку. Единорог тронулся с места.

— Ну, что я тебе говорила? Не было ничего проще! — проскрежетала птица сидикус. — Я точно знала, что эта зверюга отвезёт твоего любовничка куда нужно!

От слова «любовничек» щеки у Балкис стали горячими, и она возразила:

— И зря ты так думала, между прочим. Единороги подходят только к девушкам!

— Да не к девушкам, дурья твоя башка! К девственницам и девственникам. А юноши могут быть девственны точно так же, как и девушки! На самом деле на свет они именно такими рождаются. — Она склонила головку набок и пристально посмотрела на Балкис глазками-бусинками. — И давно ты путешествуешь с этим малым?

— Давно ли я с ним путешествую? О, уже несколько недель!

— Несколько недель, говоришь? Интересненько! Ты зовёшь его любимым, возлюбленным, а он все ещё девственник? Неужто ты настолько уродлива? Или, может, просто стеснительна без меры? А может, ты просто боишься собственных страстей?

Балкис зарделась как маков цвет.

— Придержи язык, бесстыдная птица! Он не признавался мне в любви, и я ему — тоже!

— Ах, так ты боишься не только своих страстей, но и своих чувств! Неужто ты не слышишь собственного сердца?

— Нет, — буркнула Балкис. — Но если ты будешь продолжать в этом духе, я узнаю, каково твоё сердце — на вкус!

— Ну надо же! — гневно и испуганно пискнула птица сидикус. — Вот так мы обращаемся с той, что нам оказала неоценимую помощь!

С этими словами она развернулась, оскорблённо помахала хвостом и улетела прочь.

Балкис проводила её взглядом, не зная, радоваться или огорчаться — в конце концов, птица оказалась довольно забавной.

Она пошла вперёд рядом с единорогом, приговаривая на ходу:

— Вот ты — настоящий друг. Не ругаешься, не подшучиваешь надо мной.

Девушка говорила и говорила, перечисляя самые разные доказательства дружбы, но вскоре ею начало овладевать волнение. Где же они найдут помощь?

Неожиданно птица вернулась — прилетела стрелой и уселась на ветку около тропинки.

— Не возьму в толк — то ли ты слепая, то ли глупая? Помощь — вон в той стороне! Вперёд!

Она сорвалась с ветки и, пролетев футов сто, снова уселась на сук. Когда Балкис и единорог поравнялись с ней, птица вскричала:

— Ну вы и плетётесь! Вам бы пару крыльев вместо ног!

И она вновь умчалась вперёд, не дав Балкис огрызнуться. Пролетела ещё сотню футов — и снова уселась на дерево. Девушка шла за птицей, и её тревога с каждым шагом отступала. Спору нет, эта пташка оказалась не самым приятным другом — и все же она была другом, в этом Балкис уже не сомневалась.

Стегоман старательно облетел Муравьиную Долину прежде, чем опустился на землю перед ночлегом, хотя ему довольно долго пришлось лететь в темноте. Посреди пустоши дракон разыскал пещеру в склоне холма, и Мэт объявил, что она ему для ночёвки вполне годится. Случалось ему останавливаться и в гостиницах классом похуже. Он развёл костёр и принялся готовить походную похлёбку, а Стегоман отправился на поиски свежатинки. С ужином они покончили практически одновременно: в то самое мгновение, как Мэт очищал миску куском сухаря, дракон, описав в ночном небе несколько кругов, приземлился на верхушку холма. Мэт набрал поблизости от пещеры сухой травы, чтобы устроить в пещере лежанку. Костёр он предусмотрительно развёл у входа. Да и вообще он не слишком тревожился, зная о том, что Стегоман обязательно заметит опасность со своего сторожевого поста. Взошла луна в третьей четверти, но её свет не слишком далеко проникал в глубь пещеры и помешать спать н должен был.

Но не успел Мэт забраться в пещеру, как над ним пронеслась какая-то тень. Он посмотрел вверх и увидел, как складывает крылья и идёт на посадку ещё один дракон — поменьше и постройнее Стегомана. «Однако эта тётка упряма, — подумал Мэт. — Может, Стегоман прятаться не стал?»

Его друг как минимум проявил тактичность.

— Добрый вечер, барышня, — проговорил он басом. — Наверное, притомилась? Путь ты проделала немалый.

— Да ладно… Куда мне время девать? — проворчала Димет-ролас. — Яйца не насиживаю, детёнышей не кормлю, и поиграть-порезвиться со мной некому.

— На мой взгляд, это несколько странно, — заметил Стегоман.

Мэт уловил в голосе друга искреннее сострадание и решил, что подслушивать разговор драконов вообще-то неприлично. Признав этот факт, он навострил уши.

— Странно? — переспросила Диметролас. — Почему тебе это кажется таким странным? Все другие драконихи потешаются надо мной, потому что самцам я кажусь уродливой. Как и тебе.

— Вовсе нет, — спокойно отозвался Стегоман. — Я нахожу тебя красавицей.

— Так почему же ты меня то и дело отвергаешь?

— Потому что одной красоты даже для тёплой дружбы маловато, барышня. Приязнь и желание — разные вещи, но я знаю, что если приязнь достаточно глубока, то начинаешь видеть и красоту, и тогда приходит желание.

— Но ты меня не желаешь.

— Пока — нет.

— «Пока»! — буркнула Диметролас. — И долго ли ждать, вечный бродяга? Небось скоро умчишься куда подальше из этих краёв? Мой тебе совет: дают — бери!

— Пока мне ещё ничего предлагали, — чуть менее спокойно ответил Стегоман.

— Предлагать, когда не знаешь, примут ли твоё предложение? Что я, дура, что ли?

— А что толку от предложения и от согласия, если о том и о другом наутро пожалеешь? — парировал Стегоман. — Я слишком долго прожил среди людей, барышня, и слишком мало времени провёл среди себе подобных. Теперь для драконов я — чужак, и даже те из наших сородичей, что поначалу восхищаются мною, затем отдаляются от меня, понимая, что я мыслю не так, как подобает дракону.

Диметролас немного помолчала, потом спросила:

— И в чем же твои мысли другие, не такие, как у всего нашего чешуйчатого племени?

— Для меня стала слишком важна дружба, — ответил Стегоман. — О, драконы часто приятельствуют, но только ради собственного удобства. Ни один из драконов, будучи в здравом уме, не станет защищать никого, кроме своих сородичей из Свободного Племени. Всем им близки только те, кто с ними одной крови.

Диметролас подумала и сказала:

— Такое желание родства с себе подобными — не так уж дурно.

— Правда? Ты об этом судишь по собственному опыту?

— По опыту! — фыркнула дракониха. — При чем тут опыт! Родня есть родня. Неужто тебя высидели вдалеке от клана?

— Нет. Не высидели, — уклончиво ответил Стегоман.

Мэт мысленно восхищался тем, как его старый друг скрывает ту боль, которую у него должен был вызывать весь этот разговор.

— Ну, не родился же ты живым, как телёнок? — презрительно осведомилась Диметролас. — Хотя, пожалуй, если бы ты был быком или оленем, то, наверное, лучше бы понимал, как это важно: родство, потомство.

— Я понимаю, как важна дружба, — задумчиво проговорил Стегоман. — Случись со мной большая беда — мои сородичи придут мне на помощь. Но они мне не доверяют.

— Да что же ты им такого сделал? Может, ты им так же грубишь, как мне? Может, ты с ними так же заносчив и холоден? Да, ты на редкость дерзок и самовлюблен. Ты нетерпелив, ты любишь поучать других! Кем ты считаешь себя, а? Колдуном, что ли?

Мэт забеспокоился. Обозвать дракона колдуном — это было второе из самых страшных оскорблений. Злые колдуны для изготовления своих зелий пользовались драконьей кровью, а добыть её можно было, только убив драконьего детёныша. Единственным более страшным оскорблением были слова «охотник за детёнышами». Да, были такие люди — они выслеживали и убивали драконят ради их крови, которую потом продавали колдунам. В раннем детстве Стегоману довелось пережить крайне неприятную встречу с одним из таких охотников. Мэт затаил дыхание и приготовился к тому, что сейчас-то его друг уж точно выйдет из себя.

Однако взрыва не воспоследовало. Стегоман ответил вот что:

— Я считаю себя драконом, который дружит с магом, и если будет нужно, я готов пролить за него каплю-другую собственной крови.

— О, ты просто невыносим! — вскричала Диметролас. — Неужто у тебя нет ни гордости, ни чести? — Она разошлась не на шутку. — Это надо же — сказать такое! Он готов отдать свою кровь магу! Добровольно! Не так, чтобы у тебя её отняли колдовством, не так, чтобы ты пролил её в жестоком бою, — нет, ты готов отдать свою кровь трусливо и позорно, как какая-нибудь жалкая овца на бойне! Ты не дракон! Ты — людская домашняя зверушка!

— Я же говорил тебе, что я — чужой среди своих, — с убийственным спокойствием проговорил Стегоман.

— Нечего этому дивиться, если ты якшаешься с магами! Уж тут ты прав: ни одна дракониха в здравом уме не пожелает иметь с тобой ничего общего! Ступай же своей дорогой, и пусть она никогда не пересечётся с моей!

Диметролас подпрыгнула, ожесточённо замахала крыльями и умчалась прочь, во мрак ночи.

Стегоман неподвижно сидел на вершине холма.

Мэт ждал, что уж теперь-то дракон непременно взорвётся. После такой словесной перепалки Стегоману по идее обязательно следовало каким-то образом выпустить пар. Ещё удивительно, как он не выпустил пар — и не только пар — на Диметролас. Но Мэт хорошо понимал, что именно сейчас ему к Стегоману лучше не соваться.

Но он опять ошибся. В ночной тишине послышался голос дракона — тихий, спокойный, печальный и даже, как ни странно, нежный.

— Мэтью?

— А? Что, Стегоман? — отозвался Мэт.

— Ты слышал?

— Ну… Доносило кое-что ветром, и…

— Что тебе ещё оставалось — конечно, ты все слышал. Понятно.

Мэт вдохнул поглубже:

— На мой взгляд, ты мастерски сохранял спокойствие.

— Но разве спокойствия она ждала от меня? — грустно спросил Стегоман. — Не ожидала ли она хотя искорки страсти — пусть бы даже эта страсть проявилась в злости?

Мэт ответил, старательно подбирая слова:

— Быть может, ей этого хотелось, но злостью ты бы мог напугать её, и тогда она бы на тебя напала.

— Если так, то я ничем не мог ей помочь, — горько вздохнул Стегоман. — Моё спокойствие привело её в отчаяние, а злость её испугала бы.

— Ну, вообще-то ты мог бы, конечно, одарить её парой-тройкой комплиментов.

Стегоман немного помолчал и сказал:

— Пожалуй. Но разве это не показалось бы странным?

— О, я думаю, она нисколько не возражала бы.

— Наверное, ты прав. — Стегоман ещё помолчал и задумчиво спросил: — А она так рассердилась только из-за того, что я не говорил ей комплиментов? Или из-за того, что я повёл себя слишком странно, слишком пугающе?

— Думаю, последнее несколько ближе к истине. Ты слишком осторожничал насчёт своего прошлого.

— «Осторожничал»! — фыркнул Стегоман. — А она мне о своём прошлом хоть слово сказала?

— Нет, не сказала, но покуда она будет пребывать в неведении относительно твоей жизни, она не доверит тебе своих тайн.

— Ну, я-то ей кое-что все-таки сказал, — обиженно проговорил дракон.

— Верно, сказал, но только ради того, чтобы втолковать ей, почему ей надо держаться от тебя подальше. Так разве стоит её винить за то, что она послушается твоих настоятельных рекомендаций?

— Ни в чем я её не виню, — буркнул Стегоман. — Ни за то, что она появилась, ни за то, что улетела.

Конечно же, на самом деле это означало, что он винит Диметролас и в том, и в другом: ведь если она только тем и занималась, что причиняла ему боль, вызывала тоску и горечь, осыпала оскорблениями, а потом улетала — зачем ей было тогда вообще появляться?

И все же, на взгляд Мэта, отношения у драконов потеплели и могли бы стать ещё лучше — если бы, конечно, Диметролас вернулась.

Он признавался себе в том, что иметь под рукой Стегомана было очень удобно. Возлюбленная дракониха, уютное семейное гнёздышко наверняка положили бы конец их дружбе. И все же Мэту очень хотелось, чтобы его старый товарищ когда-нибудь обрёл верную подругу. Он бы только радовался, если бы все так случилось. Но при таком развитии романа… Мэт диву давался, каким образом драконьему роду удалось так долго жить на свете. Хотя… Быть может, все было не так уж безнадёжно, как казалось ему, человеку. Драконы, если на то пошло, существа от природы колючие…

Птица сидикус наконец вылетела из леса и запорхала над широкой равниной, раскинувшейся во все стороны до самого горизонта. Балкис смотрела по сторонам, но кругом видела только высокую, по колено, траву. Лишь впереди, посреди небольшой рощи, темнел высокий валун, позолоченный лучами заходящего солнца.

Птица подлетела к девушке и, сердито размахивая крыльями, вопросила:

— Ну, что ты теперь-то медлишь, когда помощь так близко? Давай-ка поторопи свою свинью и сама поспеши!

Балкис уже была готова огрызнуться, но птица уже улетела далеко вперёд и села на камень.

Балкис пошла быстрее. Она просто с ума сходила от страха за Антония. Единорог без труда поспевал за нею. Она осторожно прикоснулась к шее юноши, ощутила сердцебиение и немного успокоилась, но ей все же было немного не по себе: ведь то, что единорог её слушался и не уходил, означало, что и она, и Антоний девственны. «Ну и что? — мысленно ругала себя Балкис. — Пусть так, но ведь от девственности ещё никто не умирал!»

Они подошли к камню. Он оказался размером с овальный обеденный стол. Поверхность камня имела впадину — ямку глубиной дюйма в четыре, и из-за этого он напоминал удлинённую раковину мидии. В ямке скопилась чистая вода.

— Ну вот, — возгласила птица сидикус, — теперь слушай внимательно. Этот камень обладает необычайной целительной силой. Он способен излечить христианина или того, кто намеревается им стать, от любых недугов — и даже от ран, нанесённых когтями льва.

Балкис уставилась на ямку с водой и проговорила, пытаясь скрыть недоверие:

— Почему же этот камень исцеляет только христиан и тех, кто желал бы окреститься?

— Тр-р-р! — сердито проскрежетала птица сидикус. — У тебя мозги есть или нет, девчонка? Мы где находимся, а? Мы находимся в царстве пресвитера Иоанна, самого что ни на есть христианского царя из всех владык Азии! Кого ещё должен исцелять этот камень, спрашивается, — уж не языческих ли шаманов, племена которых угрожают Иоанну?

Птица запрокинула головку и залилась песней.

Пение оказалось на редкость приятным, и это поразило Балкис: ведь до сих пор птица разговаривала противным, скрипучим голоском. Что ещё более удивительно — то была мелодия псалма!

Птица умолкла и, не мигая, воззрилась на Балкис:

— Что, удивилась небось? Ну так вот, умница-разумница, знай, что я не только умею разговаривать по-человечьи, но могу воспроизводить любые звуки и даже пение соловья и жаворонка! Ну а если это для меня — сущая ерунда, то почему же мне должен быть не по зубам такой пустяк, как один из ваших псалмов?

Видимо, пение сидикуса прозвучало призывом, потому что из рощи вышли двое стариков, и только теперь Балкис разглядела за деревьями дом, стены которого были облеплены корой, а крыша покрыта листьями, из-за чего дом был почти незаметен на фоне растений. Балкис почему-то подумала о том, что деревья, из которых был выстроен дом, быть может, ещё живые, и дом получился таким, каким был, по прихоти природы, благосклонной к отшельникам.

Судя по всему, старики и вправду были людьми верующими. Макушки у них то ли облысели от старости, то ли были выбриты, а коричневые балахоны были подпоясаны конопляными верёвочками. В руках оба сжимали длинные посохи с рукоятками в виде креста. Подойдя поближе, старики склонили головы и улыбнулись в длинные седые бороды. Один из них, выглядевший чуть старше, проговорил:

— Добрый вечер тебе, девушка. Твой спутник болен?

— Не болен, добрый господин, но ранен, — ответила Балкис и обратила внимание на то, что единорог совсем не боится стариков, из чего она сделала определённые выводы. Как ни странно, из-за этого и она почувствовала себя смелее.

— Если хочешь, мы вылечим его, — предложил второй старик.

Сердце у Балкис радостно забилось. Она испытала такое облегчение, что чуть не лишилась чувств.

— О, благодарю вас, добрые господа! Его ударил лапой лев, и я так боюсь за его жизнь!

— Он будет жить, не сомневайся, — заверил Балкис первый старец. — Он христианин?

— Он… Да, господин. Христианин, несторианин.

— Как и мы, — кивнул первый отшельник.

— Как большинство из тех, кто живёт во владениях пресвитера Иоанна, — сказал второй. — Меня зовут брат Атаний, а это — брат Рианус. Нужно ли, чтобы все тело твоего друга было подвергнуто целительству?

Балкис не стала задумываться над ответом и считать раны Антония.

— О да, добрые господа, если это возможно! Исцелите его!

— Что ж, займёмся этим.

Брат Атаний подошёл к единорогу и взял Антония под мышки.

— Помоги нам переложить твоего друга на эту раковину, девушка, ибо мы стары и сил у нас теперь не так уж много.

— Конечно, конечно, святой брат!

Она поспешила ко второму отшельнику и ухватилась за левую ногу Антония, а монах — за правую. Втроём им удалось снять юношу со спины единорога и переложить на край камня.

Единорог фыркнул.

Балкис обернулась и обняла его за шею:

— О, спасибо тебе, чудесный зверь, за то, что принёс сюда моего Антония! Во веки веков я буду благодарна тебе!

Единорог коснулся бархатным носом её щеки и тихонько заржал — словно хотел подбодрить девушку, сказать ей что-то приятное, а потом развернулся и неспешной рысью убежал за деревья.

— Теперь покинь нас, девушка, — попросил Балкис брат Рианус. — Мы должны снять с твоего друга одежды, ибо в раковину его нужно уложить нагим — каким он родился на свет.

— Я… Я уйду, — смущённо отозвалась Балкис и отвернулась, а старцы принялись расстёгивать на Антонии куртку.

Странная тревога овладела девушкой. Сердце её забилось так громко, что ей казалось, будто она слышит оглушительный бой барабанов.

Глава 24

— Зачем поручать такое приятное занятие им? — встрепенулась птица сидикус. — Сама должна была это сделать давным-давно!

— Умолкни, птица! — строго приказал брат Атаний, — Для неё эта работа будет тяжела и без твоих насмешек.

— Ой, скажете тоже! «Тяжела»! Справится с превеликой лёгкостью, а уж когда вы его в чувство приведёте — вот уж она нарадуется!

— Не говори пошлостей, пернатая!

Балкис отошла к деревьям, но волнение снедало её, и она не выдержала и обернулась. Она мучительно боялась того, что вылечить Антония старцам не удастся.

Брату Атанию удалось стащить рукава с массивных плеч юноши, а брат Рианус разул юношу и начал снимать с него штаны. Балкис решительно отвернулась, решив, что монахи все же справятся сами.

— Вот-вот, отвернись и не смотри, девица-красавица, — издевательски проскрежетала птица. — Только скоро опять захочется подглядеть — и будет чем полюбоваться.

Щеки у Балкис стали пунцовыми.

— Не говори глупостей, сидикус.

И все же не смогла удержаться — бросила взволнованный взгляд искоса. Брат Атаний снимал с Антония рубаху через голову. У Балкис закололо кончики пальцев — она представила себе, как прикасается к коже Антония. У неё закружилась голова. Она и не догадывалась о том, какие крепкие мышцы у юноши. Вот только раны, которыми была исполосована его грудь, ужасно пугали Балкис.

— Ага, стало быть, я глупая птица? — хихикнула сидикус. — Или ты хочешь сказать, что наглой птица может быть, а глупой — нет?

— Может быть и той, и другой, если жаждет, чтобы её поджарили с пряностями!

Щеки у Балкис пылали, она понимала, что краснеет все сильнее и сильнее.

Плечи у Антония были необыкновенно широкие и мускулистые. Брат Атаний осторожно высвободил плечи юноши из рукавов рубахи, и Балкис ахнула, потрясённая размерами бицепсов юноши. Теперь Антоний был раздет до пояса. Девушка украдкой взглянула на брата Риануса и догадалась, что ниже пояса её спутник тоже раздет. Она отвернулась, и щеки у неё опять жарко запылали.

— Что, снова отвернулась? — язвительно осведомилась сидикус. — О, вот вылечат его, тогда всласть насмотришься!

— Прекрати, птица! — укоризненно покачал указательным пальцем брат Атаний. — Покуда твоя болтовня была невинна, я терпел её, но я не позволю тебе насмехаться над её невинностью!

— Вот заладили — «невинность, невинность»! Носятся с этой невинностью, как с писаной торбой. Да надо бы фьюить тирли кирли кря!

Птица умолкла, вытаращила глаза-бусинки, ошарашенная тем, что вдруг лишилась дара человеческой речи.

— Заговоришь снова тогда, когда этот юноша будет исцелён и одет, — сказал птице брат Рианус. — А теперь улетай и посиди где-нибудь подальше отсюда.

— А не то я тебя приодену в гарнир к обеду, — предупредила Балкис и свирепо зыркнула на дерзкую птаху.

Сидикус оскорблённо взъерошилась, в последний раз обиженно пискнула, взлетела в воздух и уселась на крышу дома монахов-отшельников.

— Не обижайся на эту птицу, девушка, — обратился к Балкис брат Атаний. — Язычок у неё без костей, это верно, но сердечко золотое.

— Да, до сих пор она мне помогала, — признала Балкис. — Но честно говоря, я успела устать от её наглости.

Брат Рианус понимающе улыбнулся девушке:

— Успокойся, тебе не обязательно смотреть. Если его вера сильна, камень исцелит его.

С этими словами он взял Антония за ноги, а брат Атаний подхватил под плечи.

И вновь у Балкис возникло отчётливое ощущение, будто бы она прикасается к длинным крепким мышцам бёдер юноши, и по всему её телу разлилось жаркое тепло. Она чуть не лишилась чувств, но постаралась взять себя в руки. Но она ничего не могла с собой поделать. Волнение за друга не давало ей отвернуться, не смотреть на монахов и их подопечного.

— Поднимаем, — распорядился брат Атаний.

Старцы приподняли юношу и уложили во впадину с водой. У Балкис часто забилось сердце. «Это от волнения», — строго одёрнула она себя. Но что будет, если этот камень не излечит Антония?

— Уйми свою тревогу, — заботливо проговорил брат Атаний. — Если его вера искренняя, вода прибудет и поднимется.

Балкис всеми силами старалась держать свои сомнения в узде, но почему её губы упрямо желали скривиться в недоверчивой усмешке, почему сердце так ныло в груди? Как вера человека, лишившегося чувств, могла повлиять на уровень воды? Да и как могло стать больше воды в ямке глубиной всего-то в четыре дюйма? Нет, эти старики могли только простудить Антония — он лежал совершенно голый на холодном камне!

— Ну вот, вода поднимается! — довольно проговорил брат Атаний.

Балкис широко раскрыла глаза. И точно: вода поднималась — медленно, но верно. Она уже доходила до середины груди Антония, потом покрыла грудь… Балкис отвела взгляд, краснея и стыдясь собственного волнения.

Если монахи и заметили её смущение, виду они не подали. Брат Атаний склонился и зажал пальцами ноздри Антония, а другой рукой накрыл его губы — за мгновение до того, как они скрылись под водой. Вот уже водой залило лицо юноши, волосы. Сердце у Балкис от страха ушло в пятки.

— Не бойся, девушка, — успокоил её брат Рианус. — Он не захлебнётся.

Трудно было поверить в это при том, что волосы Антония разметались и покачивались на воде, словно нимб, от чего он стал похож на ангела — тем более что был очень бледен. Но нет, ни один из ангелов не смог бы пробудить у девушки такие чувства.

Но вот вода немного спала, и брат Атаний разжал пальцы и отпустил ноздри Антония. Балкис услышала, как её друг с хрипом вдохнул, увидела, как порозовели его щеки, и ей самой вдруг стало легче дышать — а она и не заметила, что у неё так сдавило грудь от волнения.

Вода продолжала убывать и вскоре отхлынула наполовину, и потом её уровень снова начал подниматься. Каменная раковина наполнилась почти до самых краёв, и брату Атанию снова пришлось зажать ноздри и рот Антония. Потом вода вновь пошла на убыль, поднялась в третий раз и наконец спала окончательно. Балкис изумлённо ахнула: уродливые раны, оставленные когтями льва, исчезли без следа, пропал и огромный кровоподтёк на щеке.

— Чему ты так дивишься, девушка? — спросил брат Атаний. — Вот так избавляется от любых недугов всякий, кто ложится в эту раковину.

— А теперь нужно поднять и обтереть его, — заметил брат Рианус. — Будет нехорошо, если он, исцелившись, простудится.

Брат Атаний подхватил Антония за плечи, а брат Рианус — за ноги. Балкис в который раз решительно отвела взор, но все же не удержалась и подглядела украдкой, обернувшись через плечо, — так ей хотелось убедиться в том, что её друг действительно исцелился от ран. Монахи с трудом подняли юношу и уложили на землю. Затем оба вытащили из рукавов своих сутан по большому куску мягкой ткани.

На теле Антония не было ни царапинки, ни рубца. Сердце у Балкис было переполнено благодарностью к отшельникам. Несколько минут она любовалась юношей, кожа у которого снова стала гладкой и здоровой. Но вот жар вновь охватил Балкис с головы до ног. Она, покраснев, отвернулась, но странное волнение не отпускало её. У неё все сильнее сосало под ложечкой, тепло распространялось вверх и вниз, и в конце концов она поняла: будь она в обличье кошки, она бы назвала это состояние течкой. Правда, в обличье девушки ей было все же легче унять охватившее её возбуждение. Несколько раз Балкис-кошке доводилось переживать нечто подобное, но теперь она чувствовала себя иначе: к непреодолимой животной страсти примешивалась сладкая боль в сердце, которую кошкам никогда бы не довелось испытать. Трепеща и волнуясь, девушка призналась себе в том, что зловредная птица оказалась права: да, она влюбилась.

Когда Балкис присоединилась к старцам и они втроём понесли одетого юношу по роще к домику, птица заметила перемену в настроении девушки.

— Ну, что с тобой теперь, красотка? — издевательски осведомилась сидикус. — Втюрилась по самые уши, так что теперь не сумеешь этого отрицать?

Балкис жутко покраснела.

— Замолчи, глупая птица! Забыла про жаровню?

— Ой, как же мне про неё забыть, когда гляжу я на тебя и вижу, как ты просто кипятишься в собственном соку! — парировала сидикус.

— Достопочтенные старцы, какой нынче день? — спросила Балкис.

— Шестой день недели, любезная девушка.

— Ага, ей это не нравится, — хихикнула птица. — Она собой недовольна. А вот дружок её, пожалуй, ею был бы даже очень доволен.

— Радуйся, что нынче — пятница, постный день, и я не могу есть мясо!

— А охота небось сил нет как? Между прочим, тут есть кусок мяса побольше и полакомее — жаль того, что он теперь одет!

— Я тебе уже обещала, что приодену тебя в гарнир!

— Да будет тебе, неразумная девчонка! Если любовь — добродетель, то отрицать её — грех!

— А я ничего не скажу ни про какую любовь — ни тебе, ни кому-либо ещё! — выкрикнула Балкис и вдруг с упавшим сердцем заметила, как монахи обменялись понимающими и сочувственными взглядами. Нет, теперь она даже перед самой собой не смогла бы отрицать то чувство, что владело ею. Любовь пришла к ней не только что, а несколько недель назад, но для того чтобы Балкис осознала это, потребовалось сражение со львом а потом — целительная ванна.

И что же ей теперь было делать? Что было делать девушке, которая вся трепетала от любви, но не знала, испытывает ли избранник ответное чувство? Балкис мучительно хотелось обратиться в кошку — ведь она знала заклинание, с помощью которого можно было прекратить течку. Этому заклинанию её некогда обучила Идрис, её первая наставница в искусстве магии. Пожалуй, стань Балкис кошкой — тогда и гадкая птица поутихла бы, присмирела. Вот только девушке казалось, что вряд ли подобное превращение одобрят святые старцы.

Брат Атаний обратил внимание на замешательство Балкис и заботливо, сочувственно проговорил:

— Не надо сердиться на эту птицу.

— Пусть на себя сердится! — фыркнула сидикус. — Рано или поздно придётся посмотреть правде в глаза, красотка!

— Ну хватит, — одёрнул птицу брат Атаний и улыбнулся. — Скажи что-нибудь поумнее.

— Это зачем же? — огрызнулась сидикус. — Вот что ты такого имеешь от своего большого ума?

— Ум, — ответил отшельник, — позволяет мне видеть вещи такими, какие они есть.

Балкис встревожилась. Неужели Атаний распознал в ней волшебницу, умеющую менять обличье? «Но какое моё обличье истинно?» — лихорадочно гадала Балкис.

Вот ведь какие глупости могут полезть в голову! Она родилась на свет женщиной, ею и останется на самом деле! К тому же кошка ни за что не ощутила бы такой любви, какая теперь владела Балкис.

Она вдруг испугалась. Что, интересно, имел в виду отшельник, когда сказал, что видит все таким, каково оно на самом деле? Если так, то никакого проку бы не было превращаться в кошку — она бы не защитилась от любви, она только избежала бы её. Да и не смогла бы она навсегда остаться кошкой, ничего не объяснив Антонию. Как бы он отнёсся к ней, если бы сам был котом? Балкис в ужасе поняла, что она вовсе не против того, чтобы он повёл себя так, как ведут коты… Если бы только он немного нежнее…

Отшельники уложили Антония на кровать. Солнце село, начало смеркаться. Брат Атаний сказал:

— У нас есть хижина для гостей-женщин, девушка. Она всего в нескольких ярдах отсюда.

— Благодарю вас, — отозвалась Балкис, — но, с вашего позволения, я посижу подле его постели, покуда сон меня вконец не одолеет.

— Как пожелаешь, но как только почувствуешь, что у тебя слипаются веки, ступай в гостевую хижину. Там ты найдёшь лежанку, застланную чистым бельём. Правда, ложе не слишком мягкое.

— Я уже пару месяцев почти каждую ночь сплю на голой земле, святые старцы, — отвечала Балкис. — Так что с радостью переночую в вашей гостевой хижине.