— Нашел! — вскрикнул я, забыв о всяком почтении к старшим.

Моя рука сжимала небольшой и почти невесомый предмет, который был мне теперь дороже всякой памяти и всякой усвоенной мудрости. Кем бы ни был тот воин, спасший меня из колодца, человеком или призраком, уже не имело значения. Я дал ему слово исполнить его последнюю волю, и отныне мое обещание и моя собственная воля исполнить это обещание были единственными признаками, которые отличали от ночного призрака меня самого.

Больше не требовалось раздувать уголек: с паучьей искусностью пальцы моей правой руки пристегнули маленькие ножны к шерстяной косичке, висевшей на левом запястье.

— Учитель, учитель, прости меня! — жарко зашептал я, бросившись на колени рядом со стариком. — Я нашел его. Значит, я был в той крепости. Меня выбросила река!

Дервиш тяжело вздохнул и сказал такие слова:

— Это была ее ошибка. Но, хвала моему долготерпению, один мой совет ты все-таки не забыл.

— Какой совет? — уже вполне готовый не обижаться ни на какую, пусть даже самую злую шутку, радостно спросил я.

— Стал искать там, где светлее.

Я припал лбом к ногам старика и, почтив его таким образом столько времени, насколько хватило терпения, отполз на свое, уже успевшее остыть место.

Юность переменчива: мне уже не хотелось просыпаться в каком-нибудь незнакомом месте, и Всемогущий услышал мою торопливую и недостойную молитву.

Вскоре, однако, вновь пришлось убедиться в том, что наша самая обычная, повседневная память является причиной многих грехов и одного из главных — недоверия к Промыслу Всевышнего. Очнувшись и найдя себя во мраке, я вздрогнул и оробел. Конечно же, я вспомнил о мрачном колодце.

Чья-то рука касалась меня, имея какое-то неведомое мне намерение.

— Благородный искатель сокровищ небесных и земных, — донесся знакомый старческий голос, — пора подниматься в дорогу, если ты считаешь, что она еще не окончена.

Было тепло: меня покрывал шерстяной плащ.

Я вскочил на ноги и, не дав плащу дервиша вновь прикоснуться к пыли земной, протянул материю во мрак, все еще столь густой, словно мы находились на дне чернильницы со стола небесного покровителя всех писцов.

Мне показалось, что я проспал не более четверти ночной стражи, но чувствовал себя как никогда бодрым и отдохнувшим и объяснил это целебными свойствами волшебных шерстяных плащей, что оберегают странствующих дервишей куда вернее доспехов и кольчуги.

— Учитель! — сказал я старику, утопая в море благодарности. — За одно мгновение, проведенное под твоим священным плащом, я обязан стать твоим рабом по меньшей мере на год.

— Почем ты знаешь, что не прошло года, пока ты был под ним? — раздался передо мной во тьме голос дервиша. — Пророк, да будет имя его благословенно во веки веков, успел увидеть рай и ад и девяносто тысяч раз беседовал со Всемогущим Аллахом, между тем как упавший с его ложа сосуд не успел вытечь и наполовину.

— Я ничего не помню, — невольно оправдался я.

— В этом вся твоя беда, — усмехнулся дервиш, — но она в конце концов поправима. Надевай плащ, подвяжи его и носи, пока Всемогущий не пошлет тебе какой-нибудь более подходящей одежды. Не то у первого же стойбища кочевников меня примут за факира, водящего по селениям ручную обезьяну.

Сокровищница небосвода еще не лишилась ни одного из своих драгоценных камней, но на восточной стороне мира, по неровному краю черных, как смола драконового дерева, гор, уже пролег окоем просветленной голубизны, знаменуя о том, что погрузившийся во мрак минувший день был не последним перед наступлением Страшного Суда.

И вот мы двинулись по дороге, пролегавшей вдоль течения быстрой горной реки.

Когда же Всемилостивый Господь ниспослал утро и звезды потонули в молоке небесных кобылиц, я наконец решился показать мудрому дервишу таинственный предмет, крепко привязанный неведомыми силами к моему запястью и к моей судьбе.

— Ограбившие меня разбойники, по всей видимости, не сочли эту вещицу достойной внимания, — сказал я, показывая старику испещренные необыкновенными узорами ножны и маленькую рукоятку с золотым кружочком, который и сверкнул в темноте спасительной звездочкой.

На этом золотом кружке был отчеканен равносторонний крест с раздвоенными концами.

Дервиш долго рассматривал ножны и рукоятку, не принимая, однако, кинжал в свои руки, потом поднял глаза и долго рассматривал меня самого. Ущелья и разломы морщин сделались глубже на его древнем лбу.

— Теперь понимаю, о мудрейший из мудрых, — поспешил я упредить его сетования по поводу моей непреодолимой безмозглости, — что этот предмет вовсе не является доказательством моего неописуемого геройства в царстве демонов и в стенах их собственной крепости.

— Однажды я спал в доме одного из моих старых друзей, — стал вспоминать дервиш, — и мне приснилось долгое, изнурительное путешествие по пустыне. Во сне я страдал от жестокой жажды и, казалось, должен был умереть. Я увидел вдали, у самого горизонта, колодец и, страшась немилосердно обманчивого миража, пополз к нему. Колодец в моем сне оказался настоящим, не призрачным, но призраком оказалась бадья, а спасительная вода драгоценно сверкала на такой глубине, что не хватило бы веревки, свитой из всех моих жил. Мне оставалось на выбор или умереть от жажды наверху, или утонуть в подземелье, сделав один сладостный глоток.

Услышав эти слова, я вздрогнул.

— Не пугайся, юноша, — со слабой улыбкой сказал мне старик. — Все кончилось хорошо. Жажда была так мучительна, что я готовился избрать второе и перегнулся было через край колодца, как вдруг услышал позади себя звонкий удар. Из последних сил я обернулся и увидел бедуинский караван. Один из кочевников спрыгнул с верблюда, держа в руках медные сосуды, и нечаянно ударил их один о другой. Тут я проснулся и увидел, что жена моего друга уронила на пол бронзовый поднос. Что ты можешь сказать на это, великий собиратель тайн?

— Только то, — уже не чувствуя прежней робости, ответил я дервишу, — что все путешествие по пустыне было порождено падением подноса.

— Верно, — кивнул старик. — Время потекло вспять. Я в последний раз призываю тебя отказаться от всяких объяснений. Вчера при неверном свете крохотного уголька тебе померещился блеск золота в реке… Остальное, полагаю, ты способен домыслить сам.

— То, что сон продолжается… — вздохнул я.

— …и твой ветхий днями проводник — не более, чем ветхая, несуществующая бадья на краю колодца…

— …тоже несуществующего, — подхватил я. — И все же очень хочется дождаться, когда наконец поднос упадет на пол.

— Терпение, мой меткий стрелок из лучшего на свете лука. Терпение, — продолжал поучать меня дервиш, двинувшись по дороге и увлекая меня за собой. — Бери пример с меня. Посмотри на благословенные небеса. Посмотри на эту равнину. Слейся с этим ровным течением эфира. Если же тебе по молодости лет не нравится этот вид великого покоя, тогда отдайся бурному покою реки. Посмотри на нее: сколько силы и никакой личной выгоды. Дальше Судного Дня не продлится эта дорога, и дальше последнего Океана, Великого Хаоса, не побежит эта река.

Когда же мир засиял в лучах солнца и ночь убрала последние покровы и лоскутья мрака, я задал дервишу еще один вопрос:

— Учитель, могу ли я узнать, почему ты называл меня победителем драконов.

— Это очень древняя история, случившаяся с одним человеком, который жил в Китае, — грустно вздохнув, ответил дервиш. — Он тридцать лет обучался очень сложному делу охоты на драконов, но, освоив все известные в Поднебесной способы, не нашел своему искусству никакого применения.

Посмеявшись, а потом немного помолчав, дервиш добавил:

— Но такое могло случиться разве что в Китае, а здесь мы уж обязательно найдем тебе дюжину-другую отборных драконов.

Я невольно поднял к глазам Удар Истины и хотел было вынуть кинжал из ножен, но дервиш быстрым движением остановил мою правую руку.

— Терпение, мой юный победитель драконов, — повторил он. — Что было велено тебе во сне или наяву по поводу этого предмета?

— Передать его в руки некого Великого Мстителя.

— Кто, выходит, имеет право обнажить это оружие? — с усмешкой спросил старик и, не дав мне ответить, добавил: — Что бы ни произошло, старайся не оттягивать падение подноса по крайней мере излишними желаниями.

Итак, в одно мгновение я сделался ученее во сто крат.

Солнце вскоре стало печь немилосердно, и все предметы в отдалении, холмики, крупные камни и кустарники задрожали и потекли, подобно растопленному жаром воску.

Я часто отходил к реке, освежаясь и утоляя жажду, а старик всякий раз отказывался присоединиться ко мне, уверяя, что там, где воды слишком много, следует беречь ее вдвойне.

В полдень или немногим позже вдалеке перед нами затрепетала гряда удивительных белых холмов, и я не сразу догадался, что там раскинуты шатры кочевников.

Мы приблизились, и стойбище развернулось перед нами почти на половину света. Я увидел табун коней, вяло шевеливших хвостами, серое облачко овец, полтора десятка кибиток и множество всякой, не стоящей никакого запоминания мелочи.

Несколько малышей возраста трех или пяти лет первыми заметили нас, помчались навстречу, замерли шагах в десяти и, подобно вспугнутой с поля стайке птах, понеслись обратно к палаткам.

— Джибавия! Джибавия! — кричали старшие.

Появились женщины в пестрых и ярких одеждах, потом — мужчины. Седобородый старик в голубом тюрбане двинулся к нам, опираясь на высокий посох.

— Туркмены, — сказал мне дервиш. — Слава Аллаху, первыми увидели нас не их акынджи из отряда налетчиков-грабителей. Тот, который направляется к нам, судя по его одеянию, может оказаться тестем бея. Прояви к нему уважение и делай только то, что я тебе скажу.

Дервиш первым поклонился старику и приветствовал его на незнакомом мне языке. Я на всякий случай опустился на колени и коснулся лбом земного праха.

Дервиш одобрительно повел бровью, и старики заговорили о каких-то делах. Признаться, я даже обрадовался тому, что хоть какой-то язык не известен мне, а то у меня уже возникали сомнения в том, человеческого ли я рода.

— Они приглашают нас к себе, — рассказал мне дервиш, — и обещают хорошо накормить.

Несмотря на жару и непреодолимую даже целой рекою жажду, у меня весь рот наполнился слюной, ведь с ночи с моем желудке не побывало ничего, кроме куска сухой лепешки.

— Они говорят, — продолжал дервиш, — что у них есть молодой воин, который страдает довольно распространенным в этих краях видом безумия, приступ которого обычно начинается с наступлением сумерек. Юноша вскакивает в седло и до изнеможения носится по пустыне, пытаясь догнать и зарубить йеменской саблей своего двойника. Их табун уже потерпел ощутимый убыток. Его пытались связывать, но тогда в нем просыпается сила ифрита, и однажды он перевернул все шатры и кибитки.

Нас ввели в одну из палаток и поставили на ковер блюдо из бараньего мяса с чечевицей и луком, и я, протягивая руку вслед за медлительной рукой дервиша, испытал великую борьбу с силой голода, заставлявшего меня броситься на еду, подобно тигру на лань. Но я уже знал по опыту, пусть даже мнимому, порожденному моим воображением, что искушение трапезой не доводит до добра.

Не успел поднос опорожниться до половины, как земля под нами задрожала, донесся дробный стук копыт, а затем донеслись пронзительные горловые крики.

— Акынджи, — сказал дервиш. — Прибывают хозяева.

Полог шатра качнулся, обдав нас сухим и жарким эфиром, и перед нами появился высокий, молодой кочевник в пестром халате. Его широкий и очень дорогой ремень был украшен золотой и серебряной чеканкой, кольцами и яшмовыми пуговицами. На этом ремне висела прекрасная сабля хорасанской работы. Откинув на плечо конец тюрбана, кочевник показал нам свое лицо, узкое и породистое, покрытое до самых глаз аккуратно подстриженной черной бородой.

Каждый из нас приветствовал его согласно своему чину. В мою сторону кочевник протянул руку с крупным перстнем. Этот перстень с кроваво-красным рубином был красноречивее любого приказа и любой угрозы. Мне пришлось остановить на миг течение собственной воображаемо благородной жидкости алого цвета во всех своих жилах и смиренно приложиться к властной руке. Слышно было, как дервиш облегченно вздохнул.

Они обменялись несколькими словами, и кочевник вышел. Невольно я подался следом за ним, чтобы посмотреть на подошедшую конницу, но дервиш удержал меня за плечо.

— Здесь не город, — сказал он, — и любопытство излишне. Бей по имени Сапар. Хозяин долины. Ты все сделал правильно: чутье не подвело, а память могла помешать. Сейчас приведут больного.

Речь дервиша стала такой же краткой и отрывистой, как у принявших нас в свои шатры кочевников.

Прошло немного времени, и полог вновь встрепенулся, пропуская внутрь двух человек: бея Сапара и юношу с красноватыми, сверкающими недобрым блеском глазами. Выражение его губ, однако, противоречило выражению глаз. Он робко, даже пугливо приоткрыл рот и бросился к ногам старика. Бей положил руки на пояс и поиграл желваками. Дервиш сам поднял юношу с колен и, обращаясь к бею, произнес пару слов. Бей Сапар поднял руку, и в шатер вошел еще один воин, державший в руках пояс и саблю. Он повязал поясом душевнобольного, повесил ему на бок саблю и выскользнул из шатра. Бей быстрым движением руки приложил пальцы ко лбу и тоже вышел, оставив нас втроем.

— Убери поднос, — властно, как сам бей, приказал мне дервиш, и я отодвинул блюдо как можно дальше в сторону, к самой стенке шатра.

Дервиш повелел юноше сесть у края ковра, а сам, предварительно совершив омовение, сел напротив него. Он произнес еще два слова на наречии кочевников, и юноша дважды покорно качнул головой.

— То, что я потребовал от него, требуется и от тебя, — проговорил дервиш.

— Что мне надо делать? — спросил я, так же покорно склонившись над ним.

— Терпи. Смотри, — велел дервиш. — А третье — особая привилегия ученика: отгоняй мух.

Как раз мне попалось под руку тростниковое опахало, и я притаился сбоку, стараясь не мешать дервишу даже своим дыханием.

Минул час, потом другой, а дервиш и молодой кочевник продолжали смотреть друг на друга, почти не мигая. Коротая время, я с радостью дожидался появления мухи на лице дервиша и с некоторой опаской следил за гладким лицом юноши, которое постепенно покрывалось каплями пота. Наконец мне показалось, что все мухи перебрались на его сторону, и я, чтобы не тянуться через весь ковер, сам осторожно переместился от старика к своему ровеснику, которого посчитал таковым, раз уж нас обоих дервиш называл юношами.

Сабля кочевника оказалась рядом со мной, и я наконец догадался, что больного ввели в шатер безоружным, а дервиш повелел вернуть ему этот второй из главных признаков мужского достоинства.

Потом я потерял счет времени, и мне представилось, что уже близок вечер, раз эфир в шатре сделался как бы красноватым, пронизанным лучами заката. Полог шатра был плотно прикрыт, и мне не пришло в голову поднять взгляд и определить время дня по свету в отверстии на вершине жилища.

Мухи куда-то пропали. Мне сделалось скучно, и невольно вперившись в неподвижные глаза старика-дервиша, я почувствовал, что меня начинает непреодолимо клонить ко сну.

Вдруг что-то изменилось, будто погас светильник. Но темнее не стало. Юноша рядом со мной пошевелился и глухим голосом произнес несколько слов. Дервиш кратко ответил ему, и кочевник потянулся навстречу ему через ковер. В следующее мгновение дервиш размахнулся и закатил воину оглушительную оплеуху. Я отшатнулся от смертельного свиста, раздавшегося у моих ног. Так сабля вырвалась из своего кожаного доспеха и сверкнула над головой старика.

Весь шатер вздрогнул, и в него ворвались двое воинов с обнаженными клинками. Дервиш поднял руку, и все замерли, как вкопанные. Сам юноша как будто окаменел, держа саблю в поднятой руке. Я обнаружил, что и сам стою в весьма воинственной позе, решительно размахнувшись своей тростниковой секирой. Так минуло еще одно мгновение, поглотив долгие часы неподвижности.

Дервиш произнес несколько слов. Отблеск света затрепетал на клинке юноши. Он стал смеяться. Потом гортанно засмеялись ворвавшиеся в палатку воины. Острыми концами сабель они показывали на меня. Я повертел я руках опахало и тоже, не сдержавшись, захохотал. Смех оборвался, когда полог пропустил в шатер самого бея. Быстрым взглядом бей обвел все содержимое жилища и, произнеся одно короткое слово, вышел. За ним следом стремительно покинули шатер его воины, захватив с собою больного юношу. Мы вновь остались вдвоем с дервишем. Он посмотрел на меня, потом — на опахало и, усмехнувшись, сказал:

— Теперь я могу поверить, что в крепости тебе удалось уложить одним ударом четырех непобедимых ассасинов.

Он провел обеими руками по лицу и наконец рассмеялся сам, пятым и последним по счету.

— Он мог зарубить тебя, Учитель? — спросил я, радостно ожидая отрицательного ответа.

— Разумеется, мог, — всплеснул руками дервиш. — Чуть не зарубил. Так за что джибавии и берут деньги, когда исцеляют безумие? За страх.

— Что же произошло, владыка душ? — задал я новый вопрос. — Я ничего не понял.

— Ты стал свидетелем довольно простого случая, — стал объяснять дервиш. — По-видимому, одну из девушек, которую он возжелал, отдали другому… Состав же лекарства против этого древнего недуга заключается во взгляде и слове. — Уже пропустив начало сумерек, юноша спросил, долго ли еще продлится лечение. Я же спросил его, видит ли он, что я сижу в шатре. Он подтвердил, что видит. Тогда я спросил его, видел ли он меня когда-нибудь раньше. Он ответил, что никогда в жизни меня не видел. Тогда я попросил его приглядеться поближе. Тому, что произошло дальше, ты можешь быть честным свидетелем на любом, самом строгом суде.

— Однако вся сила противоядия заключалась, по-видимому, в последних словах… когда оружие было обнажено, — осмелился прибавить я.

— Верно, сокол поднебесья, — кивнул дервиш. — Ты становишься приметливым. Я сказал ему, раз он видит меня теперь, но никогда не видел раньше, то откуда он может знать, что его ударил именно я.

— И это все?! — Такой тонкий оборот может быть понятен простому воину, необразованному кочевнику?

— Разве от него требуется понимание? — раздосадовано проговорил дервиш. — Окружающие его люди здоровы рассудком, а он был болен и поэтому отличался от остальных, будь они кочевниками или придворными мудрецами. Теперь, очень надеюсь, не отличается. Иначе я напрасно претерпел эту опасность… и к тому же оказался глупее, чем ты обо мне думаешь, раз только что похвалил тебя.

В награду за успешное исцеление молодого воина нам отвели для ночлега целый шатер, и, пока дервиш, по-стариковски неторопливо и тщательно готовился ко сну, я мысленно беседовал с огоньком светильника, бескорыстным целителем ночной слепоты.

« Кто я… Никто. Дервиш прав: здесь и в этот час моя личность не имеет никакого значения, и нужно слиться с круговоротом материи. Лишь тогда раскроются внутренние смыслы событий. Моей воле необходимо слиться хотя бы с твоим чистым и простым светом, не разделимым ни на какие противоречащие друг другу частицы, ведь даже если тебя на время погасят, то все равно будут вынуждены когда-нибудь зажечь вновь».

Между тем, дервиш помолился, потом улегся навзничь, положив под затылок маленькую расписную подушку, и стал пребывать в неподвижности, но с открытыми глазами.

— Послушай меня, доблестный метатель боевых опахал, — наконец проговорил он тихим голосом. — Поразмышляв, я решил кое-что рассказать тебе для того, чтобы недуг, изгнанный из этого драчуна, не перекинулся ночью на тебя и ты не стал бы терять силы в борьбе со своей тенью. В конце концов у нас только один шатер, да и тот дан только на подержание.

— Внимаю тебе, Учитель мира, — обрадовался я и, повернувшись к дервишу, сразу забыл о целителе внешней слепоты.

— Во-первых, не трать чужое масло и погаси огонь.

Я тут же задул беззащитное пламя, и нас покрыл мрак.

— Это первое и лучшее средство против теней, — продолжал дервиш. — Во-вторых, помолись и ляг поближе, чтобы мне не пришлось тратить последние силы на ночной крик.

Я прилежно исполнил новые повеления.

— Рас Альхаг, — произнес старик довольно громко, так что даже зарычала собака, выбравшая место для ночлега у самого входа в шатер.

Мое сердце тревожно забилось, и какая-то сердечная жилка натянулась, как струна чанга.

— Это кресало не воспламенило огня? — спросил дервиш.

— Нет, — ответил я, — но искра была яркой.

— Название одной из мрачных цитаделей, существующих наяву, — продолжил дервиш. — Кинжал на твоем запястье отмечен знаком франкского ордена Храма царя Сулеймана. Этот знак имеет прямое отношение к Рас Альхагу, так же, как и река, на берегу которой ты вернулся в явь. Крепость считают заброшенной, порой она становится приютом для разбойничьих шаек. Но ходят слухи, что в ее подземельях скрываются последние ассасины, основавшие в этом франкском замке новое братство.

— Пока что тайн становится все больше, — вздохнул я.

— Терпение, юный светильник разума, — окоротил меня дервиш. — Терпи. Смотри. В темноте иногда видно лучше, чем при свете. Ныне настоящих ассасинов осталось так мало, что их предводители предпочитают беречь своих людей, и подбирают для «исполнения» крепких и юных невольников-полукровок.

— Полукровок? — встрепенулся я. — Учитель, ты хочешь сказать…

— Именно то, что в твоих жилах течет весьма причудливый сплав кровей. Ты в этих краях не найдешь зеркал и чистых озер, поэтому тебе пока придется поверить мне на слово. Итак, возможно, ты был куплен ассасинами на невольничьем рынке и скорее всего — у торговцев из Флоренции или Генуи, поскольку нужно было обезопасить свое предприятие от всех вероятных родственных связей в Руме.

Дервиш замолчал, ожидая моего слова. Очертания знакомого мне мира расширились, и я ответил старику:

— Мне известно, где находятся эти христианские города.

— Тогда двинемся дальше, — сказал старик. — Не меньше года тебя держали в крепости и посредством одурманивающих благовоний и питья готовили к какому-то опасному поступку.

Я затаил дыхание.

— Например, к убийству султана.

— А как же Великий Мститель? — поспешил я избавиться от страшного оружия, сразу раскалившегося на моем запястье.

— Не прячься в кустах, если и так кругом непроглядная тьма, — поучительно заметил дервиш. — Скорее всего только исколешься об шипы. Все может быть объяснено по-иному. Сейчас я лишь веду действие в наихудшем направлении: порой, правильно воображаемое, это действие исчерпывает само себя в первообразе мыслей и более не выходит за пределы воображения… Такую чепуху я, конечно, не мог сказать необразованному кочевнику, поэтому приношу мастеру калама свои извинения. Великий Мститель — всего лишь некая тень, некий знак впереди. Допустим, что это даже — тот самый «колодец в пустыне»… но до падения подноса на пол еще очень далеко. Если речь идет об убийстве султана Масуда, а хуже этого ничего в моей голове не возникает, то тем более неспроста Всемогущий направил мои стопы именно по этой дороге. Мы направимся прямо в Конью, и я приведу тебя во дворец султана. Визирь был когда-то моим учеником, не самым худшим. Мы попробуем разобраться во всем прямо на месте возможного преступления, упредив его исполнение и тем самым повернув время вспять. Вот тогда, надеюсь, поднос и загремит на полу, возвещая ударом счастливую действительность.

Радостно пораженный тем, что чудовищный узел может быть в скором времени развязан, я решил, что навсегда останусь учеником мудрого дервиша и, если не узнаю своего настоящего имени, то попрошу Учителя дать мне любое, по его усмотрению.

— У тебя нет желания узнать историю Рас Альхага? — спросил дервиш.

— Честно признаюсь, Учитель, — спохватился я, — что я снова был занят только самим собой.

— Эта история может пригодиться тебе, когда ты станешь отвечать на вопросы визиря, — пропустив мимо ушей мое раскаяние, сказал дервиш. — Поэтому постарайся не заснуть… хотя бы до строительства крепости Рас Альхаг.