— Ничего я не перевирала, — передернула плечиками Фьямметта. — Старушка выпытала у вас изрядную часть вашей собственной небылицы, которую вы припасли на случай всяких расспросов. А все остальное я как есть выдумывала на ходу, глядя на вас, мессер, и прикидывая в уме, что бы такое могло подействовать на человека такого вида, какой в тот день имели вы.

— Простите, дорогая Фьямметта, но именно это обстоятельство и изумляет меня до глубины души, — признался бывший лошадник, — поскольку я теперь смело могу признать вас и за провидицу Сивиллу. Ведь в некоторые подробности моей, по-видимому, действительной жизни вы попали, как хороший стрелок — в яблоко. Может быть, вы все-таки слышали от наперсницы из дома Ланфранко что-нибудь подобное о жизни самого Сентильи, потом забыли, а увидев меня, внешне похожего на Сентилью, невольно вспомнили.

— Ничем вы не были похожи на этого прохвоста и тогда, когда притворялись лошадником, — проговорила Фьямметта, обиженно надув губки.

— Ну, раз сестренка стоит на своем, значит, так оно и есть, — сказал Гвидо, заметив сильную тревогу на моем лице и решившись развеять собиравшуюся над нами темную тучу каких-то не понятных ни ему, ни его сестре опасений.

— Это, действительно, не так уж и важно, — отступил я, однако смутные предчувствия того, что некто неотрывно наблюдает за мной и теперь, продолжая устраивать самые необъяснимые обстоятельства по своему умыслу, вовсе не отступили от меня самого.

Брат и сестра смотрели на меня с участливой опаской.

— Все же я не могу понять, для чего Сентилье каждый раз корчить из себя гонимого, придурковатого или осужденного, — повернул я дело немного в сторону. — Ведь он человек, не привыкший ронять своего достоинства, самолюбивый и заносчивый.

— Но и хитрый, заметьте, мессер, — сразу подал голос Гвидо Буондельвенто. — Хитрюга, каких поискать. Многие во Флоренции точат на него зуб. Так вот, два раза в году, на праздник Золотого Осла и на праздник дураков, что народ, школяры и клирики устраивают под Рождество, этот пройдоха и позволяет всем поиздеваться над собой и даже, простите, мессер, измазать нечистотами. Так-то кое-какие грешки ему и спускают. Вчера еще готовы были насадить его на вертел, а сегодня уж толкуют: «Не такой он уж и дурной малый. Вон как его в грязи выволокли, а он и не пикнул». Прямо-таки святым смиренником этот прохвост ходит потом по улицам, сожги его антонов огонь!

Тут пришло мне в голову спросить Гвидо:

— А что он, денежные дела нечисто ведет?

— Не то, чтобы уж совсем нечисто, — вдруг замялся Гвидо, — а только уж больно хитро. Вроде и обмана нет, а глядишь, уже обобрал человека донага, как коза лавровый куст. Очень он дело запутывает, а когда в кости возьмется играть, тут уж ему везет, как самому дьяволу.

— Да хватит тебе поминать дома нечистого! — рассердилась Фьямметта. — И что вы все заладили про этого Сентилью, будь он неладен. Пора бы и получше найти себе занятие. Вот слушайте меня, дурного вам, синьоры, не посоветую. Тамплиеров нам сам Бог послал.

— Ну, теперь ты скажешь! — разразился смехом Гвидо. — Уж кто их послал, так о том ты сама не хочешь говорить.

— Да не про то речь! — отмахнулась от него Фьямметта. — Скрыть, кто ты есть на самом деле и кто тебя послал, под обличьем тамплиера как раз проще простого. Нашьем вам плащи, наделаем из сеток под шлемы катай, чтобы только одни глаза и остались, а уж шлемы я вам сооружу, как горшки, все обхохочутся, да и сам черт вас не узнает.

— Вот, сестренка, ты и сама на язык грешна, — уже хохотал Гвидо.

— Ах, оставь, братец, не до твоих шуток, — снова отмахнулась Фьямметта от своего брата, как от назойливой и очень большой мухи. — У меня как раз завалялись куски старой свиной кожи и немного бумазеи. Шлемы из этого выйдут — не отличишь от настоящих. А потом нахлобучим их на ваши дурные головы… ой, простите, мессер! Короче говоря, Сентилье при всей его хитрости не разобрать, кто окажется около него, даже если вы, мессер, усядетесь ему на плечи.

И тут наследница древнего и славного рода тосканских нобилей Фьямметта Буондельвенто показала, на что она способна. Работа закипела и впрямь, словно в крепости, осажденной легионом врагов. Собственными ручками Фьямметта кроила священные плащи и пришивала к ним гнутые подобия орденских тавров. Две служанки день и ночь под ее присмотром сооружали из свиной кожи и бумазеи великолепные маршальские и комтурские парадные шлемы, а слуги, все еще испуганно сторонившиеся меня, строгали из досок деревянные мечи. Двое суток никто не сомкнул глаз, а к тому часу, когда наконец весь этот новоявленный цех флорентийских оружейников повалился в изнеможении, всяких лат, плащей и оружия хватало уже едва не на дюжину самых доблестных и самых широких в плечах тамплиеров.

Накануне праздника Золотого Осла мне пришлось еще потрудиться самому, изображая из себя пока не тамплиера, а некого незримого и бесплотного духа, способного, однако, выполнить работу тяглового жеребца. Почти никем не замеченным мне удалось-таки перетащить от реки к дому Буондельвенто два тяжеленных кожаных мешка.

— Что это? — изумился Гвидо, волоча неподъемный груз по полу.

Последних сил мне хватило только на то, чтобы доползти до стены и, привалившись к ней спиною, произнести всего лишь одно слово:

— Золото.

Чуть растянув горловину одного из мешков, Гвидо заглянул внутрь, и у него подогнулись колени, так что он вместе со мной оказался на полу у стены.

— Святое Провидение! — прошептал он. — Да что же с этим делать?!

— Там золота тысяч на сто пятьдесят, — ответил я ему, переведя дух. — Кое-что потребуется мне завтра, а остальное я хотел бы оставить под ваш присмотр, может на полгода, а может и на год. До тех пор, пока не устрою все свои дела. А потом мы с тобой, Гвидо, на эти деньги построим собор и красивый домик твоей сестренке.

— Собор? — пробормотал Гвидо, смешно ворочая глазами. — Да ведь не на один собор, а на целую Вавилонскую башню хватит. Такие деньги! Чтобы столько разом, я и в жизни своей не видал и могу поклясться, что и не всякий король видел. Где их хранить-то, скажите на милость? Ведь тут не банк.

— А спусти туда, куда уже один раз спускала меня твоя сестренка, — посоветовал я. — Там этим денежкам самое место.

Гвидо вытаращился на меня, и я мог понаблюдать за медленной метаморфозой самого совершенного недоумения в самую совершенную озаренность.

— Неужто прямо в дерьмо?! — расплываясь в бескрайней ухмылке, уточнил он.

— А куда еще? — развел я руками.

Стены и пол затряслись от громового хохота Гвидо, но этот хохот сразу оборвался, как только братца Фьямметты осенила другая мысль, довольно тревожная.

— А что если украдут? — нахмурился он. — Или, к примеру, не приведи Бог, меня и Фьямметту зарежут? Или же Чуму Господь нашлет? Или пожар?

— Дерьмо, как мне известно, горит плохо, тем более жидкое, — рассудил я. — Потоп тоже не повредит. А уж если и вправду, не приведи Бог, что случится, то, главное, чтобы вы вдвоем остались живы, а золото пусть тогда провалится в преисподнюю, откуда оно и взялось.

Гвидо, отшатнувшись от меня, испуганно перекрестился, и я понял, что перегнул палку.

— Не бойся, друг мой, не то, чтобы я достал его прямо из Тартара, — пришлось успокаивать хозяина дома. — И колдовства тут никакого нет. Просто у меня есть веские причины, чтобы не слишком дорожить этим богатством. Пропадет — так не слишком огорчусь, хотя и подосадую. Пока не завершится мое путешествие, я хочу оставить деньги в добрых руках, — тут я сам не удержался и закатился смехом, — и в добром дерьме.

Гвидо ничуть не обиделся. Напротив, вскочив на ноги, он вытянулся столбом и приложил руку к сердцу.

— Клянусь вам, мессер, ни одна монета не прилипнет к моим пальцам, и я прикончу любого вора, который полезет туда. — Тут Гвидо, сломавшись пополам, ухватился за живот, и вновь бухнулся на пол рядом со мной.

Мы с Гвидо еще накануне веселого праздника отсмеялись так, что до утра у обоих ломило челюсти и ныли ребра. Моим бедным ребрам пришлось вытерпеть еще много худших бед, но об этом речь пойдет дальше.

И вот наконец наступил «священный» день разудалого уличного богохульства.

Не успела завершиться обедня, как вновь по всему городу зазвонили колокола, только теперь звучали куда громче, веселей и даже игривей, нежели раньше, когда созывали граждан вольной Флоренции на поклонение их всемилостивому Творцу, Коему они обязаны были и нынешним бытием и грядущим вечным блаженством. Преисподняя, впрочем, порой тоже казалась свободному народу Флоренции местом не самого скучного времяпрепровождения.

Когда мы, — Фьямметта, ее братец, шестеро или семеро его верных приятелей, ваш покорный слуга и два его наемных ифрита, честно служивших за флорин в день, — соблюдая предосторожность, покинули дом, ближайшие улицы были уже пусты и безмолвны. Все жители уже дышали одним разгоряченным в волнении телом, растянувшимся вдоль улицы Добрых Слуг Господних до самого собора Санта Мария дель Фиоре. Неутихающий гул, пока еще покоряемый колокольным звоном, доносился откуда-то из-за крыш.

Гвидо повел нас некими тайными путями, и, протиснувшись через десяток сумрачных, зябких и дурно пахнущих проулков и двориков, мы внезапно оказались прямо в гуще толпы, уже разогретой весельем и потоками солнечного света.

Гвидо, имевший вид важного участника шествия, не слишком учтиво обходился со встречными и пробивал нам дорогу, работая локтями и даже своим деревянным мечом.

— Смотрите! Смотрите! — услышал я чей-то шепот. — Да ведь это как раз они и есть, тамплиеры!

— А кто этот вот, с ящиком? — столь же тихо вопросил другой голос, за моим левым плечом. — Уж не сам ли Сентилья?

И в тот же миг мой зад стяжал пару увесистых пинков, от которых и тяжелый ящик, висевший у меня на шее, содрогнулся и глухо загремел содержимым

— Что ты! — воскликнул первый. — Сентилья будет на виду. Самим Великим Магистром этих богоотступников.

— Смотрите! Смотрите! — уже во всю мощь завопил целый хор голосов. — Идут! Идут!

Тут оглушительно зазвучали цимбалы, дудки и барабаны, разом одолев все колокольные звоны, и подавшаяся вперед толпа так крепко стиснула нас и выдохнула такое горячее облако, что бедным тамплиерам под грозными, нахлобученными до самых подбородков шлемами, дышать стало и вовсе невмоготу.

Между тем со стороны площади Благовещения неторопливо приближалось величественное шествие, которое я мог разглядеть только сквозь щелку забрала да притом из-за плеча Гвидо.

Во главе многочисленной процессии двигался крепкий белолобый ослик в роскошном пурпурном чепраке. На его макушку была надета маленькая блестящая корона, а уши у него были выкрашены в золотистый цвет. Верхом на ослике восседал новоявленный Папа, как оказалось, и вправду кривой лудильщик с улицы под названием Гнилая Труба. Он ехал, блистая белоснежными одеждами и золотым позументом, а на голове у него возвышалась неимоверных размеров тиара, более похожая на шутовской колпак, разрисованная лилиями и свиными рожами и увенчивавшаяся багровым фаллосом, что нагло упирался в самые небеса. В одной руке Папа держал кадуцей, оканчивавшийся завитком из кровяной колбасы. Осла вели под уздцы два высоченных и плечистых клирика, уже изрядно подвыпившие, отчего «священное» животное, к несказанному удовольствию толпы, кланялось то вправо, то влево, а сам Папа раскачивался из стороны в сторону, как поплавок. Судя по молниям, вышитым у клириков на груди, и по матерчатым крыльям, растянутым на деревянных рейках и болтавшимся у них за спинами, вроде простыней на просушке, эти великаны должны были изображать из себя архангелов. Управляясь с покорным ослом, кажется, не слишком понимавшим своей великой миссии, они вдобавок размахивали увесистыми кадильницами, устроенными из ночных ваз, так и норовя угодить ими в лоб попадавшимся по пути зевакам. Из кадильниц валил густой серый дым, обоняя который, толпа с ревом раздавалась в стороны и давила слабых и замешкавшихся, страшно при этом ругаясь и отмахиваясь от благовонного аромата руками и фартуками.

Когда Папа и архангелы поравнялись с нами, мы выставили локти и, ощетинившись оружием, поклялись не сойти со своего места. Кадильный дым сначала охватил глаза и носы соседей, и они завопили, как умалишенные, однако, когда тот фимиам, забрался и под наши шлемы, мы сами зарычали, подобно стае разъяренных берберийских львов, и все, кроме одного меня, обнажили головы и принялись разгонять зловонный эфир, поскольку ладаном в кадильницах служило не что иное, как высушенное свиное кало. Я же напряг всю свою ассасинскую волю и решил претерпеть до конца.

Вслед за Папой двигалась череда «епископов» с привязанными к головам копчеными свиными ушками. Эти преосвященные явно были набраны из самых отъявленных разбойников. Корча мерзкие рожи, они распевали «Отче наш» на мелодию то одной похабной песенки, то другой, и зрители, особенно женщины, бойко подхватывали самые непристойные припевчики. За «епископами» шествовали бродяги в разноцветных лохмотьях, приплясывавшие то на одной, то на другой ноге и вопившие совершенно несусветную чушь, вообще не переводимую ни на какой позволенный Богом язык. За этими «пророками» тяжелой поступью двигалась череда то глухо стонавших, то подхрюкивавших толстяков, которые волокли на своих плечах длиннющий крест, сбитый и связанный из жердей. К тому кресту были подвязаны бочки, колбасы и целые окорока. Когда нас миновал сонм мучеников обжорства, появилась вереница скромных девиц, скрывавших темными покрывалами свои лица. На их поясах прямо посреди животов болтались огромные замки, приходившиеся как раз против срамных мест. Эти «девственницы» издавали душераздирающие рыдания, то и дело прерывавшиеся скабрезным хихиканьем и сладострастными стонами. Наконец, вслед за ворами, убийцами, всякими лихоимцами прошли карлики, у коих горбатые и длинные носы были сделаны в виде мужских членов, оканчивавшихся пятачками из флоринов, и таким образом эти коротышки изображали собой евреев-ростовщиков. А уж за ними появились и наши «братья»-рыцари во главе с Великим Магистром, на шлеме которого торчали козлиные рога, пожалуй, превышавшие и папскую тиару.

Как только рога поравнялись с нами, Гвидо, не говоря ни слова, тихонько пихнул меня локтем.

— Знаю, Гвидо! — шепнул я, вплотную прижавшись своим шлемом к его собственному, чтобы было слышно. — Пора настала?

В подтверждение братец Фьямметты, которая пока что пряталась за нашими спинами, стукнул своим неуклюжим маршальским горшком по моему комтурскому, и мы, всем отрядом покинув толпу, живо пристроились к разряду «грешников» Соломонова Храма.

Стесненные своими собственными шлемами и доспехами, люди Сентильи так и не смогли толком уяснить, что еще за весельчаки поддержали их собственное начинание. Между тем, к нашей же пользе, процессия шествовала неторопливо, и Гвидо, сдерживая, впрочем, свою обычную бесцеремонность, принялся продвигаться вперед, к Сентилье, оттесняя его дружков, уже порядком осоловевших от жары и фимиама. Обхватив обеими руками тяжелый ящик, привязанный цепью к моей шее, я не отставал от него ни на шаг и даже не стеснялся наступать на пятки.

Толпа приветствовала нас свистом, веселыми ругательствами, хулившими Небеса и всех святых, и гнилыми овощами. Тухлое яйцо, брошенное чьей-то верной рукой, угодило Великому Магистру прямо в рог, и жидкая слизь повисла на нем и стала болтаться, вызывая еще более бурные раскаты хохота и ругательств.

Когда хвост ослиной процессии, который собственно и составляли грешные «тамплиеры», достиг собора Санта Мария дель Фиоре, Великого Магистра поддерживали с боков уже только самые доблестные и трезвые «братья»-рыцари, а в затылок ему дышали два магрибских ифрита, наряженные христианскими воинами. Огромные и неуклюжие латы Магистра и его рогатый шлем величиной с бочку и впрямь позволяли мне усесться предводителю «тамплиеров» на плечи без боязни оказаться замеченным.

Начиная от бесноватых «пророков» вереницу грешников в собор не впустили, поскольку собор уже был полон более достойными и высокородными богохульниками.

Папа зычным голосом повелел всему сброду нечестивцев пасть на колени и каяться в своих грехах, распевая «Сядь, красотка, мне на…» и при том не сбиваясь с мотива «Приидите, верные».

Великий Магистр покорно бухнулся ниц, и мы бухнулись вместе с ним: Гвидо — по правую, а я — по левую его руку. Подвыпившая свита Сентильи пыталась что-то запеть, не снимая шлемов, и это обстоятельство тоже оказалось нам на руку.

Я решил более не мешкать и, с облегчением обнажив голову, обратился к Сентилье на франкском наречии:

— Мессир, я очень рад сообщить вам, что мне удалось-таки успеть к началу священного суда над нечестивцами Соломонова Храма.

Надо признать, что Сентилья умел сохранять самообладание при внезапных происшествиях и фокусах судьбы. Рогатый шлем медленно повернулся в мою сторону, и я услышал удивленный, но сдержанный голос трактатора:

— Так это вы, мессер, черт меня совсем побери?!

Оставаясь на коленях, он выпрямился и, оглядевшись, уяснил, что военная обстановка вдруг изменилась вовсе не в его пользу. Судя по виду Магистра, особо сильное впечатление произвели на него мои ифриты, возвышавшиеся позади нас наподобие двух скал.

Повинуясь порядку праздника, Тибальдо Сентилья вновь склонил рога к гладким камням площади и проговорил:

— Я не знаю, что вы за человек, мессер. Вы сами разорвали «кольцо змеи», сами нарушили миссию, и что же вы теперь хотите от меня?

— Я не сидел сложа руки, — был мой ответ, — и, между делом, занимался вашими наследными правами. Теперь я принес кое-что, принадлежащее вам.

И с этими словами я снял со своей шеи уже измучившую меня цепь и подвинул Великому Магистру деревянный ящик, на котором крупными буквами было выведено на латыни: