Предоставленная мне свобода казалась слишком мала, а мир слишком тесен для глаз, и я, подумав, что волен в своем положении искушать судьбу, решил прежде, чем искать выхода из крепости, подняться на башню и обозреть простор взором самого предводителя ее защитников.

Крепко сжимая в руке меч, я стал обходить башню стараясь держаться вплотную к ее стене. Вскоре башня повернулась ко мне невысокой железной дверцей, опасно приоткрытой наружу. Нижний угол дверцы был окружен высохшими травинками, некогда пробившимися сквозь каменные плиты. Итак, дверцу открыли давно: может статься, не один десяток лет назад, если не этой весной. Я прижался плечом к еще не согретому утренним солнцем железу и немного надавил. Дверца не поддалась.

«По меньшей мере — десяток лет», — определил я и, заглянув в темную щель, увидел уходящие вверх ступеньки.

Я проскользнул в щель и очутился в зябком, пахнущем плесенью и мхом сумраке. Поначалу я, страшась ловушек, проверял на устойчивость каждую ступеньку, тыкая в нее концом меча, но уже на втором витке лестницы расхрабрился и резво поскакал по камням, как архар.

За несколько ступеней до второй бойницы я замер, зато поскакало назад мое сердце: там, у бойницы, сидел воин, целившийся из арбалета наружу. Я окликнул его и, не дождавшись ответа, приблизился. Он был слишком увлечен своим наблюдением и не повернул головы, даже когда я протянул вперед меч и тихо коснулся им ложа арбалета в расчете на мирное знакомство и на то, что он не успеет переменить цель своей охоты.

Раздался звонкий и печальный звук, словно лопнула струна лютни или зурны. Арбалет вывалился из рук облаченного в кольчугу и шлем воина, и он стал съезжать на пол. Шлем отделился от его плеч вместе с головой и покатился вниз по ступеням с пустым и громким стуком.

«Похоже, что нижнюю крепость захватили враги, — возникла мысль, — а башню все еще охраняют скелеты последних защитников».

Витком выше я намеренно громко кашлянул, и от того грозного сотрясения стен мне навстречу вновь покатилась сверху оружейная лавка вперемешку с содержимым могильного склепа.

На последнем витке лестницы у меня возник выбор: обратить свое внимание на дверцу, которая приглашала в некое внутреннее помещение башни или выйти на верхнюю площадку…

Площадка была пуста, если не считать старого щита с бронзовой чеканкой в виде лапчатого восьмиугольного креста и сломанного копья с бурым, изъеденным ржой наконечником.

Солнце сияло в прекрасном голубом небе, и горы блистали первозданной чистотой, но, увы, восемь тел, окружавших колодец и с высоты башни напоминавших ящериц, пригревшихся на теплых камнях, упрямо напоминали о том, что под этим прекрасным небом, развернутым над всеми рукою Всемогущего, меня могут подстерегать самые неожиданные опасности.

Я осмотрел земную твердь с той орлиной высоты и узнал не больше того, что открылось мне у верхнего края колодца. Теперь я мог насчитать еще больше вершин и хребтов и увидел за стенами на южной стороне крепости глубокое ущелье, но не заметил ни одного знака, что мог дать ответ хоть на один из тысячи мучивших меня вопросов. Может быть ответ был за предыдущей дверью, у последнего витка лестницы.

Можно было ожидать любого подвоха. За дверью открылась поразительная картина: свет ясного дня падал широким потоком сквозь зарешеченное окно на разноцветные хорасанские ковры, на стоявший посреди небольшого помещения продолговатый стол, на блюда с яствами и на кувшины самого соблазнительного вида. Там, за дверью оказалось все, что должно было оказаться в хорошей и правильно поставленной мышеловке. Мышь, надо признать, была не глупа, но желудок правил ее умом. И тогда ум, как мудрый визирь, предложил султану-желудку вполне достойное толкование событий. «Раз уж Всевышний был настолько милостив, что вызволил тебя из самого безвыходного положения, то несомненно убережет тебя, о, славнейший султан-желудок, и от столь никчемной и унизительной гибели, как смерть от яда, подсыпанного в еду. Посмотри, о великий султан, яства тронуты и испробованы. — Действительно, стол носил следы начавшегося пиршества. — Здесь были за трапезой твои враги, которые теперь лежат поверженными внизу, у колодца».

Опровергнуть столь блистательное объяснение было нечем, и, захлебываясь слюной, я бросился к столу и чего только не понапихал себе в рот одним махом, как обезьяна! Горсть еще теплых бобов, пожаренных на кунжутном масле с шафраном. Горсть замечательно крупного изюма-зебиба, кусок бараньей ляжки. Целая головка белого зиадильского лука, показавшегося мне сладким, как дыня! Все проскакивало в меня, как в бездонный колодец! Хорошо, что одна рука все еще была занята мечом, иначе мне грозила неминуемая смерть от самого постыдного обжорства. Тем временем дошла очередь и до кувшинов. Я сунул нос в одно горлышко, потом в другое. Третье показалось мне самым подходящим, и глиняное пузо кувшина перевернулось к потолку. Виноградная кровь проникла в меня, как солнечный луч в бездонный колодец. На одно мгновение стены и все предметы вокруг меня замерцали разноцветными искорками и стали видны столь отчетливо, будто испустили некое собственное свечение.

Получив первое наслаждение от жизни, я присел на скамью и, переводя дух, стал выбирать глазами, чем бы особо изысканным по здешним меркам завершить столь своевременную трапезу. Конечно же мое сердце дрогнуло при виде сочного крылышка фазана, окруженного солеными оливками. Я не стерпел и, оставив свой меч на столе, среди блюд, потянулся за подносом обеими руками, положил его себе на колени и вдохнул великолепный аромат.

Вот какого мгновения ждала моя соблазнительная мышеловка!

Я прожевал мясо, набил рот оливками и поперхнулся, ощутив голой спиной чье-то роковое присутствие. Поднос опрокинулся с моих колен. В дверях возвышалась темная и грозная фигура, облаченная в сплошные латы и франкский шлем с опущенным забралом. Правой рукой этот железный великан придерживал рукоять огромного двуручного меча, волнистое лезвие которого лежало у него на плече.

— Это ты, славный воин Ордена? — пролепетал я, поднимаясь и чувствуя трусливое разжижение в коленях.

Затрепетавший рассудок услужливо подсказал мне спасительную, но лживую разгадку: воин Ордена мог выбраться из колодца сам и, облачившись во все свое воинское снаряжение, подняться за мной в башню.

Первым ответом мне было молчание, а вторым — грозная и тяжелая поступь, с которой рыцарь двинулся от дверей в мою сторону.

Неторопливо приближаясь, рыцарь столь же неторопливо поднял левую руку и сжал железной перчаткой свободный конец рукояти.

— Кто ты, ответь! — пробормотал я. — Может быть, мы не враги друг другу!

Лезвие, между тем, проснулось и, блеснув серебристой змеей, поднялось надо мной до самого потолка.

Тени обманули меня. Латник был велик настолько, а меч его так длинен, что он, пожалуй, сумел бы разрубить меня пополам, размахнувшись от самой двери. Я отшатнулся, но было поздно: змеистое лезвие со свистом ястребиного крыла уже рассекало эфир над моей головой.

Меня спасла крохотная и несомненно волшебная оливка, попавшая под ногу. Раздавив ее, я поскользнулся и рухнул на пол.

Громоподобный удар меча пришелся по столу и разрубил его надвое. Стол сложился, а блюда и кувшины со звоном покатились в разные стороны.

Испуганной ящеркой я проскользнул по бобам, изюму и ручейкам вина к двери и, опрометью выскочив на лестницу, поскакал вниз по ступеням, слыша страшную и неторопливую погоню: подобно далеким звукам тяжелого колокола раздавались за моей спиной шаги железного великана.

Я лихорадочно считал витки и на пятидесятом замер, ужаснувшись: столько их никак не могло быть! Горячечная мысль вспыхнула в моей голове: что если я на бегу пропустил спасительную дверь и теперь пытаюсь искать спасение в ловушках подземелий? Тогда я помчался обратно наверх, как заяц, который, окончательно ошалев от погони, приметил спасительный кустик прямо под ногами охотника.

Гром шагов приближался мне навстречу, и вот уже страшная тень потянулась по ступеням из-за поворота, и блеснуло стальное жало меча.

Я бросился обратно, вновь перепрыгивая через доспехи и черепа и вдруг попал в какие-то необъятные подземные галереи с высокими сводами и редкими решетчатыми окнами, от которых исходили вниз полосы бледного света. Из глубины галерей донесся шум воды, и то, что несло мне гибель в тесном колодце, теперь поманило меня какой-то смутной надеждой.

Я двинулся в направлении шума сначала шагом, а потом, когда все пустоты галерей заполнил гром страшных шагов, — уже мелкой, испуганной рысью. Поступь моего железного преследователя была столь оглушительно громкой, что, казалось, он один наступает на меня отовсюду: и сзади, и спереди, и с боков.

То, что манило меня пением сирен, оказалось подземной рекой, бурной и полной каменных зубов, как пасть дракона. Я посмотрел на пенившийся злой поток, обернулся назад и подумал, что опять придется выбирать между двух смертей. Гранитные плиты пола были уложены так, что обрывались в реку ровной ступенькой. Вода нестерпимым холодом обожгла мою стопу. «Успеешь превратиться в ледышку раньше, чем разобьет об камни», — с каким-то постыдным, трусливым облегчением подумал я.

Гулкий звон шагов возвещал, что рыцарь приближается. Я брызнул себе в лицо воды и огляделся, бессовестно ища последнюю лазейку. И вдруг все широкие тени со всех углов и закоулков галерей тронулись, поплыли и сгустились в страшную фигуру с волнистым мечом в руках. Я отскочил в сторону и, уже не в силах бежать, обреченно попятился. И чем дальше отступал, тем, казалось все выше становился этот чудовищный панцирь, увенчанный хищной челюстью забрала и страусиным пером.

Меч завораживающе покачивался в руках великана. Лезвие неторопливо легло набок и поплыло куда-то в сторону, но в крохотный миг, оставшийся в зазоре между жизнью и смертью, я успел сообразить, что сейчас развалюсь на две ровные половинки, только уже не вдоль, а поперек.

Хвала Богу, Незримому и Всевидящему, по воле Которого мне вновь была дарована жизнь, а не смерть. Я нырнул под свист лезвия и был разом и оглушен, и ослеплен: оглушен ударом меча по шлифованному граниту стоявшей позади меня колонны, а ослеплен снопом искр, на миг озаривших пустоты подземелий.

Я откатился в сторону, очутившись на самом краю пола, и едва собрал силы для прыжка, как меч обрушился на плиту всего в двух пальцах от моего плеча, обдав меня своим смертельно холодным дыханием. Лезвие вонзилось в древний гранит. Черный излом трещины с хрустом пересек пол перед моими глазами. Гладкая плита стала крениться, и я соскользнул с нее прямо в бурный поток.

Все мои члены сразу онемели от холода. Не было и мысли сопротивляться бурунам. Меня крутило и бросало из стороны в сторону, тянуло куда-то вперед то головой, то ногами. Мое тело налетало на камни, ничуть не страдая от ударов. В этом шумном и неудержимом движении мне даже стало смешно, когда я вообразил себе железного великана, пытающегося разрубить своим огромным мечом вязкий и бесчувственный комок теста, каким я казался себе до тех пор, пока последние чувства не покинули меня.

Помню, что меня долго несло и швыряло в темноте, а потом впереди появилось дрожащее пятно зеленовато-голубого сияния. Оно увеличивалось, превращаясь в подобие небосвода, каким он бывает в рассветный час… Наконец я получил весьма чувствительный даже для куска теста удар прямо в лоб. «Небосвод» сразу покрылся багровым закатом, и тут же все опрокинулось в бездонную пропасть.

Воля Всевышнего воплотила меня вновь, и этим новым воплощением стал теплый сгусток ноющей и сладостной боли. Я наслаждался своей болью и своей неподвижностью, пока не почувствовал мягкого прикосновения прохлады к моему лбу, затем — к моим векам и наконец — к моим губам. По этим прикосновениям я и определил, что все еще имею лоб, веки и губы и, следовательно, скорее всего жив.

Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой в тумане какое-то лицо в желтом ореоле и на этот раз не стал гадать, кто передо мной, человек или ангел, а широко открыл и второй глаз, решив дать работу обоим. Не связанные прихотями воображения, они стали мне верными слугами.

Надо мной стоял, склонившись, старик в желтом тюрбане и добродушно улыбался.

— Ля галиба илля-ллах! («Побеждает только Аллах!») — сказал старик.

— Таваккальту аля-ллах! («Я полагаюсь во всем на Аллаха!») — невольно ответил я ему и от удивления даже приподнялся на локтях, поначалу даже не заметив приступа мучительной боли во всех костных сочленениях.

Было чему удивиться! Я понимал и этот язык, совершенно не похожий на тот, на котором еще недавно думал и разговаривал с воином Ордена!

Старик засмеялся и положил мне на голову свою сухую жесткую руку.

— Не торопись, юноша, — сказал он. — Всемилостивый и всемилосердный Аллах, да будет Ему хвала во веки веков, ниспослал тебе новое утро и новую жизнь. Всего этого пока вполне достаточно для обладания.

Я подчинился его ласковому голосу и вновь лег на спину, закрыв глаза. Старик долго молчал, то чем-то шурша, то чем-то позвякивая. Когда я, не выдержав, вновь приоткрыл глаза, то увидел, что склоны гор уже покрылись золотистым блеском вечерней зари.

— Как чувствуют себя мозг и желудок, а также мышцы и кости доброго путника? — донесся до моих ушей веселый, по-стариковски скрипучий голос. — В согласном ли они единстве, или каждое думает о своей собственной печали?

Одним махом я вскочил на ноги и вздохнул полной грудью, не услышав в себе ни единой жалобы, поданной самой слабой связкой или самым слабым ребром.

— Клянусь небесами, все во мне едино и наполнено силой, — ответил я старику, без всякого труда отгоняя от себя смутные воспоминания о всех страшных снах, привидевшихся мне вдалеке от места моего нового воскрешения. — Даже тень не постыдилась бы теперь своего хозяина.

Сидевший у маленького костра старик поправил медный чайник на дорожной треноге и пристально посмотрел на меня.

— Сможешь ли ты назвать мне своего Учителя, юноша? — весьма уважительно спросил он.

— Учителя?! — изумился я и, встретив взгляд старика, почувствовал сильный прилив стыда. — Не помню. Отбило память. Со мною случилось что-то ужасное.

— Да, понимаю тебя, юноша, — заметив мою искреннюю растерянность, покачал головой старик и вдруг рассмеялся. — Ты вполне можешь поклясться небесами и в том, что тебе несказанно повезло. Разбойники могли забрать не только твою одежду и память.

В другое время и в другом месте я вспылил бы, не понимая, что можно было найти во мне или в моих словах смешного, но, хвала «разбойникам», они похитили и мое самолюбие, нечаянно оставив в опустошенном доме кое-что из ценных орудий для взлома, пригодных и для иных, вполне достойных целей.

— Разбойники?! — воскликнул я и, схватившись за левое запястье, похолодел. — Отец, куда они пошли?!

— Если судить по тому, что они бросили тебя на дороге головой на восток, а ногами на запад, — продолжая тихо посмеиваться, проговорил дервиш, — то они могли пойти туда… куда им заблагорассудилось… но вряд ли бы они стали плыть вверх по течению реки, которая недавно пролегала в одном направлении с твоим телом.

Только после этих слов я удосужился осмотреться по сторонам и прислушался к весьма громкому голосу реки, протекавшей в двух десятках шагов от места нашей встречи.

Прямо передо мной, на восточной стороне мира, над маленьким дорожным костром, над золотисто блестевшим чайником, над стариком-дервишем и его желтым тюрбаном возвышались уже знакомые мне по своему облику горы, покрытые закатным бархатом, все глубже отдававшим ночной синевой. Когда горы и дервиш исчезали и открывалась западная сторона, тогда передо мной расстилалось пыльное покрывало безлюдной равнины, кое-где заплатанное черным войлоком низких кустарников. Река же, бежавшая по узкой ложбине с гор, сердито шумела, прыгая через камни и проскальзывая между непреодолимых глыб, и быстро неслась через долину, словно скупясь и не желая превратить этот безжизненный простор в тень рая на земле.

— Да, юноша, на все воля всемогущего Аллаха, — услышал я голос у себя за спиной, — но все можно увидеть и в другом свете.

Необычное действие оказали на меня эти слова: не говоря ничего в ответ, я бросился к реке. До тех пор, пока еще что-то можно было разглядеть в быстро опускавшихся на землю сумерках, я тщательно обыскивал глазами и пальцами все щели между камнями как на краю суши, так и в окаймлявшей его пене бурного потока. Река обдавала лицо ледяной влагой, освежая и вразумляя меня. «Глупец! Ты занимаешься пустым делом!».

Наконец у меня от холода застучали зубы, и я, на онемевших ногах выбравшись из реки, бессильно опустился на плоский камень, еще не потерявший дневного тепла.

— Вот еще одно подтверждение того, — произнес дервиш с глубокомысленностью, столь же не объяснимой, как и его недавняя смешливость, — что надо искать там, где светлее.

И он, словно помогая мне в моих безуспешных поисках, принялся ползать на четвереньках вокруг своего крохотного огня.

— Ты смеешься надо мной, старик, — с беззлобной досадой сказал я ему.

Дервиш прервал свои поиски и вновь уселся на свое место, всем своим видом выражая крайнее недовольство.

— Ты опять все перепутал, славный охотник на драконов, — едва слышно пробормотал он, — именно теперь я серьезен как никогда.

Некоторое время мы оба молчали. Мне было стыдно присоединяться к старику, а пропавший кинжал, этот таинственный Удар Истины, не давал душе покоя. Лишь одно объяснение всего происходящего со мной казалось теперь правдоподобным: река вынесла мое тело из страшных подземелий, где царствуют демоны и, чудесным образом сумев уберечь бренную плоть от смертоносных препятствий, от камней и водопадов, заботливо уложила свою ношу на берегу, в устье долины. По воле Всевышнего она сделала все, что было в ее силах. Я был очень благодарен бурной и неприветливой реке. Мне и в голову не приходило, что меня мог вытащить из грозного потока какой-нибудь дряхлый старик-дервиш.

Что касается памяти, она перестала меня беспокоить. Прошлое пока потеряло смысл, а ближайшее будущее было определено, как у яйца, сквозь скорлупу которого стал пробиваться наружу маленький птенец. Мне полагалось найти Удар Истины, даже если пришлось бы подняться к истоку реки, а потом, повернувшись назад, спуститься к озеру или морю, в которые она впадала. Замечу, что наступило первое мгновение, когда меня перестала страшить повторная встреча с демоном.

— Нетрудно догадаться по твоему благородному облику, славный юноша, что ты — тонкий ценитель красоты земной и небесной, — донесся голос старика, следившего за тем, как я, поднявшись с теплого камня и, пройдя несколько шагов вверх по течению, стал приглядываться к вершинам гор, над которыми зажглись самые яркие звезды, — Ты несомненно выбрал для своего путешествия наиболее живописную дорогу.

— О чем ты говоришь, незаходящее светило мудрости? — спросил я дервиша, уже смирившись со своей будущей доблестью и даже возгордившись.

Он отвернулся от огня в мою, темную, сторону мира, отчего выражение его лица осталось столь же неразличимым, как и со спины, и рассказал историю слишком маленькую, чтобы отделять ее от всего остального повествования изощренным багдадским узором.

— Однажды прекрасным утром, — начал дервиш, — что сияло, как самая драгоценная жемчужина из сокровищницы Гаруна аль-Рашида, я возвращался домой. Вдруг мне пришла в голову мысль свернуть с пыльной и однообразной дороги в красивый зеленый лес и тем самым сократить свой путь. Радуясь замечательному дню, я углубился в чащу и не успел оглянуться, как оказался на дне весьма искусно устроенной волчьей ямы. Несмотря на все ушибы и царапины, остался очень доволен тем, что двинулся самым коротким и приятным путем. Ведь если уж посреди такой красоты, над которой потрудилась десница Всемогущего, могла случиться со мной такая неприятность, то посреди пыльной и ужасно скучной дороги могло произойти вообще все, что угодно.

Что-то произошло разом со всеми моими чувствами, как будто я долго и безнадежно брел по ночной пустыни и вдруг заприметил вдали огонек человеческого жилья или же, сидя в глухом подземном застенке, услышал чистую и прекрасную мелодию зурны.

— Учитель! — внезапно почувствовав прилив благодарности и даже любви к этому незнакомому старику, воскликнул я. — Не сомневаюсь, что ты знаешь, как выбраться мне из этого ужасного и необъяснимого положения… Позволь посетить твою чайхану на краю пустыни.

— Достойный сын своего отца, — ласково обратился ко мне старик, — ты так долго сомневался, не я ли тот самый разбойник, что лишил тебя здесь, у реки, всех, на твой взгляд, необходимых в жизни предметов… Прошу тебя не стесняться и разделить со мной скромную трапезу одинокого странника.

Я поспешил к его очагу и уселся напротив. Дервиш между тем вынул из своего мешка две небольшие деревянные чашки и протянул мне одну из них правой рукой, а другой снял с треноги чайник и поднес его к чашке. Я хотел было помочь ему и принять чашку из его руки, но он держал ее крепко, причем указательный палец оставался на верхнем крае в то время, как носик чайника угрожающе навис прямо над ним.

«Сейчас обожжется!» — подумал я и не успел раскрыть рот, как горячая жидкость потекла прямо на палец. Старик вскрикнул от боли, уронил чашку и, наверно, выронил бы из другой руки чайник, если бы я не успел ухватить его за ручку. Дервиш, конечно, ошпарился бы весь, не подвернись я вовремя со своим маленьким подвигом.

Тряся и размахивая рукой, он так кричал от боли, что я не на шутку перепугался вместе со всеми наблюдавшими за нами шакалами.

Оставив чайник на земле, я подхватил свою пустую чашку, бросился к реке и, наполнив ее до краев, помчался обратно.

— О, всемилостивый Аллах, какое несчастье! — стонал дервиш. — Какое несчастье! Я добываю себе пропитание каламом и чернилами. Как же теперь я удержу калам вареным пальцем?!

— Учитель! — сказал я, бережно схватив трясущуюся руку старика и сунув его вспухший палец в холодную воду. — Я стану твоей рукой! Клянусь, что не оставлю тебя ни на миг, пока твой ожог не заживет, ведь это я стал его невольной причиной. Учитель, я буду писать за тебя и клянусь, что ты ни разу не испытаешь голода!

«В самом деле?! — изумился я про себя. — Выходит, умею еще и писать?!»

— О, славный юноша! — сказал дервиш, переведя дух. — Всякая возможная благодарность не достойна твоей доброты и твоего благородства.

Потом он вынул палец из чашки, осмотрел его со всех сторон, понюхал, лизнул и усмехнулся.

— Совсем негоден, — язвительно проговорил он. — Думаю, его вполне можно отрезать и выбросить в реку.

— Учитель! — обомлел я.

— Твоя служба может затянуться, — мрачно сказал старик и вдруг расхохотался. — Что скажешь, доблестный наездник калама? Без чего обойтись труднее? Без пальца или без памяти, о похищении которой ты сокрушаешься столь назойливо по отношению к самому себе?

— Учитель! — еще сильней обомлел я.

— Теперь садись и рассказывай, — повелел дервиш. Переведя дух в свою очередь, я уселся поближе к огню и поведал дервишу о всех таинственных злоключениях, вместившихся в мою столь краткую по новой мерке жизнь. Дервиш слушал очень внимательно, прихлебывая чай из своей чашки и, когда я завершил свое предание, еще долго пребывал в молчании, поглядывая то на огонь, то на небосвод, весь наполнившийся чистыми каплями звезд.

— Действительно, необычная история, — наконец задумчиво проговорил он, — и весьма поучительная не столько для юноши, сколько для старика, воображающего, что он прожил долгую и полную, как багдадский караван, жизнь. Такие случаи происходят неспроста… или же совершенно случайно. Если отбросить все противоречия между твоим рассказом и твоим нынешним положением, то надо начать с того, что никаких древних крепостей в окрестностях нет, поверь мне на слово, … Попадаются в здешних горах кое-какие крепости, но до ближайших — не менее трехдневного перехода. Что ты можешь на это сказать?

Не в силах найти никакого объяснения, я невольно посмотрел в сторону реки, по-видимому, разбиравшей дорогу ночью не хуже, чем днем.

— Полагаю, — продолжал дервиш, — ты можешь поблагодарить разбойников, укравших твою одежду и, возможно, память по крайней мере за то, что они сделали из тебя очень искусного пловца.

«В самом деле, стоит ли держаться за те щепки, что плавают теперь на поверхности моей памяти? — рассудил я. — Потеряв всю собственность, стоит ли теперь торопиться с накоплением новой?»

Я охотно расстался бы в памяти с гибелью своего спасителя, оставив его в живых или упразднив само его существование. Но признать несуществующим тот испуг, что нагнали на меня чудовищный латник и его огромной длины волнистый меч, — это оказалось выше моих сил.

— Он чуть не разрубил меня надвое… — пробормотал я. — У меня даже остались ссадины на коленях, когда я выскакивал из-под стола.

— Ошибка, — спокойно произнес дервиш, подняв свой ошпаренный палец, который вовсе не казался теперь распухшим и больным. — Ты слишком долго смотрел на истукана. Чем дальше ты убегал, тем он становился больше. Признак сновидения. Увы, юный победитель драконов, скорее всего ты потел от страха задаром.

Дервиш немного помолчал и добавил:

— Ты не воспользовался самым точным способом проверки существования врага.

— Каким? — обрадовался было я.

— Как только он взмахнул своим мечом, надо было повернуться к нему спиной… Его, а не твои, усилия пропали бы даром.

— Хорошо, если это сон, — пожал я плечами, — а если не сон?

Старик нахмурился, делая вид, что мой вопрос ввел его в глубокие размышления, и наконец возвестил:

— В этом случае воину пришлось бы убедиться в твоем собственном несуществовании, что, по сути дело, одно и то же.

Я только и сделал, что разинул рот, а старик так расхохотался, что даже огонек заплясал на догоравших сучках, а его желтый тюрбан показался мне глазом демона-ифрита, подмигивавшим мне из мрака ночи.

— Алмаз ума, — обратился я к дервишу, придя в себя и по юношеской наглости решив не сдаваться, — мне представляется, что есть еще одна, последняя проверка бытия.

— Слушаю тебя, укротитель снов, — сказал дервиш, и весь обратился во внимание, что очень располагало меня к старцу, несмотря на все его шутки, которые ничуть не помогли мне выбраться на берег здравого рассуждения.

— Я ел… или мне снилось, что я ел — трапеза, если Учитель помнит, происходила в высокой башне — мне представлялось, что я ел бобы, а в изюме попадались косточки, и я, торопясь насытиться, проглатывал их. Можно теперь дождаться утра и естественного срока. Потом я отойду за камни и, немного потрудившись, расковыряю палочкой собственные испражнения. Таким образом бытие…

Я не договорил, потому что дервиш потянулся ко мне, словно стремясь разглядеть какую-то родинку на моем лице.

— Может, ты был учеником лекаря, — проговорил старик, — и испробовал на себе слишком сильное снотворное?.. Кое-какое бытие тебе несомненно удастся подтвердить таким способом, но чем ты докажешь, что бобы были съедены именно в крепости, а не в духане? Приготовленные наспех, они могли подействовать во время твоего сна не только на нижний желудок, но и на верхний.

С этими словами он коснулся больным пальцем своего тюрбана.

— Все ясно, Учитель, я не существую! — воскликнул я в отчаянии и взмахнул руками.

Дервиш засмеялся и протянул ко мне свои руки. Я невольно бросился к нему и бережно взялся за его иссохшие, тонкие пальцы.

— Вот теперь, славный дровосек пустыни, наступило время по-настоящему приняться за дело, — по-отечески ласково проговорил он. — Вообрази, как приятно начинающему горшечнику заглядывать в темную пустоту своего первого кувшина.

— Учитель, значит, это ты усыпил меня, наставляя на Путь! — горячо воскликнул я.

— Клянусь небесами, всего только шел мимо и увидел тебя лежащим здесь, на берегу, — ответил старик, намеренно сокрушавший всякую опору моих здравых рассуждений, как только я находил в своем прошлом опыте то, что могло послужить такой опорой.

Некоторое время мы просидели в молчании. Огонек на углях медленно угасал, точно засыпая, и ночь все крепче охватывала мои члены мертвенным холодом.

Теперь я был утомлен и подавлен сильнее, чем после безуспешной схватки с облаченным в доспехи великаном. С какой стороны не подступал к делу, все получалось, что я — — не более, чем безымянный Никто, не имеющий никакого значения под Небесами.

— Учитель, можешь ли ты хотя бы сказать мне, как я выгляжу, — обратился я к дервишу, явно отвлекая его от углубленной молитвы, — на какое племя похож и какой возраст мне можно дать?

— Темно. Утром посмотрим, — недовольно ответил старик и вновь погрузился в свое священное бормотание.

Я свернулся на боку, чувствуя себя бездомной, брошенной хозяином собакой и подумал: «Стоит поскорее заснуть, чтобы очнуться в каком-нибудь другом месте». Юность быстро забывает страхи и тяготится недостатком разнообразия, хотя бы и совершенно пустопорожнего.

Не успел я закрыть глаза, как один из угольков сердито затрещал и вспыхнул напоследок ярким язычком, и мне показалось, что от реки блеснула ему в ответ золотая монетка.

«Неужто динар!» — живо очнулся я, но память едва слышным, робким шепотом, будто стыдясь того, что к ней потеряно всякое доверие, подсказала кое-что поважнее денег.

Я вскочил на ноги, потом, стараясь не привлекать к себе внимания старика-дервиша, подхватил уголек пальцами, бросил его в чашку и побежал к воде.

Возложив последнюю надежду на свой глазомер, я выкатил уголек из чашки на высокий, плоский камень я стал осторожно раздувать алое пятнышко. Оно сделалось ярче, осветило мир вокруг себя всего на одну ладонь. Я, как шакал, вперился во тьму, качнулся вправо, потом влево, и вот обетованный динар снова сверкнул передо мной путеводной звездою. Оставалось сделать всего один шаг и протянуть руку.