Вскоре после падения Иерусалима они вошли в не менее тайные сношения с Румом и получили от султана согласие на постройку новой цитадели Ордена в горах Тавра, на границе с Малой Арменией. Туда-то, на край земли, Орден и намеревался переправить большую часть своего золотого запаса. Крепость должна была подняться в стороне от военных путей, в тихом, что называется, месте. Ее положение очень устраивало не только сарацин всех земель, но также и армянских торговцев, также державших свои вклады в орденском банке.

Крепость была возведена и получила, как мне известно, арабское название: Рас Альхаг.

И вот однажды во Флоренции появился некий франкский торговец, весьма состоятельный и, заметьте к тому же, весьма приятной и благородной наружности. Он направлялся в Париж, побывав, по его словам, в Персии и Руме и закупив там, кроме пряностей и камеди, большое количество особой тонкой шерсти, именовавшейся «слюна ангелов». Неверные и по сию пору не умеют обрабатывать такую шерсть, предпочитая возвращать ее себе за большие деньги в виде анжуйских или флорентийских сукон неописуемой легкости и прочности. «Слюна ангелов» всегда ценилась в Европе на вес чистого золота, и, разумеется, как только франк проговорился о своем товаре, он сразу оказался в окружении целой толпы самых почтенных мужей Флоренции, суливших ему разное, но желавших одно: того, чтобы шерсть так и не достигла пределов Французского королевства.

Побывав во многих домах и поборов все искушения, франк наконец-таки не устоял перед жареной форелью в белом винном соусе, который умели готовить только в семействе Ланфранко. Заметьте, странную игру слов, мессер.

Целый месяц он пользовался гостеприимством радушного семейства, и, когда иоанниты спохватились, было уже поздно: драгоценная парижанка, вдоволь нарадовавшаяся обществу своего единоплеменника, в один прекрасный день исчезла, как будто провалилась под пол своего роскошного дома вместе с франкским торговцем. Можно было подумать, что лукавый гость оттуда и явился, то есть из преисподней, чтобы утащить туда христианку, согрешившую с неверным.

Можете представить, каков был ужас иоаннитов, стерегших птичку в золотой клетке, когда они дознались, что залетный воробей, протиснувшийся между прутьев, не только безнаказанно улепетнул, умело прихватив с собой редкостную птаху, но и был вовсе не тем, кто не будь помянут, а того хуже — переодетым и выдавшим себя за торговца тамплиером. Этот тайный искуситель был послан во Флоренцию из Рума, куда и вернулся после того, как в буквальном смысле претворил в жизнь свой замысел, поскольку парижанка от него зачала.

Мессер, я признаюсь вам, что многое в этой истории остается для меня неизвестным и непонятным. От меня скрыты обстоятельства, при которых тамплиеру удалось соблазнить пленницу иоаннитов. Я не знаю, куда делся ее ребенок. Я могу только предположить, что, ребенок должен был превратиться в повод к усилению вражды между тамплиерами и иоаннитами. Зато я хорошо знаю, что прихожусь той парижанке родным внуком.

Удивлены, мессер?

Тогда слушайте дальше.

Замечу также, что не будь она моей родной бабкой, а ее сарацинский отпрыск не кем иным как моим родным отцом, то, уверяю вас, я так бы и не попал в эту историю, и не качался бы сейчас вместе с вами в этом корыте посреди холодного моря.

Вот я и проговорился, мессер, хотя и старался держать разгадку за спиной до самого конца.

Итак, тайная война между иоаннитами и тамплиерами за сарацинское золото растянулась на долгие годы.

После того невиданного похищения иоанниты приложили великие усилия к тому, чтобы разыскать живым сына парижанки, и, вообразите себе, им удалось это сделать: они напали на его след в русских землях. Оказавшись в плену после неудачного похода, он, однако, хорошо устроился при дворе местного князя и даже обзавелся там семьей.

Мессер, я вижу недоверие в ваших глазах. Хорошо понимаю вас. Взяться за поиски какого-то рыцаря, сгинувшего с христианских земель пред тем за двадцать лет, и найти его в добром здравии — не слишком правдивая басня. Я тоже храню такое сомнение, но храню его в самом глубоком тайнике своего сердца, так сказать в моей собственной Акре. Возможно, мой отец был вовсе не сыном знатной парижанки, а неким подставным лицом, которого мои вездесущие ангелы-хранители, иоанниты, подобрали среди каких-нибудь незаконнорожденных полукровок. Ведь многие франкские дворяне Кипра, как известно, оставляют своих отпрысков, родившихся от восточных красавиц-рабынь, в своем услужении, зная, что из них непременно вырастут очень крепкие воины. Этих юношей очень ценят и в рыцарских Орденах, куда их принимают с большой охотой. Если моя догадка верна, то пергамент с моей родословной можно безо всякой жалости отдать уличным мальчишкам, чтобы они свернули его трубочкой и через нее плевались друг в друга рябиной и бузиной.

И вот сын парижанки, полусарацин-полуфранк и к тому же доблестный рыцарь, появился в Париже вместе со своей супругой, которой он обзавелся в русских землях.

Пестовавшие его теперь с удвоенным усердием, иоанниты понимали, что им все же вряд ли удастся завладеть сокровищами, не сокрушив Ордена Соломонова Храма. Множество донесений о пороках, свирепствовавших в стенах тамплиерских цитаделей, было передано в королевский дворец, однако монархи Франции долгое время не решались вступить с Орденом в открытую борьбу, отчасти потому что сами оказывались по уши в долгах перед Орденом, отчасти опасаясь его мощи и доблестного прошлого. И только нынешний король Франции Филипп… впрочем, мессер, позвольте сказать о нем позже.

Видя, что промедление затягивается и желая укрепить свои права в будущем, иоанниты обратили свое внимание на почтенный возраст наследника сарацинских сокровищ и на его гордый характер, который в конце концов мог привести к непредсказуемым последствиям.

После смерти первой супруги моего отца они для большей крепости наследных прав остановили свой выбор на той из родственниц парижанки, которая отличалась пригожестью и манерами, а именно — на ее двоюродной племяннице — и затем, уладив все трудности с церковным освящением задуманного ими союза, они сосватали моему отцу эту новую парижанку, что, как легко рассчитать безо всяких мер и разновесов, оказалась моей родной матушкой.

— Позвольте, синьор Сентилья, — не выдержав, перебил я флорентийца. — Мы можем выбросить все разновесы, но не вольны обойтись без меры времени. По этой мере выходит, что в год вашего рождения ваш доблестный отец должен был считаться уже весьма и весьма пожилым человеком.

— Верно, — с довольной улыбкой кивнул Сентилья. — Ему пошел в ту пору седьмой десяток, но, как рассказывают, он был очень крепкого сложенья и выглядел на все сорок.

Тут уж невольно кивнул я, поскольку во всей неправдоподобной истории флорентийца мог отметить и подтвердить только эту примету.

— Поэтому я тешу себя надеждой, — добавил Сентилья, — что и сам сумею дотянуть в добром здравии до почтенного возраста.

— Пусть Богу это будет угодно, — еще раз кивнул я, а флорентиец продолжил свой рассказ.

Жизнь моих родителей, увы, не заладилась, и вскоре после моего рождения отец куда-то исчез. Возможно, что и тут приложили руку тамплиеры, но гадать не стану.

Вполне вероятно, что тамплиеры сумели бы упрятать все свои богатства в Руме, однако в положение дел на Востоке вмешались монгольские орды, разрушившие не только множество крепостей, но и все дальние замыслы рыцарей Храма, поскольку банковское дело было совсем неведомо монгольским варварам.

Крепость Рас Альхаг оказалась теперь на довольно опасном месте, и от нее пришлось отказаться.

Между тем, сама Акра стала сердцем и мозгом всей торговли между франками и сарацинами. К тому же в ней стало появляться все больше греческих и армянских купцов, так что процветанию тамплиерских дел не было видно конца. Тогда, разуверившись в поддержке французского двора, иоанниты решили ускорить события.

Год одна тысяча двести девяностый от Рождества Христова, как и год последовавший за ним, оказался очень плодородным. Тысячи сарацинских купцов дневали и ночевали на рынках Акры.

В это время на севере Италии было собрано наемное воинство для нового Крестового похода на неверных. Надо признать, что благородных людей найти среди них было нелегко, зато, как на подбор, сошлись забияки самого первого десятка.

Не устраивая никаких шумных торжеств и процессий и, разумеется, обойдясь без святых проповедников, иоанниты посадили наемников на корабли и отправили к берегам Палестины.

Новые крестоносцы высадились в порту Акры и, проголодавшись, двинулись на рынки города. Когда тамплиеры, опрометчиво пустившие гостей в свои стены, спохватились, веселая Пляска Смерти уже вошла в полный разгар. Где только что возвышались горы арбузов и дынь, взгромоздились горы сарацинских голов. Сами рыцари Храма обнажили мечи против своих христианских братьев, прибывших для освобождения Святой Земли, однако тех оказалось слишком много, и они слишком быстро и умело распространились по всем углам и закоулкам Акры.

Египетский султан был вне себя от гнева и прислушался к голосам тех сановников и торговцев, которые не могли похвалиться богатыми вкладами в банк тамплиеров. Он поднял войско и осадил Акру, которая оказалась лишена всякой поддержки из Европы. Так пала последняя цитадель Иерусалимского королевства, и тамплиерам ничего не оставалось, как только перевезти свою казну во Францию. Только это и нужно было иоаннитам.

Они усилили свой натиск на тамплиеров со всех сторон, стараясь хотя бы в этом деле, а именно — пресечении богоотступнической деятельности рыцарей Храма, объединить замыслы враждовавших владык земли и неба, то есть короля Франции и папы. Однако и после сокрушения, так сказать, первого круга обороны осада главной башни Ордена продолжалась еще более десяти лет.

За это время наследник сарацинского золота вырос под неусыпной опекой того же семейства Ланфранко и надежной охраной братьев-иоаннитов. Я полагаю, наученные опытом, они вполне расчетливо отказались от намерения обратить меня в рыцари, а дали возможность главе компании Ланфранко привить мне повадки умелого торговца. Об этом я ничуть не сожалею. Теперь я уже не последнее лицо в этой славной компании и являюсь старшим трактатором, то есть деятелем, который, хотя и не вкладывает своих средств, но зато имеет право на заключение всех основных сделок компании в иных государствах и получает определенный процент с дохода.

И вот настал год, когда осторожный король наконец убедился, что иоаннитами предоставлена в его распоряжение мощная армия тайных исполнителей его воли, действительно способных в одну ночь настичь и арестовать тамплиеров, каждого по отдельности или всех разом.

Незадолго до этой знаменательной ночи я и был послан в Трапезунд, где, по словам моих покровителей, настал черед открытого появления главного свидетеля богомерзких поступков рыцарей, обратившихся от Бога к князю мира сего, попиравших Святой Крест и, наконец, замышлявших насильно обратить весь христианский мир к идолопоклонству.

Полный недомолвок и несуразностей рассказ флорентийца приблизил меня к истине только на два маленьких шага. Во-первых, я убедился в том, что все сведения о своем линьяже он получил только от своих покровителей из Иерусалимского Ордена Святого Иоанна. Во-вторых, у меня возникло сильное подозрение, что и сам Иоаннитский Орден — далеко не главное колесо на этой мельнице, а сарацинское золото — далеко не вся вода, которая этим колесом движет. Очень странной показалась мне эта тактика проволочек длиною в целое поколение. Судьба же сарацинского отпрыска, опекавшегося иоаннитами даже на необозримых просторах Скифии, показалась мне столь неправдоподобной, что я не поверил бы ни единому слову Сентильи, если бы не держал в своей памяти эту же историю, рассказанную иным, куда более надежным лицом.

Едва Тибальдо Сентилья закрыл рот, как я набросился на него с вопросами.

— Синьор Сентилья, ведь это верно, что иоанниты берегли вас до сего дня, как зеницу ока? — первым делом заметил я.

— Несомненно, — подтвердил флорентиец.

— Ведь вы наследник неисчислимых богатств Египта, и Орден Иоанна намерен ими попользоваться в обмен на некоторое участие в вашей судьбе от самого вашего рождения на свет?

— Думаю, что так, — сказал Сентилья уже с некоторой настороженностью.

— Однако, зная, что свидетель, коего следует доставить на суд, — продолжал я, — вовсе не является ручной белкой и его даже необходимо поначалу околдовать неким заветным словом — видимо, для того, чтобы он вел себя смирно, — они отправляют именно вас в Трапезунд для исполнения этого не слишком безопасного дела да еще дают вам поручение убить провожатого. Не кажется ли вам, что ваши опекуны как бы не совсем последовательны в своих устремлениях?

— Я бы и сам мог задать вам дюжину-другую вопросов на этот предмет, — вдруг усмехнулся Сентилья, — однако мною и, как я теперь вижу, вами самими, движут такие могучие силы, о которых лучше не думать, чтобы, не дай Бог, они не приснились в страшном сне, показавшись в своем полном обличий. Уж если я родился, согласно какому-то расчету, то теперь могу лишь благодарить судьбу и Всевышнего, что прожил на земле уже почти четверть века, ни разу не испытав ни голода, ни холода.

Такие слова меня обрадовали, и я почувствовал к Сентилье, если не братское, то просто дружеское расположение.

— Ваш ум далеко превосходит потребности простого торговца, синьор Сентилья, — заметил я и, увидев на губах флорентийца довольную, хотя и вовсе не доброжелательную улыбку, продолжил свое дознание: — Вам что-нибудь известно о тамплиере, который доставил меня в Трапезунд и которого вам было поручено сразу по прибытии отправить к праотцам?

— Только то, что он тамплиер, — ответил Сентилья, — и что он взялся сопровождать свидетеля за определенную мзду, оставаясь, однако, не слишком надежным компаньоном в деле.

— Объяснение убийству простое и понятное, — только и развел я руками. — А что же вам известно обо мне?

— Только то, что вы, мессер, тоже являетесь тамплиером, — вновь не проявляя никаких чувств, ответил Сентилья, — и были допущены в тайный, внутренний круг Ордена, практикующий самое ужасное колдовство.

— Однако вовремя раскаялся, не так ли? — упредил я Сентилью.

— Верно, — кивнул он, прищурившись. — Так мне и сказали. Мне сказали также, что вы, мессер, скрывались в развалинах Рас Альхага среди ассасин. Они посвятили вас во многие тайны, которые можно воспринять только при курении дурманящих трав.

— А еще вам сказали, что заветное слово для власти надо мной выбрано ассасинами, — добавил я, ощутив холод, пробежавший по хребту.

— Это сказали мне вы, мессер, — довольный своей сообразительностью, ответил Сентилья. — Из чего я, как и вы, могу сделать заключение, что сами ассасины передали это слово иоаннитам.

— Мы с вами оба — весьма сообразительные люди, — только и пробормотал я, признав, что в этом разговоре все же не являюсь хозяином положения.

— Теперь я могу пожалеть о некой части своего невиданного наследства, которое причитается ассасинам, — сказал Сентилья и весело рассмеялся.

— Я же теперь почти не сомневаюсь, что, сойдя на пристань в Италии, вы при любых обстоятельствах останетесь живым и невредимым, — в несколько сокрушенных чувствах признал я и с этими словами снял с пояса кинжал флорентийца и протянул законному хозяину. — Возьмите, синьор Сентилья, и примите вместе с этим предметом мои извинения. Я только могу надеяться, что вы больше не посадите меня на собачью цепь, как того потребовали от вас ваши достопочтенные опекуны.

— Примите и вы мои извинения, мессер, — с искренней вежливостью ответил флорентиец. — Я вижу, вы вошли в мое положение. Ведь, по сути дела, мой ошейник крепче вашего, а цепь всего лишь немногим длиннее.

— Позвольте же мне осведомиться еще кое о чем, — попросил я.

— Разумеется, мессер, — с готовностью кивнул Сентилья, — ведь и мне самому удается извлечь из ваших вопросов довольно занятные сведения.

— Итак, синьор Сентилья, судя по вашему рассказу, всем этим великим заговором, а также судьбами всех известных нам людей движут только деньги, вернее — слишком большое их количество, — раскрыл я вековую загадку еще одним ключом, тем, что предложил мне трактатор процветающей торговой компании.

Некоторое время флорентиец молчал, а потом вздохнул с улыбкой и пустился в философские рассуждения:

— Странная и чудесная материя — золото. Оно может безо всякого движения лежать на одном месте, или же люди могут переносить его из одного сырого подвала в другой, и к тому же на нем не бывает начертано великих истин или же благой вести. Однако же оно пробуждает в нас самые глубокие чувства, напрягает все силы рассудка и вселяет в нас волю к жизни. И вот видите, мессер, даже нашего ума не хватает, чтобы проникнуть в человеческий замысел, который оно породило, в полном спокойствии лежа где-то под землей и, заметьте, совершенно ни о чем не рассуждая.

— Может быть, синьор Сентилья, оно все-таки испускает некие ядовитые испарения, сообщенные ему его исконным хозяином, — заметил я, изумленный столь мудрыми речами начинающего торговца.

Тибальдо Сентилья посмотрел на меня несколько рассеянно, пожал плечами и, чуть погодя, усмехнулся.

— Еще одна подробность вашей родословной вызывает мое далеко не праздное любопытство, — перевел я разговор с небес на землю, а, вернее, — из преисподней на поверхность моря, мерно качавшего корабль и стол, за которым мы сидели. — Ваш отец вернулся из русских земель с супругой, не так ли?

Флорентиец кивнул.

— У вашего отца были дети от первого брака? — продолжил я свои расспросы, подняв над наковальней уже сияющую жаром тайну.

— Ответить наверняка не могу, — сказал Сентилья. — Правда, я слышал, что до меня у отца был якобы уже взрослый сын, но он давно принял монашеский постриг и остался где-то в глухих лесах, завоеванных монголами.

— Синьор Сентилья, — решительно обратился я к нему, замечая, однако, что у меня самого сердце начинает взволнованно биться. — Повествуя о своей родословной, вы не назвали ни одного имени. Я вполне понимаю причину, побудившую вас соблюдать некоторые семейные тайны, ведь вы человек благородный. Однако мне кажется, что я имею возможность восполнить вашу родословную. У меня нет явных доказательств, но чтобы сразу не показаться лжецом или переносчиком пустых слухов, позвольте мне высказать несколько догадок относительно скрытых имен. Если хоть одно из названных мною окажется верным, то можно будет подозревать, что и затерянное имя — не пустой звук.

— Я слушаю вас, мессер, — сказал Сентилья, и губы его сжались.

— Простите, синьор Сентилья, — спохватился я, — а каково происхождение вашей фамилии?

— От девичьей фамилии моей матери, — не колеблясь, ответил флорентиец. — Правда, на франкском наречии ее фамилия звучит несколько иначе.

— В таком случае я почти не сомневаюсь, что вашу достопочтенную бабушку, пережившую множество удивительных похищений, звали Иоландой, — изрек я.

Лицо Сентильи окаменело. Он прищурился, потом вдруг поискал глазами что-то на столе и на полу и снова уперся в меня взглядом, словно в какого-то идола, отлитого из чистого золота, который вдруг свалился прямо перед ним с небес.

— Ваш сказочно богатый дедушка-сарацин носил имя Умар аль-Азри, не так ли? — продолжил я свое волшебное гаданье.

Если не солгал свет масляной лампы, то флорентиец побледнел.

— Что же касается коварного похитителя-тамплиера, то им мог быть ни кто иной как Гуго де Ту, сын первого хозяина замка Рас Альхаг.

Я ожидал, что Сентилья на этот раз схватится за голову и упадет на пол, но этого не случилось. Напротив, он даже пришел в себя, обрел уверенность и покраснел.

— Мессер, — кашлянув, произнес он твердым голосом, — или вы обладаете чудесным даром прорицания, или вы знаете гораздо больше, чем могу предположить я и, возможно — сам Великий Магистр иоаннитов.

— Синьор Сентилья! — радостно проговорил я. — Наше сходство не может быть случайным, раз вы, как и я, допускаете, что и за тамплиерами, и за иоаннитами, и даже за ассасинами стоит еще какая-то тайная сила, которая вертит колесами наших судеб!

Взгляд флорентийца потускнел, и он ответил сухо и недоброжелюбно:

— По чести говоря, мне на это наплевать. Чем больше я стану ломать себе голову, тем скорее сломаю себе шею. Два имени из трех вы назвали верно, мессер.

— Только два?! — изумился я.

— Именно так, честное слово благородного человека, — поклялся Сентилья. — Третье имя, может статься, также названо верно, однако оно мне неизвестно самому.

Я подумал, что поступлю опрометчиво, если столь же уверенно отгадаю вслух имя его отца.

— Смею ли попросить вас, синьор Сентилья, — проговорил я, испытывая кое-какие колебания, — назвать имя вашего отца.

— Увы, мессер, — развел руками Сентилья, скрывая, как мне показалось, вздох облегчения, — спросить-то вы можете, но ответить я не волен. Я дал клятву моим покровителям не открывать имени моего отца ни одному из смертных до того самого дня, когда святейший суд вынесет Ордену тамплиеров окончательный приговор.

— Благодарите Всевышнего, синьор трактатор, — гласом пророка изрек я, — что моему провожатому, тамплиеру из Рума, не суждено было пасть от вашей руки. Все же убивать брата — не самый легкий грех.

— Брата?! — содрогнувшись, повторил тайное слово Сентилья, но тут же проявил сдержанность достойного ученика почтенных торговцев Флоренции. — Вы сказали «брата», мессер? В это поверить очень трудно. Впрочем, я могу предположить, что у тамплиера, похитившего мою бабку, мог и даже, по замыслам Ордена, должен был появиться внук. — При этих словах взгляд флорентийца просветлел. — Тогда понятно, почему у иоаннитов возник замысел убить его, раз они узнали, что он при определенных условиях тоже может претендовать хотя бы на часть наследства. Однако… — Тут Сентилья замолк на несколько мгновений, и я мог наблюдать тяжелую работу мысли, подобно кирке рудокопа вывернувшей кусок почвы и наткнувшейся под камешком легкой разгадки на преогромную глыбу. — Однако что могло подвигнуть этого тамплиера, который был вашим провожатым, предать свой Орден? Может быть, иоанниты сумели обмануть его, пообещав долю богатства? Но зачем тогда, в самом деле, устраивать его убийство именно моими руками?

— Синьор Сентилья, — вторгся я в его напряженные размышления, — я имел в виду гораздо более близкого родственника. Я располагаю сведениями, что у вашего отца было в общей сумме трое сыновей. Один стал монахом в Скифии. Второй, которого вы, к моему удивлению, не знаете, долгое время жил в Париже, а впоследствии стал тамплиером. Третьего я имею честь лицезреть перед собой. Я могу назвать имя того, второго. Вот оно: Эд де Морей.

Сентилья снова побледнел, потом покраснел и, сжав кулаки, ударил ими по столу.

— Проклятье! — зарычал он, раздувая ноздри. — Я больше не хочу ничего знать! Я сделаю свое дело и буду торговать сукнами! Что бы там ни происходило на небесах или в преисподней, мне наплевать! Слышите, мессер? Наплевать! И я клянусь вам, что получу свое наследство, даже если объявится целый легион самозванцев, выдающих себя за моих братьев!

— Вы намекаете на наше братское сходство, синьор Сентилья? — заметил я, уже вполне мирясь с мыслью, что и сам могу оказаться сыном доблестного Жиля де Морея, а потому — и родным братом алчного Тибальдо Сентилья.

Всякое самообладание оставило рассудительного трактатора, и он выхватил кинжал, который совсем недавно я изволил ему вернуть.

— Полагаю, что ваши покровители останутся недовольны, если вы не довезете ценный товар в целости и сохранности, — безо всякого опасения наблюдая за сверкавшим острием кинжала, предположил я.

По счастью, разговор завершился без кровопролития, поскольку настроение флорентийца менялось быстрее, чем погода посреди осеннего моря.

Он замер и, рассмеявшись как ни в чем не бывало, бросил кинжал на стол.

— Что вы еще хотите от меня, мессер? — проговорил он затем, уже недобро скалясь. — Я и так наболтал лишнего, о чем теперь сильно жалею.

— Путь еще достаточно долог, — вполне миролюбиво ответил я. — Возможно, я сам еще что-нибудь вспомню и так же проболтаюсь. Последнее, что я хотел бы узнать сегодня, это — имя императора-ассасина. Единственное имя, о котором я не имею никаких догадок.

— Вы не дурачите меня, мессер? Вы действительно не знаете, кого я имел в виду? — вновь изменился в лице Сентилья: мое неведение опять придало ему чувство некоторого превосходства, и его взгляд сразу потеплел. — Мне нелегко поверить вам. Вы знаете по именам солдат и не знаете имени полководца.

— Моя память напоминает ваше богатое наследство, — сказал я. — Она лежит в чужом подвале, и я стремлюсь овладеть ею. Однако, судя по всему, есть и другие, весьма могущественные силы, готовые присвоить ее. Как же все-таки звали того императора?

— Фридрих Второй Штауфен, — чуть помедлив, ответил флорентиец.

Это имя не пробудило во мне никаких воспоминаний, но я несколько раз повторил его про себя на случай будущей встречи с каким-нибудь нынешним монархом-ассасином.

На том мы и разошлись с Тибальдо Сентильей в ту ночь, хотя «разойтись» означало отступить друг от друга всего на три шага. Великие воды готовы были поглотить всякого ассасина и всякого богатого наследника, не устраивая никаких хитроумных заговоров или ловушек.

Последующие дни путешествия были настолько однообразны, что я намерен вовсе отбросить их, не находя от того никакого ущерба для моего бытописания. По большей части мы с флорентийцем проводили время в молчании, поглядывая друг на друга то с подозрением, то с невольным доверием; последнее обычно случалось при сильном волнении на море. Мы оба были заняты напряженными размышлениями. Не берусь гадать, как собирался завершить свою тайную миссию Тибальдо Сентилья, сам же я раздумывал только о том, как бы улизнуть от всех — и от тамплиеров, и от иоаннитов, и от ассасин, — чтобы добраться до Великого Мстителя каким-то своим путем, ибо я уже давно предполагал, что именно тот таинственный Великий Мститель держит в руках ключ от моей памяти и шкатулку, в которой хранится мое имя. Замечу также, что священная реликвия, тот самый Удар Истины, все еще оставался на моем плече. Я так привык к этой ноше, что порой совсем забывал о ней, зато, когда замечал ее вновь, в моем сердце сразу вспыхивала надежда, что острие Истины когда-нибудь должно-таки ударить в сердце Тайны. К тому же было ясно, что, раз флорентиец не польстился на эту вещицу, значит, он тоже имел какие-то представление о моей тайной миссии, не завершавшейся простым свидетельством на суде.

Короче говоря, за днями схваток и погонь последовали долгие дни мучительной работы мысли, и только у берегов Италии у меня наконец вызрел вполне определенный замысел. Решению весьма способствовала свирепая качка, которая основательно прочистила мой желудок и мои мозги.

Прижавшись всем телом к борту галеры и бессильно свесив голову над грозной пучиной, я созерцал темные ямы и шумно вспучивавшиеся горбы и, выжимая из себя последние остатки желчи, гадал, обучен ли я плавать или нет и достаточно ли я облегчился теперь, чтобы поплыть по волнам безо всяких трудов, подобно щепке. Потом как бы из самого желудка поднялась мысль, что мучений было бы куда меньше, путешествуй я по морю на маленькой, не опрокидывавшейся с боку на бок дощечке. Тогда я понял, что вновь настало время для искушения судьбы, ибо, если мне удастся удрать, не откладывая побега до лучшей погоды, и остаться при том в живых, значит, Провидение действительно позволяет мне добраться до конца пути самому, безо всяких лукавых покровителей.

Я собрал все свои силы и двинулся по кораблю в поисках подходящей доски, стараясь не привлекать к себе внимания. Мои поиски продолжались долго, но увенчались успехом. За это время непогода даже немного поутихла, что я воспринял как добрую примету. Начальник матросов поглядел на тучи и, сказав, что святой Луций услышал наши молитвы, повелел держаться ближе к берегам, что я принял как еще один знак согласия небес с моими замыслами. С другой стороны, исчезнуть с корабля незамеченным становилось труднее.

И вот я, не колеблясь, решился на злодейство, правда, помолившись пред тем за здравие своего «братца»-двойника.

«Всемогущий Боже, — шептал я. — Прошу Тебя, сделай так, чтобы никто не утонул, не сгорел и не потерял своего имущества. Пусть все беды падут только на мою голову. Пусть за этот грех только я подвергнусь потом испытанию как водой, так и огнем».

Через некоторое время я притаился в своей каморке, обзаведясь доской, а также огнивом и кресалом, которые я украл у компаньонов Сентильи. Еще не меньше часа потребовалось мне, чтобы устроить в корабельных покоях зловещий камелек из обрывков шерсти и тростниковых подстилок. Спрятав под плащ доску, которой суждено было стать подобием спасительного ковчега, я выбрался на корму и огляделся по сторонам. Сгущались сумерки, тоже способствовавшие моему бегству, однако опасные тем, что могли скрыть от меня верное направление к берегу.

Как раз в те мгновения, когда я жадно приглядывался к смутным очертаниям земной тверди, снизу повалил дым, и раздались крики и проклятия. Все бросились к огнедышащему отверстию, и я решил, что дальше раздумывать нельзя.

Едва я сбросил с плеч отяжелевший от непогоды плащ и, отдав себя в руки Всемогущему, собственными руками крепко обхватил свою спасительную доску, как галера сильно накренилась, словно помогая мне сверзиться в пучину. Огромная волна двинулась прочь, обнажая передо мной бездны тартара, уже готовые принять нового грешника. Вздохнув в последний раз, я кинулся вниз, в темный хаос, пожирающий всякую волю и всякий замысел.

Тартар охватил меня нестерпимым холодом, и мои руки, вцепившиеся в жалкий ковчег, в одно мгновение окоченели. Признаюсь, что, захлебываясь соленой водой и теряя понятие о том, с какой стороны теперь ждать избавления, я успел не раз пожалеть о своем чересчур решительном поступке и уже был готов сунуть голову в любой собачий ошейник, только бы новый хозяин вызволил меня из бурной стихии. Для хаоса, в который я угодил, моя жизнь представляла ценность не большую, чем та щепка, за которую я держался.