ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Визит Бертрана де Бланшфора разбередил болотистую душу Жана. К своим тридцати годам он успел превратиться в некое вязкое, аморфное, полубезумное существо, и чем дальше, тем больше становился лишь каким-то подобием человека. Он чувствовал, как внутри накапливаются жгучие, ядовитые энергии, готовые уже вырваться на поверхность, словно гнилостные газы из глубины трясины.

Как ни странно, тайная дочь Жана, маленькая Мари, была привязана к нему, хотя и побаивалась. Особенно, когда он принимался смотреть на нее долгим обволакивающим и засасывающим взглядом. Рассматривая же ее, он думал об одном: правильно ли поступил, что затеял свой дальноприцельный эксперимент. Может, быть, лучше, пока не поздно, обойтись с девочкой так же, как с ее матерью? Мало ли детских трупиков выбрасывают на берег волны французских рек? Но внимательно сравнивая черты лица Мари со своими, он постоянно приходил к выводу, что есть несомненное сходство, а значит, когда-нибудь, может статься, Мари превратится в Жанну.

Это обстоятельство еще больше подталкивало его к отъезду в далекие края, где никто не знает о деревне Синистрэ, в которой некогда жили отец и дочь с мышиной фамилией Сури. И никто не вспомнит, как и когда была найдена эта девочка, а, тем более, никто не будет тайком судачить о том, что ей уже четыре годика, а ее до сих пор не крестили. И тут Палестина оказывалась очень кстати — вскоре после отъезда великого магистра тамплиеров, Жан де Жизор объявил обитателям своего замка, что намеревается ехать в Святую землю, где и окрестит свою воспитанницу непосредственно в водах Иордана.

Мари без конца приставала к своему опекуну, когда же они поедут в пастилу. Он поправлял ее: в Палестину, но образ огромной пастилы, в которую можно уехать, навсегда вошел в сознание ребенка.

Дела в Жизоре в последнее время шли очень неплохо, с окрестных полей крестьяне собирали превосходные урожаи, пополняя своей данью запасы владельца замка. Управляющий считал своего господина малость умалишенным, но преданно служил ему, зная, что сеньор Жан не просто рыцарь, а комтур ордена тамплиеров. А уж когда в Жизор нагрянули сами тамплиеры и восстановили здесь комтурию, он стал благоговеть перед своим слегка тронутым хозяином. После отъезда Жана в Святую землю новым контуром здесь должен был стать некий Альфред де Трамбле, племянник одного из недавних великих магистров ордена, ровесник Жана. Он быстро вошел в курс всех дел и вскоре уже был готов приступить к несению своих обязанностей.

Но Бертран де Бланшфор, обещавший вернуться в Жизор в октябре или самое позднее — в ноябре, задерживался, и пришлось ждать его целую зиму.

За это время Жана больше всего мучил вопрос, что же все-таки делать со щитом Давида, спрятанном в тайнике, расположенном в той самой комнате где некогда был убит Гуго де Жизор и соблазнена Элеонора Аквитанская. Наконец, после длительных колебаний он все же решился взять реликвию с собой в Палестину. Для этого он заказал новый сундук с двойным дном, куда и переложил ее, а верхнее дно засыпал имеющимися у него; в наличие деньгами. За сундуком ему пришлось самому ехать в Руан, где в то время жил замечательный мастер по имени Николя Вервер, работы которого славились на всю Нормандию. Увы, сундук для Жана де Жизора стал одним из его последних произведений — в мастерской Николя Вервера вспыхнул пожар, на пепелище которого было обнаружено потом обугленное тело мастера.

Но сундук, предназначенный сразу для нескольких целей, представлял собой истинный шедевр искусства, и Жан не поскупился выложить за него целых три сотни турских ливров. Он был выполнен из черного дерева в виде массивной скамьи со спинкой и подлокотниками, по краям всюду обит медью и весь изукрашен резными арабесками из плетеных узоров и всех видов птиц, обитающих в Нормандии. К сложному замку прикладывался ключ со столь изощренной бородкой, что при желании в ее хитросплетениях тоже можно было увидеть какую-то картину или орнамент. Итак, сундук предназначался для разных целей — для хранения на нижнем дне бесценной реликвии, для хранения денег и ценных вещей в своем основном нутре, для сидения и для спанья. Конечно, хранить в нем щит Давида было менее надежно, нежели в тайнике, и это стало причиной непрестанного беспокойства Жизорского сеньора, но, что поделать — оставлять его в замке Жан тем более не решался.

Бертран де Бланшфор приехал в Жизор весной 1164 года в прекраснейшем расположении духа. В Англии ему удалось выполнить все, что он намечал. Во-первых, были созданы две комтурии, и отныне Британские острова входили в сферу влияния ордена. Во-вторых, удалось помирить короля Генри с королевой Элеонорой. В-третьих, наладившийся было контакт Генри с Томасом Беккетом снова разрушился. После встречи в Кентербери король много думая об ужасных пророчествах Томаса и постепенно стал склоняться к тому, чтобы внять словам рьяного аббата, и лишь вмешательство со стороны Бертрана де Бланшфора заставило его одуматься и вновь причислить Томаса к разряду своих недоброжелателей.

В Жизоре великий магистр застал все готовым отъезду и, прихватив с собой Жана, не мешкая, отправился дальше, мечтая успеть побывать на весеннем празднестве у катаров. Маленькая Мари была вне себя от восторга — наконец-то они уезжали в обетованную пастилу. Она без конца смеялась и распевала всякие песенки, коим ее научила молодая нянька Жоржетта.

— А когда же будет море? А долго по нему плыть? На лодочке или на кораблике? — беспрестанно теребила она всех.

Бертран недоумевал, зачем Жану нужна эта девчонка и какая такая привязанность душевная может быть у этого мрачного человека, обладающего необычайном внутренней силой, способной, если уметь ее использовать, разрушать города и ссорить между собой целые народы. «Ну что ж, — решил, наконец, великий магистр, — пускай. Многим хочется иметь при себе какую-нибудь прирученную зверушку».

В начале марта они прибыли в Лангедок, в Альби переправились на другой берег Гаронны и, миновав Кастр и Лиму, приехали в замок Бланшфор. Это была красивая белая крепость, не очень большая, но с очень высокой башней донжона, словно меч вздыбленный в небо. Любуясь ею издалека, Жан де Жизор невольно подумал о той несправедливости, что он до сих пор не владеет этой белой крепостью и этой высоченной башней, и конечно же, мысленно поинтересовался у неведомого божества, которому внутренне был предан, почему у Бертрана, который не владеет щитом Давида, такой замечательный замок, а у реального обладателя реликвии всего лишь обыкновенный и маловыразительный Жизор.

В Бланшфоре их ждал обильный завтрак, после которого великий магистр затеял обширную прогулку. Для начала, расчувствовавшись среди родных мест, великий магистр повез Жана показывать живописные окрестности реки Риальс, где горы Кобьерского хребта, северного отрога Восточных Пиренеев, особенно хороши. По дороге им попалось странное одинокое надгробие, на которое Жан почему-то обратил свое внимание. Оно было покрыто мхом, но взгляд Жана успел все же уловить одно слово, высеченное на камне — ARCADIA. Это мимолетное впечатление почему-то зацепилось за его память, да еще и закрепилось, когда, доехав до небольшой деревушки, Бертран сказал что она называется Арк. «Любопытно!» — мысленно усмехнулся Жан.

Затем они вернулись в Бланшфор и поехали в противоположном направлении, где находилась известная уже Жану деревушка Рейн-ле-Шато. Здесь стояла часовня, точь-в-точь такая же, как в Жизорском замке. Ее охранял отряд дюжих тамплиеров, взволнованно приветствовавших великого магистра. Внутри часовни находилась огромная плита с четко видной надписью:

TERRIBILIS EST LOCUS ISTE

— Вот она, моя дырка, — довольно весело произнес Бертран. — Вероятнее всего, некогда еще древние римляне положили сюда плиту. Затем кто-то постарался и создал легенду, что всякого, кто хотя бы прикоснется к ней, ждет неминуемая гибель. Я даже не исключаю, что поначалу камень натерли каким-нибудь едким составом, вызывающим отравления, ибо до сих пор в окрестных селах рассказывают сказки про страшное место. В одной говорится, как мачеха довела бедную падчерицу и та, прийдя сюда, прикоснулась к плите, а почувствовав, что умирает, побежала домой, схватила мачеху за руку и обе умерли. В другой говорится о несчастных влюбленных, которых хотели разлучить, и тогда они пришли сюда, уселись на плиту и вмиг отдали Богу душу. Местным поверьям способствовало еще и то, что ни одно животное не приблизится к этому месту, а если принести сюда кошку, то на расстоянии пяти-шести шагов от шахты она начинает бешено вырываться и орать. Собаки же обходят дыру за сто шагов, и в Ренн-ле-Шато они все нервные и злые. Когда я решил поднять плиту, я принес сюда связанного кролика и положил на нее. Кролик остался в живых. Так же точно ничего не случилось и с одним местным мальчишкой, которого я опоил яблочным сидром и принес сюда спящего. После этого я поднял плиту вместе с несколькими близкими мне тамплиерами, мы обнаружили под плитой шахту, спустились в нее, нашли тайник, но он был уже пуст. С тех пор я ни разу не спускался туда и не отодвигал плиту, даже когда в Ренн-ле-Шато при ехали катары и уговорили меня показать им место.

— Они что же, знают о шахте? — спросил Жан.

— Скорее всего, нет, — пожал плечами великий магистр. — Они говорят, что в каких-то имеющихся у них бумагах это место обозначено как принадлежащее Ормизду.

— Ормизду? — удивленно переспросил Жан.

— Да, Ормизду. Или Ормусу. Так они называют между собой Христа, хотя самые посвященные катары знают, что на самом деле это одно из сакральных имен сумасшедшего маньяка Мани, перса, выдававшего, себя за новое воплощение Христа. Ему-то они и поклоняются. У них даже имеется его череп, с которым они носятся, как с писанной торбой. Во время особого ритуала этот череп оживает и произносит какие-то пророчества. На самом деле, я точно знаю, что это всего лишь ловкий трюк. Честно говоря, мне глубоко наплевать на их верования, но они платят мне звонкой монетой за право устраивать в Ренн-ле-Шато свои радения, очень похожие на те, что мы устраивали под Жизорским вязом. Завтра, в день весеннего равноденствия, они снова соберутся здесь, и мы с тобой будем в них участвовать. Я познакомлю тебя с их предводителем, Раймоном-Роже де Транкавелем. Занятный человек, нашей породы. Я даже склоняюсь к тому, чтобы посвятить его в тамплиеры и сделать комтуром Бланшфора. Посмотришь, оценишь его и скажешь, я прав или не прав.

— Почему вы ищете моих советов?

— Потому что ты, дорогой мой зятек, отныне — мое самое доверенное лицо.

— Ах вот как… Позвольте мне задать один, возможно глупый, вопрос.

— Спрашивай. — А что стало с теми тамплиерами, которые помогали вам поднимать эту плиту?

— С теми ребятами? К сожалению, все Они потом погибли при разных обстоятельствах. А на что ты намекаешь?

— Ни на что, я просто спросил.

— Но ведь я-то еще жив! — озадаченно почесал в затылке великий магистр.

Ришар, сын Анри Плантажене и Элеоноры Аквитанской с младенчества удивлял всех своих родственников и придворных необычайной живостью натуры. Еще не умея говорить, он уже пел, подражая голосам трубадуров и даже звукам рожка и лютни. Его обожали, без конца возились, и он без устали мог играть и веселиться. Когда его крестили, он так бойко зашагал в воздухе ножками, будто поспешая скорее окунуться в святую купель, что священник, проводивший обряд таинства, не мог не воскликнуть:

— Сей муж многими достоинствами будет украшен, и подобно тому, как бодро он шагает, устремляясь к купели, так обойдет он полмира и в Святых Местах воссияет слава его!

При этих словах все благоговейно стали креститься и вздыхать, а священник, окуная младенца в купель, ласково добавил:

— Ах ты, рыженький!

Ришар и впрямь был отмечен какой-то необыкновенной рыжестью волос.. Лет до семи они вообще у него были ярко-красные, будто до жары начищенная медь закатного летнего солнца. Кровь викингов, говорили все по этому поводу, вспоминая достославного рыжеволосого Боэмунда Тарентского, героя Первого крестового похода. Глаза у него были, как у его матери Элеоноры, волшебно-изменчивые — то изумрудные, то цвета моря в ясную погоду, то бирюзовые, как лиможская эмаль.

Родившись в Оксфорде, первое время он часто болел и, вопреки природной веселости, вызывал немало опасений своим бледным цветом кожи, зеленоватым оттенком лица. Потом его родители отправились путешествовать по своим континентальным владениям и прихватили его с собой. Поссорившись, Анри вернулся в Англию, а Элеонора затеяла маримадленский поход в Лангедоке. Ришара же отправили на воспитание в Бордо, в надежде, что тамошний климат пойдет ему на пользу. И надежды эти оправдались, Ришар перестал хворать, день ото, дня делался все румянее и крепче, а оттого — еще веселее и жизнерадостнее. Тело его окрепло и вытянулось, и в нем уже угадывалась фигура будущего мощного рыцаря.

Он любил все — бегать, прыгать, драться со своими сверстниками, часами махать игрушечным мечом и кидать легонькое копьецо, довольно быстро научившись точно попадать в цель; с пяти лет по обычаю, распространенному в Аквитании, и особенно, в Гаскони, его отдали на воспитание в хорошую крестьянскую семью, хозяин которой потребовал от ребенка, чтобы он до поры до времени забыл о своем высоком происхождении, и Ришар влюбился в своих временных родителей, особенно в мамушку — он сходил с ума от ее бесконечных сказок про паладинов Шарлеманя и про похождения бордоского мэра, пешком отправившегося в Святую Землю лет этак семьсот-восемьсот назад. Он мучительно не мог решить, чего больше ему хочется — сражаться с маврами в Испании или идти в Левант на бой с сарацинами. Мамушка же привила ему безмерную любовь к Богу и к Его Сыну, Иисусу Христу, она часто водила его в церковь, где он зачарованно слушал музыку литургии, ревмя ревел, исповедуясь, и едва не падал в обморок во время причастия.

Однажды он спросил у мамушки:

— А почему говорят, что моя мама никогда не ходит к причастию?

Бедная женщина, не зная, что ответить, прибегла к испытанному средству и тотчас сочинила сказку:

— Потому что ваша матушка, светозарная королева Алиенора, на самом деле птица, а птички — создания Божие, им причащаться не полагается, они и так при Боге живут. Вот, как-то раз, батюшка ваш, доблестный король Анри, топнул ножкой и говорит: «Немедленно причастите ее насильно!» А она тут обернулась в свое птичье обличье, взяла всех своих детушек под крылья, да и вылетела в окошко. Вот как оно было.

— И меня она под крылом унесла? — затаив дыхание, спросил до глубины души удивленный мальчик.

— И тебя, касатик, а как же, — ответила, целуя Ришара, мамушка.

— А почему же я этого не помню?

— Потому что ты тогда еще был малюсеньким, как цыпленочек.

Время от времени до Бордо и его окрестностей долетали слухи о борьбе между Генри и Томасом Беккетом, и мамушка по-своему пересказывала их Ришару:

— Опять, сказывают, зловредный Тома Беке задумал погубить вашего батюшку в Англии. И измыслил он для этого шестнадцать разных способов — отравить, зарезать, придушить, с башни столкнуть, утопить, из лука подстрелить, и еще разное. Тогда король Анри собрал всех своих верных рыцарей и священников и написал шестнадцать уложений, в каждом из которых Тома Беке должен был подписаться, что он отказывается от всех задуманных способов злодейства.