Окончание войны развязало руки Абдул-Хамиду. Наиболее опасные элементы: разложенная поражением армия и громадные массы беженцев, стекшихся во время войны в Стамбул, мало-помалу покинули столицу, возвращаясь одни к своим семьям, другие к своим опустошенным битвами и оккупацией очагам. Критический момент, когда можно было ожидать взрыва народного отчаяния и гнева, был позади. Заново реорганизованная полиция, на которую во всем крайне скупой султан не жалел денег, и наиболее верные военные части позволили правительству стать полным хозяином положения. Все те, кого боялся Абдул-Хамид, кто мог сыграть ту или иную роль в движении против реакции, были мало-помалу один за другим обезврежены.
      Его брат, низложенный полубезумный Мурад, живет под строгим караулом в холодных мраморных покоях Черагана, где всё полно воспоминаниями о «самоубийстве» Абдул-Азиса. К нему не допускают никого, его лишают всего необходимого и даже книг. Ему отведена комната, выходящая во внутренний двор, освещаемая лишь через застекленный потолок; даже окна других комнат нижнего этажа дворца, из которых виден Босфор, замурованы. В 1878 году, когда русские войска стоят у ворот Стамбула, Али-Суави делает безумную попытку освободить его, чтобы вернуть на трон Османов. С сотней вооруженных единомышленников, которые под видом поденщиков-беженцев работали над восстановлением рухнувшей позади дворца стены, он врывается среди бела дня в Чераган, но ему не удается склонить дрожащего от страха Мурада на авантюру. Прибывшая стража, дворца и посланный морским командованием отряд матросов окружают и перебивают до последнего дружинников Али-Суави, который сам гибнет вместе с ними на пороге покоя Мурада. После этой попытки пленника переводят в Мальтийский киоск, за крепкие стены Илдыза, дворца-крепости, специально выстроенного Абдул-Хамидом, чтобы застраховать себя от всяких покушений.
      Зия – в почетной ссылке, губернатором далекой Аданы, где, убитый невзгодами и крушением всех своих надежд и мечтаний, он не думает более ни о какой политической деятельности. Мидхат тоже б ссылке, Намык Кемаль томится «поселенцем» на Митиленах.
      Таким образом все вожаки, все те, кто пользуются популярностью в тех или иных кругах, растасованы по разным углам, находятся под бдительным оком абдул-хамидовской полиции, реорганизации которой новый падишах посвятил все свои силы и заботы.
      Однако Абдул-Хамида продолжают тревожить шпионские донесения о Намык Кемале.
      Беспокойному ссыльному приписывают намерения бежать на одном из иностранных пароходов за границу, чтобы создать там новый эмигрантский центр борьбы с режимом.
      Чтобы предотвратить эту возможность, султан уже готов вновь дать приказ об его заключении в тюрьму, когда бывший великий визирь Махмуд Недим, сам побывавший в короткой ссылке на Митиленах, видевшийся там с Кемалем, а теперь вернувшийся и назначенный министром внутренних дел, дает султану благой совет назначить Кемаля начальником Митиленского округа.
      – Это будет самым верным средством помешать его бегству, – говорит он. – Как только он очутится на правительственной службе и будет думать, что сможет своей работой приносить пользу населению, он посвятит всего себя этому делу и откажется от мысли о побеге.
      Совет был принят. Старая придворная лисица, Махмуд Недим, оказался дальновидным. Увлеченный мелкой повседневной административной работой, Намык Кемаль на время оставил мысль о бегстве. Он пробыл еще пять лет начальником округа на Митиленах.
      Беспросветная атмосфера реакции начала побеждать его бурный темперамент. Его нравственные силы мало-по-малу истощились от всех поражений и невзгод. Энергия была сломлена, крепло мрачное убеждение, что его роль политического борца, патриота и новатора – кончена. Оставалась лишь мелкая деятельность провинциального администратора да личная жизнь.
      Но и в этих ограниченных рамках он хотел остаться тем же Кемалем, честным, не способным на компромиссы, свято хранящим идеи и заветы своей молодости.
      Как мог, он старался облегчить положение населения своего округа, заботился о его нуждах, пресекал взяточничество чиновников.
      Несмотря на свой высокий в провинциальной обстановке пост, он вел самый скромный образ жизни, весьма просто одевался, и когда ему, в силу служебных обязанностей, по торжественным дням приходилось натягивать расшитый позументами чиновничий мундир, он сам первый всячески издевался над этим одеянием, называя его «конской скребницей».
      Он не злоупотреблял своим положением и попрежнему оставался бессребренником. Еще в молодости он обычно отдавал отцу почти все заработанные им литературным трудом деньги. Теперь он, как и раньше, посылал отцу весь остаток своего жалованья, хотя тот и не нуждался. Ни деньгам, ни вещам он не придавал никакого значения. Обстановка его дома была скромной почти бедной.
      Единственное, что он любил, на что позволял себе тратить деньги, – были книги.
      Его семья жила сейчас с ним. Подрастали дети, воспитанию которых он уделял большое внимание, стремясь сделать сына Экрема своим духовным преемником.
      Старшая дочь была уже невестой. Кемаль выдал ее замуж за молодого человека – Менемели-заде Рифата, которого он давно полюбил, как сына.
      Рифат принадлежал к тем кругам турецкой молодежи, у которой с Кемалем были тесные связи и которая видела в нем своего вождя, наставника и великого национального писателя. Когда Кемаля посадили в тюрьму, первый, кто явился к нему на свидание, сумев преодолеть все препятствия и преграды, был Рифат. Теперь он становился членом его семьи.
      Годы шли тусклые, однообразные, безрадостные. Жизнь человека, созданного для больших дел, отмеченного печатью недюжинного таланта и наделенного кипучей энергией, протекала теперь в мелких служебных дрязгах и в застойной обстановке провинциального быта.
      В городе, которым он управляет, у него нет друзей, ибо он не выносит глупцов, провинциальных невежественных мещан и не умеет скрывать своих чувств.
      Как только к нему заходил кто-либо из провинциальных болтунов, которые не знают, что делать от Праздности, он, поздоровавшись небрежным движением руки, погружался в книгу. Собеседник садился и часами ждал какого-либо внимания, но Кемаль не произносил ни слова. Когда, наконец, непрошенный гость уходил, Кемаль испускал глубокий вздох облегчения: «Ну и послал же аллах дурака на мою голову».
      Он не оставляет литературных занятий, пишет романы, драмы, стихи, но печатать их удается с большим трудом.
      Мало того, что придирчивая цензура ищет малейшего повода, чтобы запретить то или иное произведение крамольного писателя, ему становится все труднее найти издателей, так как сейчас гражданские мотивы, которыми проникнуто все то, что пишет Кемаль, вышли из моды. Лицо турецкой литературы, под влиянием удушливой атмосферы реакции, изменилось коренным образом. На смену гражданской поэзии романтиков – идеологов, только-что потерпевшей поражение в борьбе с абсолютизмом прогрессивной буржуазии, пришли парнасцы, мистики, декаденты, уходящие от беспросветности, в которую была погружена жизнь турецкого общества, в психологизм личных переживаний и в лирику, являющуюся обновленным и европеизированным изданием старой восточной поэзии.
      Нити, связывающие Кемаля с той жизнью, которой он посвятил всего себя, мало-по-малу рвались. Его друзья частью перемерли, частью, как и он, были в более или менее замаскированной ссылке. Большинство давно уже отказалось от борьбы, уйдя в личную жизнь, или было куплено ценою какой-либо крупной чиновничьей должности.
      В мае 1881 года в Адане умер Зия. Хотя он и занимал губернаторский пост, но всем было известно, что это лишь скрытая ссылка. С опальным поэтом боялись поддерживать знакомство. Кроме родных и самых близких, никто не шел за его гробом. Вначале на его могиле не было даже плиты с надписью. Это осмелился сделать лишь один из пылких поклонников его таланта, скромный чиновник налогового управления Хасан-Риза.
      Когда весть о смерти Зии дошла до Кемаля, он горько заплакал. Вынул фотографию, на которой они были сняты вместе с Зией. Это было в ту эпоху, когда, примирившись после ссоры, вызванной появлением «Харабата», они работали вместе в Конституционной комиссии, во время обманчивой либеральной весны первых месяцев царствования Абдул-Хамид?.. Какими молодыми, счастливыми глядели они оба с этой фотографии!
      Кемаль взял перо и, охваченный горьким чувством, напидал на обратной стороне карточки:
 
И далеки и близки Зия с Кемалем,
Как две мощные силы, пламя в том и другом,
В союзе мы громы в тиранов метали,
Идеей свободы мы им угрожали.
………………..
Вернулся луч к небу, и один на земле
Плачет Кемаль по любимой стране.
 
      С Зией были связаны лучшие воспоминания: бурная молодость, так горячо и самоотверженно начатая борьба, литературная слава, розовые надежды на будущее. Теперь все это было в прошлом. Перед Кемалем гурьбой проходили воспоминания: молодой задор литературных полемик «Тасфири Эфкяра», прелесть первых нелегальных собраний, чувство гордости и отваги, охватывавшие его при мысли об участии в серьезном заговоре, жизнь в эмиграции с ее громадными новыми впечатлениями и неизбежной тоской по родине, литературная дуэль с Зией из-за «Харабата» и, наконец, последние встречи в Конституционной комиссии.
      Зия сошел в могилу во цвете лет. Кемаль знал, что и ему самому не дожить до просвета; в сорок лет жизнь была кончена, оставалось влачить жалкое существование в этой глухой провинции, видеть вокруг себя сгущающийся мрак реакции с отчаянием наблюдать, как Турция заживо гниет под властью Абдул-Хамида, как в стране хозяйничают иностранцы, как беспощадно вытравливается всякое свободное слово.

      Мидхат прожил два года в Тайфе, и Абдул-Хамид не находил себе покоя, ожидая каждое утро, что ему доложат о бегстве узника. Этот вечный страх султана, страдавшего вообще манией преследования, наконец победил все колебания и заставил решиться на тот шаг, о котором он непрерывно думал со дня своего восшествия на престол: в Тайф, как в свое время в Смирну, были посланы довереннейшие люди; туда летели секретнейшие приказы…
      Осенью 1882 года жена Мидхат-паши получила следующее письмо:

      «Моя дорогая жена, мои любимые дочери и дорогой сын Али-Хайдар!
      Это письмо вероятно последнее, которое я вам посылаю, ибо, как я уже предсказывал в предшествующих письмах, от нас решили отделаться. Впрочем, нас уже пытались отравить.
      Десять дней тому назад мой слуга Ариф, которому я поручил купить через одного офицера молоко, обнаружил, что оно отравлено. Четыре дня спустя, Ариф достал мясо, приготовил его вечером и оставил в своей комнате. Наутро мы обнаружили следы яда на металлических стенках кастрюли. Через несколько дней после этого была отравлена вода в кружке, из которой мы пьем. Все эти попытки были обнаружены благодаря бдительности нашего слуги. Они пробуют теперь другие средства. Мы окружены крайне опасными людьми, среди которых, в частности, находится черкес Бекир. Сообщники этого последнего – три унтер-офицера, живущие с нами. Каждый день вали Осман-паше (губернатор Мекки), получившему жезл маршала за свои „услуги“, приходят из Стамбула новые страшные распоряжения. Нам угрожают самые ужасные опасности, самые коварные планы; я думаю, что нам не удастся спастись. Может быть еще до получения этого письма получите вы сообщение о моей смерти. В этом случае бесполезно сильно огорчаться. Пусть аллах простит нам наши грехи. Если нам предстоит такая смерть, не может быть большего счастья для нас, как погибнуть мучениками за святое дело.
      Мое последнее желание, чтобы вы жили в мире, соединившись все вместе у семейного очага. Да защитит вас всемогущий.
      Мидхат»

      Жена Мидхата сообщила об этом английскому послу. Другие высокопоставленные английские друзья Мидхата пытались добиться его освобождения. Но султан не склонен был выпустить свою жертву. Узнав, что драгоман английского консульства в Джедде справлялся у великого шерифа Мекки об участи Мидхата и получил заверения, что узник еще жив, Абдул-Хамид распорядился арестовать и заключить в тюрьму самого великого шерифа – старца, которому было тогда свыше 100 лет.
 
       «Кровавый султан» Абдул-Хамид II.
 
      Из пленников, заключеных в Тайфе, зять султана Нури-паша сошел с ума и умер; казнить бывшего шейх-уль-ислама Хайруллу значило восстановить против себя всех улемов, все духовенство, – и трусливый Абдул-Хамид не решался на это; было решено отделаться от двух самых ненавистных султану лиц: Мидхата и зятя султана – Махмуда-паши.
      26 апреля 1883 года все было кончено. Через несколько недель после этого семья Мидхата получила от Хайруллы-эфенди следующее письмо:

      «Вы должно быть уже знаете о его трагической смерти и тех обстоятельствах, при которых она произошла. Его светлость умер не от болезни, как об этом сообщали газеты. У него действительно был карбункул, но не злокачественный. На самом деле, в одну и ту же ночь и Мидхат-паша и Дамад Махмуд-паша были удавлены. Да почиет на них божественная милость и благословение.
      Я многое могу сообщить вам, но я не осмеливаюсь писать больше, ибо я боюсь наших палачей…
      Тайф (Аравия), 15 зильхидзе 1301 г.
      Хассан-Хайрулла (бывший шейх-уль-ислам)».

      Позже Хайрулла сообщил семье все подробности этого убийства.
      После того, как несколько попыток отравить пленников кончились неудачей, палачи решили покончить с ними другим путем, но прежде они сделали еще одну попытку кончить дело без шума. Полковник охраны вызвал к себе слугу Мидхата, Ариф-агу, и пытался подкупить его:
      – Яд готов; если тебе удастся дать его выпить Мидхат-паше, ты получишь большую награду от его императорского величества султана; отравить Махмуда-пашу поручено другому, но если бы ты взялся и за это дело, твоя награда будет удвоена; если же когда-нибудь ты откроешь секрет, – ты будешь убит.
      Награда, которую предлагали за убийство Мидхата, была в 1000 турецких лир, и 600 лир за убийство Махмуд-паши. Целое состояние для бедного слуги, почти раба.
      Но Ариф-ага не только с негодованием отказался, но поспешил сообщить обо всем Мидхату. Узники долго совещались, но выхода не было никакого. Прошло еще несколько дней; из дворца Илдыз-киоска летели срочные телеграммы, требовавшие немедленного исполнения распоряжений.
      Полковник вновь вызвал Арифа-агу и стал убеждать его открыть ночью дверь комнаты, запиравшуюся изнутри, но слуга в отчаянии повторял: «Нет, я не сделаю этого, я не согласен быть вашим сообщником, я боюсь аллаха». Тогда на Ариф-агу набросились и стали его избивать, но ему удалось еще крикнуть Мидхату, возвращавшемуся в свою комнату:
      «Хозяин, не ходите в комнату, оставайтесь ночью с остальными, они решили убить вас сегодня», после чего его арестовали и подвергли жестокой пытке.
      Мидхат поднялся обратно по лестнице, собрал остальных пленников и сообщил им о предстоящей ему участи.
      Только хитростью удалось развести к ночи заключенных по их камерам: полковник поклялся им, что им нечего опасаться. А во второй половине ночи в комнату Мидхата ворвались вооруженные солдаты.
      Они выволокли оттуда второго заключенного, Али-бея, после чего спокойно удавили веревкой Мидхата, не способного оказать какое-либо сопротивление.
      Махмуд-паша, наделенный громадной физической силой, пытался бороться, когда выломавшие дверь его камеры охранники стали накидывать ему на шею намыленную веревку. Видя, что с ним трудно справиться, палачи стали давить ему половые органы с такой силой, что его безумный рев всполошил всю тюрьму. Другие заключенные бросились к окнам своих камер и, потрясая решетками, осыпали проклятиями исполнителей воли султана. Наконец, все было кончено. Завернутые в простыни тела были наскоро перенесены в военный госпиталь, чтобы потом можно было сказать, что оба умерли от болезни. Но зять Абдул-Хамида был еще жив. Внезапно он поднялся, сделал несколько шагов и снова упал. Тогда убийцы вернулись и так тщательно закончили свою работу, что лицо трупа стало неузнаваемо. Наутро без всяких религиозных обрядов тела были зарыты на солдатском кладбище, за городскими стенами. Сейчас же после убийства, двери и замки камер были починены. Вещи убитых были снесены в одну из комнат казармы, но в течение двух дней агенты султана приходили и забирали то одну, то другую вещь поценнее.
      Так закончилась жизнь «отца турецкой конституции».
 
      Мидхат был мертв; султан получал заверение за заверением, что его приказание исполнено в точности; но эта подозрительная, беспокойная натура не могла успокоиться, не имея осязаемых доказательств.
      В Тайф был послан один из любимцев падишаха, адъютант Хюсню-паша, который с несколькими подчиненными ночью раскопал труп Мидхата и отрезал ему голову.
      Месяц спустя – путь из Тайфа не близкий – Эмин-эфенди, секретарь геджасского вали, прибыл в Илдыз-киоск с изящным ящиком, на этикетке которого значилось:

      Японская слоновая кость. Художественные безделушки для его величества султана.

      Ящик был открыт самим султаном. На этот раз падишах и повелитель правоверных имел, наконец, реальные доказательства, что его верные слуги в точности выполнили его приказание.

      После пятилетнего пребывания начальником округа на Митиленах Кемаля, по жалобе местных греков, для компрадорской деятельности которых он являлся помехой, перевели на о. Родос.
      Можно ли представить себе более злую насмешку судьбы: самые печальные, самые безрадостные годы своей короткой жизни Кемалю пришлось провести в наиболее поэтических, наиболее прекрасных уголках вселенной.
      Тюрьма на Кипре, ссылка на Лесбосе и полуссыльное существование, омраченное физическим угасанием и сознанием своего бессилия помочь родине, – на Родосе.
      Со всех концов мира сюда стекались богатые праздные туристы, чтобы пожить среди этой дивной природы, подышать воздухом, напоенным ароматами редких цветов и растений, полюбоваться морем и берегами, перед которыми бледнеют красоты Неаполя, осмотреть величественные руины средневековья, овеянные романтическими легендами.
      Финикияне поклонялись здесь Гелиосу, принося светозарному богу щедрые дары из тех богатств, которые их знаменитая торговля выкачивала из всех прибрежных стран Средиземного моря. Великий скульптор древности Харес Линдосский воздвиг здесь свою колоссальную статую Аполлона, высотой свыше 30 метров – одно из семи чудес света: богатое купечество древнего Родоса не жалело денег, чтобы создать в своем порту новую притягательную силу для всей морской торговли Ближнего Востока.
      Здесь были знаменитые школы красноречия, поэзии, живописи и скульптуры, оставившие потомству славные имена Эсхина Афинского, Аполлония Родосского, Панетиоса, Протогена.
      Римляне и византийцы, сарацины и генуэзцы вели кровопролитные войны за этот цветущий остров, занимающий господствующее положение в Архипелаге и в восточной части Средиземного моря. В начале XIV века им овладел рыцарский орден «госпитальеров Иоанна Иерусалимского», сделавший его передовым оплотом европейцев против мусульманского Востока и центром морского разбоя на путях восточной торговли.
      За два века владычества рыцари возвели здесь монументальные постройки: неприступные замки, мрачные готические церкви, украшенные химерами и мифическими зверями, зубчатые генуэзские башни и стены, которые, казалось, должны были простоять до скончания веков. Но в 1522 году, при Сулеймане Великолепном, отвага янычар и прекрасная турецкая артиллерия сломили отчаянное сопротивление разноплеменных рыцарей, предводимых Великим Магистром – знаменитым Вилье де-Лиль-Адам. Госпитальеры должны были удалиться на остров Мальту, который даровал им император Карл V, а Родос сделался новой драгоценной жемчужиной в короне Оттоманской империи. После этого он знал еще короткое процветание, а затем разделил общую судьбу империи, чтобы стать мертвым городом, обширным музеем средневековья, окаменевшим воспоминанием о былой славе.
      В ажурных готических башнях, в знаменитых «гостиницах», украшенных гербами с затейливой геральдикой, где собирались за традиционными трапезами рыцари Прованса, Оверни, Франции, Италии, Аррагона, Англии, Германии и Кастилии, теперь ютились лачуги городской бедноты. Во дворце Великого Магистра, когда-то поражавшем своей роскошью, была устроена каторжная тюрьма. На монументальных каменных плитах, которыми несколько веков тому назад были вымощены площади, расположились жалкие базарчики мелкого восточного городка. Как тени прошлого, проходили в своих черных нелепых сутанах и высоких безобразных колпаках греческие попы. Великолепные, построенные для туристов, гостиницы, с мраморными террасами над морем, окруженные розовыми цветниками, были наглым вызовом городку, который жил в нищете.
      Кемаль приехал на Родос совсем больной.
      Последние месяцы на Митиленах тяжелое воспаление легких, осложненное длительным бронхитом, подорвало его силы. Смена обстановки, мягкий климат Родоса с его теплой зимой и умеренно-жарким летом, отсутствие сырых туманов благодетельно подействовали на его легкие. Он начал поправляться, посвежел, повеселел; прекратился мучительный кашель, от бронхита не осталось и следа; улучшился аппетит. Окружающие и семья радовались.
      Административных дел на Родосе, с его незначительным населением, было гораздо меньше, чем на Митиленах. У Кемаля оставалось много свободного времени, которое он посвящал семье, прогулкам по живописным окрестностям, а главным образом продолжению литературных работ.
      Писать на политические или даже на литературно-критические темы в том духе, как он делал это некогда в «Ибрет», нечего было и думать: печать была окончательно задавлена придирчивой абдул-хамидовской цензурой. Газетам предлагалось давать преимущественно сведения о драгоценном здравии султана, о торжественных церемониях селямликов да о военных парадах. Несколько лет спустя цензура дошла до того, что запретила периодическим изданиям писать «продолжение следует», дабы «не смущать любопытством умы читателей». Известный турецкий литератор Ахмед-Расим в своих воспоминаниях рассказывает, как однажды полицейский увел его из редакции и притащил в дворцовую канцелярию. Секретарь султана в диком гневе тыкал ему в глаза газетный лист, где был напечатан крамольный стих: «И разве весна не придет?» – и осыпал его самыми ужасными ругательствами. Каждый раз, как молодой журналист хотел объясниться, сановник приходил в исступление и то выгонял его за дверь, то кричал ему: «Молчи, глаза вырву». Наконец, Ахмет-Расим сообразил и, вынув из кармана печатку со своим выгравированным на ней именем, молча протянул беснующемуся секретарю. От неожиданности тот приостановил на мгновение поток ругательств и прочел фамилию на печатке. Только тогда он понял, что к нему по ошибке привели другого, не имеющего никакого касательства к преступной фразе, и что он совершенно зря два часа орал на человека, который даже не понимал, чего от него хотят.
      Султан, который долго не соглашался провести водопровод в свой дворец, так как кто-то из придворных внушил ему, что по трубам к нему могут проникнуть террористы с бомбами, относился со страшной подозрительностью к каждой печатной строчке.
      Намык Кемалю оставалось лишь работать над тем трудом, мысль о котором он лелеял всю жизнь: над историей Турции.
      Несмотря на то, что при османском дворе с незапамятных времен существовали официальные придворные историографы, полной истории Оттоманской империи в то время не существовало.