Дальнейшие события показали всю непрочность совершенного переворота.
Еще в карете, почти насильно везя наследника в сераскериат, Хуссейн-Авни обнаружил что-то неладное. Будущий падишах, под влиянием страха и чрезмерного употребления алкоголя, к которому он уже давно прибегал, то бормотал что-то невнятное, то впадал в нервные припадки. Во время возвращения во дворец, после церемонии провозглашения, это состояние настолько обострилось, что встревоженный Мидхат, сопровождавший нового султана, счел благоразумным остаться во дворце и не покидал его три Дня.
Созванные срочно врачи и вызванный из Вены психиатр Лейндерсдорф могли лишь констатировать начинающееся безумие, но сочли его временным. Однако последующие события оказали роковое влияние на Мурада. Первым из них была внезапная смерть Абдул-Азиса.
Переведенный вскоре из Топ-Капу во дворец Чераган на берегу Босфора, рядом с султанским дворцом Долма-Бахче, Абдул-Азис был найден, через пять дней после низложения, мертвым в своей комнате с перерезанными венами и артериями на руках. Созванные врачи, в том числе и иностранные, запротоколировали самоубийство, совершенное при помощи ножниц, за которыми за несколько минут до смерти Абдул-Азис посылал к своей матери.
Меньше всего, конечно, Мурад был склонен сожалеть об исчезновении дяди, который всю жизнь был его кошмаром и причиной бессонных ночей, проведенных в страшном ожидании дворцовых палачей, но чераганская трагедия вызвала в его воображении всю опасность его собственного положения среди ненавидящей его дворцовой камарильи. Перед ним вставал образ его брата, всегда любезного, лицемерного Абдул-Хамида, замыслы которого были ему слишком хорошо известны. Ему достаточно было вспомнить о холодных, глубоко спрятанных в орбиты глазах наследника, чтобы холодный пот выступил у него на теле и чтобы его воображение начинало ясно рисовать сцену, в которой ему придется играть роль Абдул-Азиса. В том, что смерть дяди дело рук Хуссейн-Авни, у него не было ни малейшего сомнения. Впрочем, уже тогда иностранная пресса иронически писала, что с Абдул-Азисом покончили самоубийством.
Прошло еще несколько дней. Мурад настоятельно требовал от министров удаления из дворца и высылки подальше всех фаворитов покойного султана. Именно стремясь окружить себя верными, не способными на предательство и убийство в темном углу людьми, приблизил он к себе Зию и торопил возвращения Кемаля.
Среди высылаемых из столицы был некто Хасан – черкесский офицер, адъютант Абдул-Азиса. Его направили в шестой армейский корпус, стоявший в Багдаде. Он всячески оттягивал отъезд и повсюду громко говорил, что Абдул-Азиса прикончил Хуссейн-Авни. Слухи, распространяемые им и его кликой, создали известное возбуждение среди реакционных элементов и, как мы видели выше, получили отклик за границей. Русский посол Игнатьев, для которого свержение его послушного орудия, Абдул-Азиса, было чувствительным ударом, всячески использовал эти слухи. Хасан, впрочем, был вскоре арестован, но, дав торжественное обещание подчиниться высылке, был выпущен на свободу.
15 июня, в самый день своего освобождения, он явился в дом Мидхата в Тавшан-Таши, где собрался Совет министров. Было десять часов вечера, и министры только-что приступили к совещанию. Обманув внимание слуг, Хасан ворвался в залу, где шло заседание, и выстрелом из револьвера в грудь свалил военного министра Хуссейн-Авни. Министры в панике бросились в соседнюю комнату, где и забаррикадировались. Морской министр, попытавшийся схватить убийцу, был серьезно ранен ножом. Хуссейн-Авни пытался дотащиться до лестницы, но Хасан догнал его и вонзил ему в грудь кинжал. Он вернулся затем в залу и стал кричать, чтобы ему выдали великого визиря:
– Дайте мне кейсарийца,
и я вам не сделаю никакого зла.
Но министры не отпирали. Тогда Хасан начал стрелять через двери, бросил креслом в люстру и поджег упавшей с люстры свечой занавеси. Слуге Мидхата, Ахмед-are, обладавшему геркулесовой силой, удалось схватить за локти убийцу, но тот вырвался и одним выстрелом свалил замертво противника. Заметив лежащего на полу в обмороке министра иностранных дел Рашида, он разрядил в него в упор револьвер и уложил на месте.
Эта сцена длилась полчаса, и ни один человек из дома, наполненного людьми, не мог остановить убийцу. Министры, предполагая, что особняк окружен целой бандой, не осмеливались выйти из своего убежища. Когда прибыли первые жандармы, Хасан встретил их выстрелами и поранил несколько человек. Только прибывшему отряду солдат удалось взломать двери и с трудом овладеть разъяренным фанатиком. Окруженный солдатами, израненный в стычке, он спускался по лестнице, когда один из адъютантов морского министра стал осыпать его ругательствами. Хасан нагнулся, вынул из сапога другой револьвер и пристрелил офицера на месте. Мидхату с трудом удалось спасти убийцу от линчевания, но на следующий день он умер от ран еще прежде, чем мог быть приведен в исполнение вынесенный ему смертный приговор.
Это происшествие, стоившее жизни нескольких человек, в том числе и двух министров, произвело в стране сильнейшее впечатление. Либералы почувствовали, что реакция вовсе не ликвидирована с низложением Абдул-Азиса. Овладевший новым падишахом страх за свою жизнь вызвал повторный припадок безумия, по поводу которого врачи на этот раз могли вынести лишь самый мрачный прогноз.
В городе было неспокойно, реакция открыто сплачивала свои силы; в темных массах фанатического населения, возбуждаемого ходжами и дервишами, началось брожение. То обстоятельство, что новый падишах не показывался на традиционных селямликах и что до сих пор не состоялось торжественного обряда его посвящения, всячески использовали агитаторы. В мечетях и других общественных местах появились прокламации, в которых говорилось, что султан османов и калиф правоверных не царствует более и что вместо него правят Мидхат и Мехмед-Рюштю.
Во главе реакционной клики, задумавшей свергнуть Мидхата и тем предупредить возможность введения ненавистной конституции, стал зять султана Дамад Махмуд Джелалэддин, начальник стамбульского гарнизона – Редиф-паша и еще несколько лиц из генералитета. Они все участвовали в свержении Абдул-Азиса, но их целью было занятие главенствующего положения в правительстве, а вовсе не введние реформ, ограничивающих самодержавие. Болезнь Мурада и волнение отсталых фанатических элементов как нельзя лучше благоприятствовали их планам, тем более, что объявление конституции задерживалось из-за сумасшествия султана и это вносило смятение в ряды самих либералов.
Ко всему прочему в это дело вмешались интриги иностранной дипломатии. Австрийское правительство на протесты турецкого посла в Вене против открытой поддержки боснийского восстания заявляло, что Мурад до вступления на трон обязался согласиться на оккупацию Боснии Австрией. Иностранные послы и посланники настойчиво требовали ответа, когда они могут вручить свои верительные грамоты. Игнатьев держал себя более вызывающе, чем когда-либо, и заявлял открыто, что пришел момент покончить с этим двусмысленным положением. Англия, от которой доверчивый Мидхат наивно ждал поддержки, вероломно наносила Турции удар в спину. Она присоединилась к коллективному вмешательству держав в сербские дела, а английский посол Эллиот заявлял Мидхату, «что дальнейшие колебания принять предложение держав вызовут роковые последствия для империи и что, если Россия выступит в защиту Сербии, Порта не может ожидать помощи ни от одной европейской державы».
Мидхат понял, что все его дело идет к катастрофе. Дамад-Махмуд и его реакционная клика открыто готовили низложение Мурада и для этой цели вступили в переговоры с наследником Абдул-Хамидом.
Мидхат со своей стороны также вошел в сношение с наследником. Человек, который вошел впоследствии в историю как один из самых мрачных и кровавых деспотов, мог радоваться. Еще недавно у него было мало оснований даже мечтать о троне Османов, сейчас же две партии конкурировали, стараясь привлечь его на свою сторону и предоставляли в его распоряжение все свои силы. Нет сомнений, что уже и в тот момент все его симпатии были на стороне реакции, но, хладнокровный игрок, он не мог не считаться, что либеральная партия представляла собой на данный момент главную силу в стране.
Он вел двойную игру и давно уже прикрывал свое неукротимое стремление к неограниченной власти смиренными либеральными излияниями, на которые не скупился.
Мидхат и его группа приняли решение поставить Абдул-Хамиду следующие условия для возведения его на трон: немедленное объявление конституции, отказ от советов безответственной дворцовой камарильи и назначение Зии-паши и Намык Кемаля его личными секретарями.
«Мидхат, – писал впоследствии сын Кемаля, Али-Хайдар Мидхат, из книги которого мы заимствуем ряд подробностей об этом крупнейшем государственном деятеле Турции, – придавал этому последнему условию громадное значение, так как оно являлось гарантией против интриг двора, которые свели на-нет столько проектов реформ».
Мидхат знал, что Зия и, в особенности, пламенный патриот Кемаль будут во дворце тем глазом прогрессивной партии, который должен будет обнаружить первую же попытку борьбы султана против конституционного режима.
Примет ли Абдул-Хамид все эти условия? Мидхат был слишком умным человеком, чтобы не разгадать будущего кровавого султана за маской скромного либерального наследника. Поэтому он предусматривал и вторрй вариант: если Абдул-Хамид откажется от поставленных условий, предложить их его младшему брату Мехмед-Решаду.
Жене Мидхата
было поручено выяснить отношение Решада к реформам.
Но Абдул-Хамид без всякого возражения принял все условия. Во время исторического свидания с Мидхатом в резиденции наследника Муслу-Оглу он великолепно сумел скрыть свои настоящие чувства и тайные замыслы. Он обещал все, что у него требовали, и даже больше; он демонстрировал более либеральные убеждения, чем убеждения самых передовых из партии Мидхата, высказывался за более демократическую конституцию, чем та, которую предлагал Мидхат. Охотно пошел он и на остальные условия и, в частности, на назначение в секретариат дворца Зия-паши и Кемаля. Он клялся, что вернет трон Мураду, если в состоянии последнего наступит улучшение.
Мидхат уходил от него в известной мере успокоенным, не зная, что Абдул-Хамид уже тесно спаял себя с реакционной партией и что по черной лестнице к нему ходят богатые галатские ростовщики, которые, боясь возможного движения низов, обещали ему широкую денежную поддержку. Так, за спиной Мидхата, было заложено начало блока феодальных землевладельцев, духовенства и ростовщического капитала, блока, стоявшего потом 30 лет у власти, вплоть до младотурецкой революции 1908 года.
Доклад Мидхата о переговорах с наследником положил предел колебаниям; правительство решило низложить Мурада и отдать трон Абдул-Хамиду.
1 сентября 1876 года на площади перед дворцом Топ-Капу было собрано население столицы. Великий визирь Рюштю прочел заключение врачей о неизлечимом характере безумия Мурада и после короткой речи сказал:
– Нам остается лишь ознакомить вас с тем, что диктует в подобных случаях шариат.
После чего шейх-уль-ислам, все тот же Хайрулла, прочел свою фетву:
«Если глава правоверных одержим безумием и если это препятствует выполнению им своих обязанностей, может ли он быть низложен?
Ответ: Священный закон говорит: „Да“. Написано смиренным Хасан-Хайрулла. Да окажет аллах ему свое милосердие».
Низлагая безумного Мурада, Мидхат сам совершал акт величайшего безумия, отдавая власть в руки смертельного врага молодой Турции.
Конституция
Невозможно уничтожить свободу жестокостью и деспотизмом; старайся, если можешь, уничтожить разум у человечества!
НАМЫК КЕМАЛЬ «Вивейла» («Стоны»)
В течение последних месяцев, предшествовавших второму перевороту, Намык Кемаль лишь изредка имел возможность беседовать с Мидхатом. Этому мешала его болезнь и то, что Мидхат был всецело поглощен своими планами и возникшими затруднениями. Но когда они встречались, Кемаль не скрывал своих опасений. Он несколько раз пытался доказывать Мидхату лицемерие и вероломство Аб-дул-Хамида и убеждать его, что падишах питает подозрительные замыслы:
– Султан притворяется ягненком, чтобы усыпить бдительность нации, – говорил он. – Надо смотреть в оба.
Но у Мидхата в эти роковые дни как-будто исчезла вся его прозорливость. Его едиственным ответом было:
– Что он может сделать? В его руках нет никакой силы. Благодаря конституции, он всецело в нашей власти. В этом не может быть сомнения.
Мидхат не замечал, что и в его руках также не было никакой силы. Все реакционые элементы ополчились против него, а умеренность его политической я в особенности социально-экономической программы исключала поддержку широких народных масс. Конституция Мидхата не уменьшала для крестьян гнета помещиков и не спасала их от жадной своры ростовщиков и откупщиков. Единственный вид политического протеста, к которому прибегало тогда отсталое, распыленное по огромной территории турецкое крестьянство, – уход в разбойничьи банды и нападение на помещиков и богатых горожан, – в равной мере жестоко подавлялся как реакционными, так и либеральными администраторами. Сломленная капитуляциями и иностранным засильем национальная буржуазия представляла слишком незначительную силу. Армия попрежнему оставалась недовольной, как и при Абдул-Азисе, ибо средств для ее содержания в казне сейчас было не больше, чем при старом султане. В этих условиях совершалось вступление на трон нового падишаха.
1 сентября 1876 года Абдул-Хамид верхом, в сопровождении высших гражданских и военных сановников империи, проехал по Большой улице Пера, направляясь в Стамбул. Население сбежалось смотреть на кортеж, но хранило молчание и не проявляло никакого энтузиазма.
Абдул-Хамид торопился с посвящением. Торжество было назначено на 18 сентября. Утром, в роскошном золоченом каике, покрытом богатыми коврами, он проследовал по Золотому Рогу к мечети Эйюба,
где хранятся сабля Османа и другие священные реликвии. Здесь по традиции совершалось посвящение новых султанов, состоявшее в том, что глава ордена мевлеви опоясывал их саблей родоначальника династии.
Обряд был совершен. Грохотала артиллерия флота и береговых батарей. Выстроенные на реях и вантах матросы кричали: «Многолетие падишаху!».
После церемонии новый султан, согласно обычая, поехал к мавзолею Селима I, первого калифа Османской династии, а затем к гробу своего отца Абдул-Меджида. В ту же ночь, выходя из дворца Долма-Бахче, великий визирь Рюштю, обернувшись к своим коллегам, сказал: «мы поторопились отделаться от Мурада, как бы нам не пришлось раскаяться в этом».
Старый бюрократ имел тонкий нюх. Поэтому он вскоре поспешил подать в отставку. Мидхат, который уже в течение трех последних месяцев был фактически главою правительства, принял пост великого визиря.
Уже с первых дней вошествия на престол Абдул-Хамид показал, как он выполняет данные обещания. Его первой заботой было назначение своих людей на важнейшие дворцовые должности. Дамад-Махмуд Джелалэддин, глава реакционной группы, был назначен главным маршалом дворца, а одна из его ближайших креатур, Саид-паша, известный под кличкой «англичанина», потому что он получил образование в Вульвиче, – первым адъютантом.
После обряда посвящения султан возвращается из мечети Эйюба (со старой гравюры).
Мидхат не сделал никаких возражений против этих назначений, так как это были чисто придворные посты, не имевшие отношения к государственным делам. Другое дело должности в личном секретариате султана. Благодаря своему положению и постоянному доступу к падишаху, с которым он мог общаться каждый день, первый секретарь всегда играл чрезвычайно важную роль, которая мало в чем уступала роли самого великого визиря. Вот почему Мидхат придавал такое значение тому, чтобы эта должность была предоставлена лойяльному и преданному либералам человеку. Хотя во время свидания в Муслу-Оглу Абдул-Хамид согласился назначить в секретариат указанных ему людей, уже при первом визите Мидхата во дворец он сообщил ему о назначении первым секретарем Саид-бея, известного под именем «маленького Саида», креатуру Дамад-Махмуда, игравшего впоследствии виднейшую роль в реакционной политике Абдул-Хамида. Несмотря на все возражения Мидхата и министров, султан не согласился изменить своего решения.
Может, пожалуй, вызвать удивление, что в этом вопросе, который Мидхат считал столь важным, он не проявил большой настойчивости. Но надо учесть, что в этот момент Мидхат уже начинал сознавать свою слабость. Он имел достоверные сведения, что большинство его товарищей по кабинету относятся далеко не сочувственно к его реформаторским планам и ждут лишь подходящего момента, чтобы предать его. Таким образом, важнейшая цитадель дворца оказалась в руках врагов. Но, одержав эту первую победу, Абдул-Хамид не спешил итти дальше. Он открыл только часть своей коварной игры, но не осмеливался еще свалить Мидхата. Мидхат был все же силой, с которой нельзя было не считаться. Он и его конституция были еще нужны для борьбы с конференцией держав, которая должна была скоро собраться в Стамбуле. Вместо открытого немедленного разрыва с визирем, Абдул-Хамид предпочел тактику глухой и постепенной борьбы с политикой Мидхата.
Он пока не отрекался окончательно и от конституции. С его согласия была назначена специальная комиссия, которой было поручено выработать соответствующий проект. В комиссию были назначены Намык Кемаль и Зия.
В общении с лидерами либеральной партии Абдул-Хамид также продолжал афишировать свой либерализм. Намык-Кемаль два или три раза был вызван во дворец и милостиво принят султаном, который заверял его в своей преданности свободе, конституции и либеральным идеям, и в то же время с трудом сдерживал свою ярость от замечаний Кемаля, который не умел лицемерить.
Так однажды, когда перед дворцом играл новый султанский оркестр, об организации которого заботился сам Абдул-Хамид, последний в присутствии Дамад-Махмуда сказал Кемалю:
– Я реформировал свой оркестр, как вы его находите сейчас?
– Не плохим, – холодно ответил Кемаль, Прожженный придворный льстец Дамад-Махмуд поспешил вскричать:
– Что значит не плохой? Даже в Европе нет такого оркестра, как у нашего падишаха.
Кемаль вспыхнул:
– Такой оркестр, как этот, можно найти в любом европейском кафешантане.
Делая над собой колоссальное усилие, чтобы сдержать гнев, Абдул-Хамид признал, что Кемаль прав. В другой раз султан коварно спросил Кемаля:
– Кого вы любите больше: меня или брата? Кемаль понимал, что откровенное заявление о том, что он предпочитает низложенного Мурада, может стоить ему дорого, но солгать было выше его сил.
– Султана Селима Грозного, – ответил он, давая этим понять, что лишь простая воспитанность мешает ему без обиняков выразить свою нелюбовь к Абдул-Хамиду.
Прошло немногим более недели после вступления на трон Абдул-Хамида, когда начались новые стычки между ним и Мидхатом. На этот раз дело уже шло не о назначениях, а о самых принципах будущего правления. В тронной речи, написанной Мидхатом, Абдул-Хамид тщательно вычеркнул самые существенные моменты. Уж не говоря о том, что он не согласился в обращении на имя великого визиря назвать последнего премьер-министром, что по мнению Мидхата должно было подчеркнуть конституционный характер кабинета, он удалил из речи формальное указание на конституционную систему будущего правления абзац, касающийся экономии в расходовании государственных средств, и обязательство сократить до минимума бюджет двора. Были вычеркнуты также заявления о созыве Совета для выработки реформ, о создании новых школ и введении всеобщего обучения и, наконец, заключительная часть, где говорилось о немедленном упразднении рабства, причем сам султан должен был подать первый пример, отпустив на волю рабов и евнухов своего дворца.
Снова, как и в деле с назначением секретарей, Мидхат не мог добиться своего. Чем дальше, тем больше обострились отношения между ним и султаном. В этих трениях вопрос будущей конституции занимал теперь центральное место. Султан отказывался представить ее положения на обсуждение специально созданного для этого Высшего совета, как на этом настаивал Мидхат, и требовал, чтобы конституция была просто представлена ему министерством, как обыкновенный административный акт.
Зия и Намык Кемаль в эпоху их работы в комиссии по выработке конституции.
23 ноября в письме, адресованном непосредственно на имя Мидхата, еще до отставки великого визиря Рюштю, он пишет:
«Мы придаем больше значения тому, чтобы новой организацией были сохранены суверенные права (монарха). Поэтому мы хотим, чтобы конституция была обсуждена в Совете министров и подверглась необходимым исправлениям».
В своем ответе Мидхат дипломатично говорит, что он и сам представил предложенный им проект, как черновик, требующий поправок, но настаивает на срочности введения реформы:
«Необходимо или ввести до открытия дипломатической конференции, то-есть в ближайшие три-четыре дня, те реформы нашей внутренней организации, которые мы объявили и обещали всем державам, или же принять предложения держав и решиться вечно жить под их опекой».
Коренным различием между действиями Мидхата и игрой султана было то, что Мидхат видел в конституции средство против опеки держав, Абдул-Хамид же, наоборот, видел в державах защиту против ненавистной ему конституции.
Сохранение суверенных прав, о которых Абдул-Хамид говорил в своем письме, было намеком на его требование введения в конституцию пресловутой 113-й статьи, в силу которой можно было в тех областях, где происходят беспорядки, отменять на время конституционные гарантии. Мидхат долго боролся против этой статьи, которая могла в любой момент (как это и оказалось позже) позволить султану легально прекратить действие конституции, но, озабоченный необходимостью провозгласить этот акт самое позднее в первый день созыва конференции держав, плохо разбираясь в замыслах человека, с которым он имел дело, Мидхат уступил и, в конце концов, хотя и неохотно, согласился включить в текст конституции пресловутую статью.
19 декабря 1876 года Мидхат был назначен великим визирем. Со стороны Абдул-Хамида это был умелый шахматный ход. Новый султан как будто шел навстречу всем желаниям партии реформ. Кроме того, это назначение было весьма выгодным и в виду предстоящей конференции: у европейской дипломатии, традиционно обосновывавшей свои домогательства и вмешательство во внутренние дела Турции реакционностью политики Высокой Порты, выбивался из рук весьма важный козырь.
С другой стороны, сам Мидхат был теперь связан по рукам и ногам. В кабинете оппозиция его политике вырисовывалась все сильнее и сильнее. На одном из собраний министров в доме Дамад-Махмуда министр юстиции Джевдет-паша вдруг выступил с предложением отказаться от введения конституции, так как она стала «ненужной со вступлением на престол либерального монарха». Понадобились резкий отпор со стороны Мидхата и его угроза уйти в отставку, чтобы остальные члены кабинета не присоединились к этому предложению. Это решительное выступление Мидхата показало его врагам, что их час еще не настал, и они притворились, что согласились с мнением Мидхата.
Внутренние и внешние дела Турции шли все хуже и хуже. Теперь сам Мидхат стоял во главе правительства, которое попрежнему вело политику угнетения и разорения страны. Он начинал терять свою популярность в тех кругах торговой буржуазии, среднего чиновничества и офицерства, которые ранее его поддерживали. Кроме того, как только он стал главой правительства, произошло охлаждение между ним и английской дипломатией, которая раньше поддерживала его, как заклятого врага России. Как-только англичане убедились, что Мидхат вовсе не намерен быть их послушным орудием, их отношения к нему сразу переменились. В самый день назначения его великим визирем, английский посол Элиот писал министру иностранных дел, лорду Дерби:
«Мидхат всегда проявлял желание следовать советам нашего правительства, но сейчас я не знаю, каковы его чувства к Англии».
23 декабря 1876 года в большом зале Адмиралтейства, окна которого выходили на Золотой Рог, собралась конференция представителей великих держав. Ее цель была всем известна. Россия вновь настойчиво ставила вопрос о наследстве «больного человека». Война была неизбежна, и ее исход не оставлял ни для кого сомнения. Но европейские державы хотели получить и свою долю добычи.
По существу это была не дипломатическая конференция, а судилище. Турция обвинялась в жестоком, варварском управлении своими многочисленными национальными меньшинствами: болгарами, сербами, греками, валахами, сирийцами, арабами. И каждый из «судей», под предлогом опеки над какой-либо частью меньшинств, стремился выкроить себе новую колонию.
Наивность Мидхата заключалась в его вере, что достаточно будет провозгласить конституцию, уравнять в правах все меньшинства, ввести реформы в управлении христианскими и другими провинциями, как вся эта жадная свора империалистов растрогается и откажется от своих притязаний.
Конференция открывалась в торжественной обстановке. Только-что были закончены предварительные формальности, как раздался залп с другого берега Золотого Рога. Выстрел следовал за выстрелом. Глухой гул потрясал стены, и громадные окна Адмиралтейства дрожали. Это был тот театральный эффект, который заранее подготовило правительство. Сейчас же после первых выстрелов турецкий делегат Савфет-паша поднялся с места и сказал:
«Господа, орудийные выстрелы, которые вы слышите, это сигнал провозглашения конституции, гарантирующей права и свободу за всеми подданными империи без всякого различия. Я считаю, что при наличии этого великого события, наша работа стала излишней».
Эта маленькая речь была встречена ледяным молчанием уполномоченных, а затем поднялся граф Игнатьев и предложил перейти к порядку дня.
Турки не имели представления, что в течение целого месяца представители держав заседали без них, и все вопросы были уже давно разрешены. Весь эффект от провозглашения конституции был сорван. Началась дипломатическая битва «европейского концерта» против Турции, которая привела к несчастной для нее войне 1877–1878 гг.
В то же утро, когда открылось заседание конференции, на громадной площади перед зданием Высокой Порты, на высокой эстраде, торжественно украшенной знаменами, собрались все нотабли Стамбула: улемы, в их старинных кафтанах и живописных чалмах, министры в расшитых золотом мундирах, высшее чиновничество и генералитет. Громадная толпа, стекавшаяся сюда со всех кварталов города, несмотря на проливной дождь, теснилась вокруг возвышения.
В полдень первый секретарь султана, Саид-паша, в сопровождении многочисленной свиты и предшествуемый военным оркестром, прибыл на площадь. В его руках был императорский манифест, который он прочел собравшимся.
Окончив чтение, он поцеловал текст конституции и торжественно вручил ее Мидхат-паше. Печатные оттиски конституции тут же были розданы присутствующим.
После речи великого визиря, в которой Мидхат старался подчеркнуть значение акта, и молитвы, прочитанной адрианопольским муфтием, салют в 101 выстрел известил стамбульское население о введении мертворожденной конституции.
Собравшиеся кричали ура. Образовалась процессия. Улемы шли во главе с шейх-уль-исламом, греческое духовенство вел патриарх. Шли министры, профессора университета, представители всех гильдий, софты и просто разные люди. На некоторых знаменах золотом было написано слово «свобода». Процессия проследовала к дому Мидхата, где великому визирю были принесены поздравления. Вечером софты и мелкие ремесленники шли по городу с факелами и кричали «да здравствует Мидхат!». Со всех концов страны летели приветственные телеграммы. Даже мечети были иллюминованы. Лишь громадные зеркальные окна Долма-Бахче были погружены в полный мрак.
Среди всеобщего ликования прессы лишь «Хайал», газета видного журналиста Касаба,
вносила пессимистическую нотку, высказывая сомнения в долговечности конституции.
Абдул-Хамид уже не скрывал своего дурного настроения и спешил приблизить тот день, когда можно будет расправиться со всей этой крамолой.
На следующий день, узнав о том, что город Адрианополь прислал поздравительное приветствие Мидхату, он лично распорядился запретить опубликование его в печати.
Через несколько дней после объявления конституции у Мидхата произошло новое столкновение с султаном.
В газете «Истикбал» («Будущее») появился ряд статей, в которых подвергались сомнению намерения султана в отношении конституции. По сведениям дворца, вдохновителем этих статей, приведших в ярость Абдул-Хамида, был Зия. Мидхат-паше было предложено немедленно удалить Зию из Стамбула, назначив его послом в Берлин. Это делалось для того, чтобы лишить Мидхата его ближайших сотрудников. Мидхат всячески оттягивал исполнение этого распоряжения. В то же время стамбульское население, узнав о попытке удалить Зию, решило помешать его отъезду, избрав его депутатом в готовившийся собраться парламент. Но в то время как либеральная партия почивала на лаврах, Абдул-Хамид исподволь собирал и сплачивал силы реакции. Он назначил Зию губернатором Сирии и настоял на его отъезде. «Истикбал» был закрыт; та же участь постигла и газету «Вакыт» («Время»), осмелившуюся напечатать рассуждения на тему, что фетва шейх-уль-ислама достаточна для низложения султана.
Дипломатическая конференция разъехалась, сорванная абсолютно неприемлемыми для Турции требованиями держав, в особенности России. С этого момента султан не считал уже более нужным стесняться с Мидхатом. На требование последнего уволить в отставку министра финансов Талиба, совершившего ряд разорительных для казны операций, и в частности ловко увеличившего вдвое цивильный лист султана, уплачивая по нему золотом вместо бумажных денег, Абдул-Хамид ответил отказом. Точно так же был отвергнут проект Мидхата о введении учебных заведений и, в первую очередь, юнкерских училищ, куда, по мысли великого визиря, должна была допускаться и немусульманская молодежь.
