Крут
      ...Так называли лошадей из небольшого оазиса на самом севере Аравии, у самой границы Большого Нефуда. Одна из таких лошадей, о которых судят как об очень бестолковых и пугливых, принадлежала, видимо - по правилу соединения противоположностей, очень смелому человеку, отправившемуся к морскому побережью по какой-то надобности. В пути этот человек встретил льва, ничуть не испугался, а натянул свой лук, наложил на него стрелу, выстрелил в льва и попал тому прямо в сердце, затем подошел ко льву и прикончил его. После чего он пошел к протекавшей неподалеку быстрой реке, снял сапоги, разделся, бросился в воду и начал мыться. Потом он вышел из воды, оделся, надел один сапог, прилег на бок и надолго остался в таком положении. Наблюдавшие за его схваткой со львом местные жители решили, что этот храбрец просто красуется перед ними, и спустились с холма, чтобы выразить ему свое восхищение, но нашли его мертвым. Оказалось, что в сапоге был маленький скорпион, который ужалил доблестного человека в большой палец, и тот мгновенно умер. Местные жители решили разделить имущество того человека и разыграть в кости его лошадь. Но пугливая и бестолковая крут вдруг взбесилась, расшвыряла местных жителей, столкнула тело хозяина в реку и сама бросилась следом. Местным жителям досталась только одежда умершего, ибо все его имущество находилось в седельных сумках уплывшей по быстрой реке лошади породы крут...
      Все мои будильники играли Вивальди: четыре будильника, четыре времени года, классическая попса, микрочипики гнали свое, начинал один, подключался другой, продолжал третий, заканчивал четвертый, и не проснуться было нельзя. При известном воображении можно было услышать в электронном нытье скрипичные звуки, но когда будильники вытащили меня из тяжелого сна вторая водочная ночь! - я ничего представить не успел: подняв голову, я разбил себе лоб об угол кухонного стола и только тогда понял, что остаток ночи провел на кухонном угловом диване, повторяя его девяностоградусный изгиб. Моя задница и ноги располагались на коротком катете, мой верх - на длинном. Нет бы лечь иначе! Тело так затекло, что я не мог разогнуться, выбраться из-под стола, хотя бы сесть, а как был, в согнутом состоянии свалился на давно не метенный, не мытый пол, суча ногами, хлопая по полу ладонями, попытался выползти на свободное место, застрял между ножек, хрипло позвал, - памятуя о больничном житье-бытье, - на помощь, помощи, как и в больнице, не дождался, рискуя завалить стол, всё-таки распрямился суставы мои трещали, со стола грохнулась кружка, разбилась, остатки чая расплылись, смочили пыль, - и сел, привалившись к плите. Прекрасная поза для раздумий, прекрасное время для подведения предварительных итогов. Утро, утро начинается с тоски!
      Ашот явно был мной недоволен, блеском зуба, короткими репликами давал понять - он считает, будто я что-то скрываю, знаю больше, чем говорю, - а еще ревновал к Сергею и несколько раз с обидой спрашивал: почему же Сергей не позвонил ему, сам с ним не поговорил? Личное так в нем выпирало, так било в глаза, что даже Шариф Махмутович забыл про свой условный срок, начал Ашота увещевать, что даже Кушнир начал его успокаивать. Но Ашот был тверд в своей амбиции, да так, что кончик у сигары откусил, а не отчикал карманной гильотинкой, и сигару подпалил зажигалкой, не спичками. Он ожесточился на меня, не подал на прощание руку, выгнал нас всех из своего лимузина, его водитель так рванул с места, что забыл в переулке Ашотова охранника, этого громилу-здоровяка, а потом притормозил, остановился, сдал назад, дал изумленному охраннику втечь в нутро лимузина и уже тогда во второй раз обсыпал нас опавшими листьями. Шариф Махмутович, подстраиваясь под Ашота, еле кивнул, прыгнул в "мерседес", полетел следом, разве что в конце улочки его огни ушли влево, тогда как след от огней ушедшего вправо Ашотова лимузина ещё держался на моей сетчатке. А Кушнир пожал плечами - ничего, мол, не понимаю и понимать не не хочу! - хлопнул дверцей "сааба" - Кушнир водил сам, лихачил, превышал, нарушал, - развернулся и уехал в противоположном направлении, к мамочке, в ночной клуб, к Интернету, слушать альтернативный джаз, щупать скромных девушек, любительниц Павича, а я остался в переулке один-одинешенек, сунул руку в карман и вдруг нащупал там пачку долларов - то ли первая зарплата, то ли окончательный расчет, поди разбери этих обидчивых, ловкоруких, умеющих не только обчистить чужой карман, но и в карман вложить!
      Вспомнив о долларах, я даже хлопнул себя по лбу - как я мог такое забыть! - и сразу понял, как сильно расшиб себе голову: шишка болела, в центре её была ссадина, на пальцах остался след крови. Открыв морозилку, я вытащил оттуда упаковку со льдом, приложил к набухающей шишке, пошел посмотреть, что происходит в квартире. Что мне Ашот, у меня тусовались америкосы, но оказалось, что квартира пуста: никаких гостей, никаких учеников Сына. Все было прибрано, расставлено по своим местам. Лишь на зеркало в прихожей был приклеен желтый листок, почерк ровный, прямой, очень четкий, почерк учительницы начальных классов: "Дорогой Па! Нас забрал Друг и Соратник. Он отвезет нас в аэропорт. Когда Вы проснетесь, мы уже будем в воздухе. Надеемся воспользоваться Вашим гостеприимством после возвращения из Кокшайска. Алла, Дженни, Тим. Да пребудет с Вами Благословение Сына!"
      Я прижег ссадину йодом, заклеил пластырем. Вид у меня стал совсем оторванный: мешки под глазами, щетина с проседью, крест-накрест наклееный пластырь. Шея тонкая, уши торчат. Следовало перестать пить и начать думать о серьезном. Например, о том, как сам я поеду в Кокшайск, с кем, когда.
      То, что Алла, Дженни и Тим, тихо, меня не беспокоя, отправились в этот далекий город, автоматически сокращало выбор. Теперь не надо было что-то объяснять, рассказывать про Ващинского, которого так легко обидеть отказом, про Анну Сергеевну, у которой всегда везде все схвачено. Правда, предстояло выбирать из этих двух кого-то одного, а необходимость выбора обычно тревожила, заставляла нервничать. С другой стороны, я все-таки думал, что когда Алла говорила, что им принесли билеты, она имела в виду и билет для меня. Значит - поматросили и бросили, ведро для использованных упаковок - в углу комнаты, утилизации подлежит, неядовито, не сжигать, в унитаз не спускать? Могли бы сказать какую-то любезность, оставить какой-то подарок. Джинсовую рубашку. Я всегда любил джинсовые рубашки. Книжку какую-нибудь, в конце концов. Тетрадь с изречениями Сына. Мне же интересно его учение. Я все-таки имею к нему какое-то отношение. Я все-таки Па, не хрен собачий, Па я, Па, вам говорят! А тут - получили благословение, поспали, поели, попили и - до свиданья? Как-то не по-людски!
      Но как квартира была чиста от америкосов, так и автоответчик был чист: на нем не было никаких сообщений. На мобильном - тоже. Значит, пока ни Ващинский, ни Анна Сергеевна еще не сообщали мне о времени вылета.
      Часы показывали девять тридцать. Я проснулся чуть раньше: значит, мои гости еще не летели, но уже сдавали багаж. Интересно, чем они объясняли в консульстве, что виза им нужна в столицу нашей великой родины и в маленький городок на Северном Урале? Что предъявляли? Фотографии? Письма? Сообщения новостных агентств? Распечатку интернетовской страницы? На похороны? А кто вы ему? Ученики? Прихожане церкви? Что за церковь, откуда, какая? И чему он, ваш главный пророк, учит? И как? Или они просто заплатили денег ушлому агенту и получили визы туда, куда им было надо? Но тогда откуда у них так много денег, раз на имущество их церкви наложен арест?
      Я вернулся на кухню и поставил чайник. Чайку! Бутербродик! Я открыл холодильник. Там была настолько пугающая пустота, что я немедленно закрыл дверцу: америкосы подмели все подчистую, не отставили ни молока, ни кусочка сыра - я взглянул на мусорное ведро, - и вынесли мусор. Спасибо! Что делать? Идти в магазин? Покупать что-то на завтрак?
      Зазвонил телефон. Я сидел, смотрел в одну точку, слушал его звонки. Включился автоответчик. Это звонил тот самый, серьезный человек из "конторы", Владимир Петрович, на этот раз Петрович с фамилией, с фамилией говорящей - Пальчастый, и этот Пальчастый интересовался, почему я задерживаюсь, выражал надежду на то, что я в пути и скоро мы, к обоюдному удовольствию, встретимся. Мигом перезвонил на мобильный, понял, что отвечать я не собираюсь, и тогда переслал мне текстовое сообщение о том, что встреча нужна скорее мне, а не ему, что вокруг меня сгущаются тучи, что все не так радужно и хорошо, как кажется. А то я не знал!
      И тут позвонили в дверь. Ну, мне не давали покоя! Я был нарасхват!
      Я взглянул в глазок. Там, на лестничной клетке, искаженный пластиковой линзой глазка, стоял крупный, коротко стриженный и мордатый, в черном костюме и черном галстуке, в белоснежной рубашке человек. На руках, у груди, он держал большой бумажный пакет, из которого торчало что-то длинное.
      Представление продолжалось!
      Спектакль!
      Второй акт, третья картина: Тот же и незваный Гость; Тот же рывком открывает дверь, собирается поприветствовать незваного Гостя, но Гость сразу лупит Того же по голове выхваченным из пакета топорищем; Тот же падает, из его головы брызжет кровь, забрызгивающая зрителей на дорогих местах; смех, притворный ужас, аплодисменты; Тот же взбрыкивает ногами, стонет и слабым голосом просит больше его не бить, но любопытство публики приковано теперь к Гостю, который один, красивый и стройный, возвышается на сцене; Гость, с топорищем в руке, выходит на авансцену, на его фигуре свет прожекторов; Гость: "Вы ждете от меня объяснения - почему я это сделал? А потому, что он всех достал! Лишний, никому ненужный человечишко, озабоченный своими мелкими делами, исправностью кишечника, состоянием десен, лысеющий и обвисающий животом. В его возрасте уже пора уходить, уходить в мир иной, к праотцам. Вы не согласны? Скажете - он еще ничего? (В зрительном зале слышны эмоциональные полувздохи сердобольных женщин.) Молод? Да, по годам он не стар, но вы взгляните в его глаза (указывает топорищем на лежащего) и поймете - такие уже не нужны. Они прогнили насквозь! Что их интересует? Их ничего не интересует! Это отработанный материал! Что? Хорошо, пусть уедет в резервацию, куда-нибудь на север или на юг - не важно, туда, где таких, как он, будут охранять автоматчики и ограждать колючая проволока. Какая от него польза? Правильно! Никакой! И что надо делать с такими, если они не хотят уходить сами? Правильно! Им надо помогать, помогать, помогать!" Гость возвращается к Тому же, который, понадеявшись, что его больше бить не будут, мятым и грязным платком вытирал кровь; но - напрасно: Гость бьет Того же с хэканьем, с оттягом, широкая спина Гостя закрывает Того же от зрителей, однако слышны жалобные крики избиваемого, и, хотя Гость чередует удары топорищем с ударами ногами, Гость все-таки устает, сбрасывает пиджак, вновь выходит на авансцену; подмышки посерели, лицо Гостя покраснело от напряжения, на топорище налипли то ли волосы, то ли кусочки кожи; свет направляется прямо в лицо Гостю - оно все в мелких капельках пота; Гость проводит языком по верхней губе и, словно собираясь с мыслями, качает головой; Гость: "Нам не дано понять природы божественного! То, что постигаем мы, познанием или чувственно, есть лишь первый слой, открытый для нас. Что за ним? Какие тайны? Нам кажется, что, прочтя какой-то текст, даже Богом данный, мы уже видим эту природу. Ошибка! Мы видим буквы, видим слова, написанные человеком, пусть под диктовку Бога, но смертной рукой. И поэтому можно сказать, что то божественное, о котором мы говорим и о котором размышляем, есть божественное человеческое, а божественное настоящее, подлинное, нам никогда не доступно, ни при каких обстоятельствах..." Звучит приглушенная, торжественная музыка; Гость, вытирая лицо зажатым в левой руке чистым благоухающим платком, уже буднично, словно о чем-то давно понятом: "И тем, кто хоть однажды задумался о многослойности проявлений Бога, уже никогда не дает покоя тот слой, что скрыт и недостижим. Узнать божественного Бога, а не человеческого - вот несбыточная мечта..." Гость, пытаясь закрыть лицо руками, обнаруживает, что в правой его руке зажато топорище, с отвращением отбрасывает топорище и попадает им в Того же, лежащего в глубине сцены; в темноте звук удара, жалобный стон; Гость, с выражением неподдельной тоски и сожаления, но через плечо, всё-таки с пренебрежением: "Извини, я не хотел, извини..."; в зрительном зале нарастает состояние, близкое к истерике; слышен женский приглушенный плач, мужчины все громче и громче покашливают, но дают занавес, который наискосок проходит по скатившемуся поближе к рампе Тому же; конец второго акта, вспыхивает свет, публика, воздавая хвалу искусству перевоплощения, идет в буфет, и никто не обращает внимания, как двое рабочих сцены приподнимают занавес, помогают Тому же подняться и уводят его за кулисы.
      Если не Пальчастый, то кто-то должен был меня достать. Ну, а если Ашот решил прекратить в одностороннем порядке наше сотрудничество? Сергей-то всё равно в тюрьме, а я уже и так слишком много знаю. Или это старые концы, отголоски прежних разборок? Быть может, ещё по статье о радиолокационной усеченной пирамиде? Или о вертолетах? Кого там ещё не добили? Сейчас добьем!
      - Кто там? - спросил я.
      - Служба доставки, - ответил человек за дверью. - Вам пакет!
      Раньше говорили: "Вам телеграмма!", и была возможность еще отвертеться, попросить подсунуть телеграмму под дверь, но умные люди обязали разносчиков телеграмм получать подпись адресатов, и тем приходилось дверь все-таки открывать. То есть - никогда не было возможности, не ударяя в грязь лицом, остаться за закрытой дверью. Закрытой двери - грош цена! Ну, не говорить же прямо: "Я не хочу открывать! Я вас боюсь!" Всегда в ответ можно было услышать: "Ну, чего вы боитесь! Это не страшно, не больно, не долго, вам не придется мучаться, мы вас уничтожим легко и незаметно!"
      - Кто-кто? - попробовал я потянуть время.
      - Доставка! Delivery service, sir! Получите пакет и распишитесь!
      - Но я ничего не заказывал! - у меня были основания не открывать, пусть формальные, но основания: не заказывал, не платил, ничего не знаю, оставьте меня в покое! - Вы не ошиблись? По какому адресу вы должны доставить пакет?
      - По вашему, по вашему адресу! - человек за дверью вытащил откуда-то планшет с приколотым к нему листом бумаги, посмотрел на свои записи и прочитал мой адрес. Произнес мою фамилию, имя. - Пожалуйста, или откройте, или позвоните по телефону три двойки, две тройки, две четверки и подтвердите отказ! Вы открываете?
      Ну не трус же я, не трус! А вдруг они и в самом деле стреляют точно в ромбовидную ямку? Говорят, что в таких случаях даже не успеваешь ничего почувствовать. Просто погружаешься в черноту. Просто погружаешься. Главное - не надо трусить, не надо!
      Я набрал в легкие воздуха и потом, на выдохе, дверь распахнул. Коротко стриженный расплылся в дежурной улыбке. Симпатичный молодой человек, вполне годящийся мне в сыновья. Из-за воротничка рубашки по шее ползет часть татуировки. Сережка в левом ухе, две в правом. Это что-то значит, только я не помню - что именно.
      Не переступая порога квартиры, коротко стриженный чуть наклонился вперед и протянул мне пакет. "Вот, я сейчас возьму пакет, а он выхватит из-за спины дубинку, нож, пистолет и - как!.." - подумал я, но пакет взял. Пакет был тяжелый, торчащее из него оказалось батоном-багет в тонкой полупрозрачной бумаге.
      - Распишитесь вот здесь! - коротко стриженный действительно отвел руку за спину, но вместо пистолета-ножа-дубинки в его руках оказался всё тот же планшет, по листку на котором он проверял правильность адреса. - Вот ручка, - он протянул тонкую шариковую ручку.
      Я взял ручку, перехватил пакет поудобнее, увидел в графе накладной свою фамилию. Да, это я, и это мой адрес. И я расписался.
      - От кого это? - спросил я у отступающего к лифту коротко стриженного.
      - Я не знаю. Я только доставляю. Delivery service, sir! Можете позвонить в нашу контору. Телефон три двойки, две тройки, две четверки. Намер вашего заказа - четыре пятерки. Если отправитель не пожелал остаться анонимным, вам скажут, кто это. Всего доброго, до свиданья, спасибо!
      Лифт увез коротко стриженного, я закрыл дверь и пройдя на кухню, вывалил содержимое пакета на стол. Там был уже упомянутый багет, упаковка сливок, две баночки с йогуртом - один сливочный, с шоколадом, другой молочный, с яблоком, баночка кофе, набор французских сыров, от очень мягких сортов до очень твердых, коровий, козий, овечий, пачечка творога, два пакетика овсяной каши быстрого приготовления - обыкновенная и сладкая, с изюмом и орехами, два пакета сока - апельсиновый и грейпфрутовый, маленькая бутылочка виски "Веll's", два круассана в специальной упаковке для микроволновой печи, бэкон в вакуумной упаковке, четыре яйца в плотной пластиковой кассете, две бутылочки пива "Molson", салфетки, зубочистки, две сигары "Кохиба", четыре с половиной и восемь с четвертью дюймов, пачка сигарет "Camel" без фильтра, заклеенный конверт.
      В конверте, тут же мною распотрошенном, был листок тонкой бумаги, на котором нервным, вихляющим почерком было нацарапано следующее: "Милый-милый-милый! Я знаю, как тебе тяжело, но - крепись. Помня о твоих всегдашних муках с пустым холодильником, посылаю тебе небольшую продовольственную помощь. Надеюсь на скорую встречу! Анна. P.S. Мне показалось, что твое присутствие в Кокшайске будет непродуктивным, и поэтому я забрала Осю и Ванечку и улетела с ними сегодня рано утром. Не обижайся, это сделано для твоего же блага. По возвращении - замарано - жду звонка. А."
      Непродуктивно! Анна! А! Вот старая блядь! Кто, кто дал ей право решать, что продуктивно, что непродуктивно? Я свинтил крышечку с бутылки пива, хлебнул, задохнулся пеной, сделал глубокий глоток, заметался по кухне. Кто дал им право мной распоряжаться, кто? Я хотел бы увидеть этого человека, мне нужен был его телефон, мне нужен был кто-то, кто бы провел меня к нему. Но таковых - не было. Я допил пиво, поставил чайник, включил горелку под сковородкой, кинул на нее бэкон, он зашипел, и я залил его яйцом, а потом открыл йогурт, хлебнул виски, сделал коктейль "виски с апельсиновым соком, сливками, ванилью, сахаром и яйцом", коктейль выпил, потом чайник вскипел, и я заварил сладкую кашку, сделал кофе, смешал кофе со сливками и туда долил оставшееся виски. Сволочи! Я начинал пьянеть!
      Вот их расчет, вот их план! Купить меня на мелочь, заболтать, затереть. Но сначала использовать, протаранить мною какую-нибудь стену, а потом вывести меня из игры! Сделать меня недееспособным, выключить, нейтрализовать! Столкнуть меня в воду, смотреть, как я буду тонуть, и не прийти на помощь! А все потому, что из них из всех, из всех известных, только я один подходил на роль отца. Только я! Как бы прочие ни изощрялись, что бы они ни придумывали, но логика отцовства была на моей стороне. До проведения экспертизы другие претенденты могли только распушать хвосты, но они-то понимали, чем она для них закончится, какой будет результат. И они боялись правды! Я же мог требовать экспертизы со спокойным сердцем!
      Поэтому, поэтому меня так обставляли, так пытались оставить за бортом. Ну, ничего! Вот сейчас позвонит Ващинский, и мы с ним прилетим в Екатеринбург, там он свяжется с кем-нибудь из своего великого голубого братства, у которого связи покруче, чем у какой-то Анны Сергеевны, старой вешалки, и нас отвезут в Кокшайск на крутой тачке, с музычкой, в два счета!
      Яичница начала гореть, я снял сковородку с плиты, сожрал кашку, съел немного камамбера, откупорил вторую бутылочку пива, приступил к яичнице. После таких завтраков надо гулять по стриженому газону, шею кутать в шарф, курить трубку и ждать, когда позовут на ланч. Сентябрьский туман, еще много зеленых листьев, но желтизна подкрадывается, подкрадывается, чтобы напрыгнуть и подмять, на дорожке раздавленная велосипедистом малоподвижная осенняя лягушка, мелкие кишочки, слизь, выпученные глаза.
      Вновь позвонил серьезный человек из "конторы", этот самый Пальчистый. Он уже не гнул прежней линии, что, мол, почему вы опаздываете, ё там моё, что он меня все еще ждет, а я, такой-сякой, опаздываю, да! Он прямо, со всей чекистской прямотой объявил, что мне будет выслана повестка, что в случае неявки я буду подвергнут приводу, а если попытаюсь скрыться, меня объявят в розыск и приведут к нему в кабинет в наручниках. Пальчастый переспросил - понял ли я, и я кивнул мигающему глазку автоответчика. Понял я, понял, я понятливый...
      Я медленно допивал пиво, когда позвонил Ващинский. Этот педераст сообщал, что только что в аэропорту Екатеринбурга дал пощечину одному грубияну, позволившему себе какие-то двусмысленные шутки по его, Ващинского, поводу, что грубиян полез в драку и Ващинскому, несмотря на всю его тренированность и силу, пришлось бы плохо, если бы ему на помощь не пришли Иван и Иосиф Акбарович, прилетевшие на некоем специальном рейсе и появившиеся в зале прилетов чуть позже Ващинского. Ващинский был, оказывается, очень удивлен, что вместе с ними не увидел меня, но зато увидел другого, ему милого и приятного человека: "Ты не поверишь! верещала эта королева. - Ты не поверишь!" Веришь не веришь, игра на поцелуйчики: понятное дело - там была она, Анна Сергеевна, единственная женщина, кроме ее дочери, Марии, с которой Ващинский чувствовал себя настоящим мужчиной. Так он сказал, в телефон, громко. И ты, Ващинский?! И ты?!.
      Я спросил его - что же ты, сволочь, бросил меня, не предупредил, а? Но Ващинский даже не ответил, даже не чухнулся, а продолжал говорить-говорить-говорить, и все про себя, любимого, про Анну да про Марию, про Ваньку да про Иосифа Акбаровича, а потом вдруг, когда я уже потерял терпение, замолчал и спросил:
      - А ты что, обиделся?
      Мне показалось: еще мгновение - и я не выдержу! Ну хотя бы первым делом разнесу аппарат. Все эти люди меня обошли, обтекли, оставили одного. Сегодня я не попадал в Кокшайск! Всё рушилось, меня заваливало обломками, мне было душно, это был конец.
      - Я очень обиделся, сволочь! - сказал я. - Так не поступают с друзьями, с теми, кого знают двадцать пять лет, ты понимаешь, подлец?
      И повесил трубку, тихо, медленно.
      Перед глазами стоял туман.
      Надо было что-то делать.
      - Эники-бэники-ели-вареники... - закрыв глаза, я проговорил считалку. - Фэкс! - мне выпало курить короткую сигару, я откусил и выплюнул кончик, чиркнул спичкой. Пахло восхитительно! Жизнь проходила не зря. Ну и пусть меня окружают подонки, я и сам подонок, и неизвестно, как бы я поступил на их месте, Ващинский наверняка обращался к каким-то дважды голубым летчикам, быть может, им показалось лишним брать с собой в небо такого банального натурала, как я?
      Надо было просто выбираться в Кокшайск самому, ни на кого не рассчитывая. Денег было немного, но они были, а получить еще можно было, продав картины, продав натюморты Ващинского-старшего, его обнаженную со скрещенными ногами, два портрета кисти Машкиного отчима, они висели у меня на стенах, словно обыкновенная мазня, а стоили десятки тысяч долларов, я знал это точно, Машкин отчим котировался, его работы продавали даже на аукционах, надо было позвонить Кушниру, предложить ему картины или взять у него взаймы под эти картины, нанять самолет, вертолет, ракету.
      В маленькой комнате я лег на диван. Прямо надо мной обнаженная скрещивала ноги, со стены напротив лобастый человек неодобрительно посматривал то на обнаженную, то на меня. Сигара была горьковатой. Дым приятно щекотал ноздри.
      Да, Кушнир должен был бросить мне спасательный круг, ведь это ему, еще не зная о существовании Ашота и Шарифа Махмутовича, я здорово помог в одном деле. Просто вытянул его из беды, когда он, распонтившись сверх меры, обещав почти невозможное, рисковал оказаться в полном дерьме. Я и концы свел с концами, и получил деньги, которые - до последнего рубля, до последнего цента! - передал присланному Кушниром курьеру.
      Началось все с того, что Сергей позвонил из своего Лондона и сказал, что один его партнер затеял очень серьезный бизнес, но кое-чего не учел и теперь, уже получив авансы, боится не справиться с основной работой, боится не выполнить обязательств перед заказчиками. Сергей спрашивал, можно ли напрямую связать меня с заказчиками, можно ли дать им мой телефон.
      Надо признаться, что звонку я очень удивился - после стольких-то лет! - и спросил - в чем там дело, спросил для проформы, никому помогать я не собирался, лежал дома пластом, зализывал раны, но Сергей воспринял мой вопрос как согласие, сказал, что основной заказчик сам мне все расскажет, все прояснит. Я спросил - почему Сергей думает, что только я могу помочь, и Сергей сказал, что внимательно читает нашу газету и по публикациям, часть из которых была подписана мною, понял, что раз такие люди в стране великой есть - ну, и так далее, по списку.
      Это было уже интересно. Не читал же Сергей про вывоз городского мусора на городские же свалки! Следовательно, его интерес привлекали наши публикации про оружие, про торговлю оным, про всякие железки, боеприпасы, пушки, изотопы, радиоволны. Следовательно, рекомендуемый Сергеем человек имел к этому какое-то отношение. Скорее всего - самое непосредственное. А там - деньги, деньги, деньги.
      И тогда я сказал, что Сергей вполне может дать мой телефон. Вполне. Ведь к этому времени лечение уже окончательно подъедало мои сбережения, работу в газете я потерял, никто, ни одна сволочь мне не собиралась помогать, а после нескольких операций, когда я неустойчиво балансировал между смертью и жизнью, я уже ничего не боялся. Ни боли, ни окончательной темноты.
      Человек перезвонил через несколько минут. Он находился в Москве, предлагал встретиться. Я попросил его за мной заехать - передвигался я уже без костылей, но выбираться куда-то самостоятельно мне не хотелось, да еще мне надо было вскорости идти на физиотерапию и на гимнастику. Он согласился. Как вытянулось у него лицо, когда я вышел из подъезда! У его охранников - тоже. Еще бы - бритый наголо, вся башка в шрамах, черные очки, левая рука на перевязи, палочка. К тому же - одышка, к тому же - хрипота. Алкаш - не алкаш, бомж - не бомж. Не хватало только дрожи в руках, желтых кривых зубов и сигарет "Прима". Но руки у меня не дрожали, челюсти мне сделали как на рекламе, а курить я тогда вообще не мог из-за трубки в горле.
      Меня подсадили в джип, и мы отъехали в парк, где заказчик первым делом спросил - всё ли со мной в порядке, как я себя чувствую.
      Да, времена менялись, вежливость становилась нормой жизни, залогом больших успехов. Я ответил - мол, всё в полном порядке. Всё-всё-всё. И полюбопытствовал - в чем интерес, что за нужда привела, на двух машинах, с охраной? Оказалось все просто, все удивительно просто: этот заказчик собирался воевать, а для вооружения его небольшой армии - всего около двух батальонов, - требовалось полторы тысячи снаряженных карабинов, патроны к ним, кое-какое обмундирование, десяток "ротных" минометов, несколько джипов, самых обыкновенных, "уазики", например, годились вполне.
      - Всё? - спросил я.
      - Всё... - кивнул заказчик и пояснил: - В Африке у меня небольшой рудничок, рядом - река, а вверх по течению - другой рудничок, принадлежит английской компании. И вот англичане сбрасывают в реку отходы, и река начала портиться. Я их просил, я их предупреждал, а им все по барабану. Я подал в суд, а они не стали дожидаться решения суда, прислали отряд из племени бумелеке, которые мусульмане, и бумелеке, воспользовавшись тем, что мои рабочие, из племени босса, христиане, праздновали Рождество, устроили жуткий погром. Поубивали сторожей, поломали оборудование. Надо их проучить. Как ты думаешь?
      Вот это была жизнь! Бандит, совок, владел рудником в Африке и собирался вести боевые действия с английской компанией, руководствуясь принципами экологического мышления! Наш бандит собирался воевать с Англией! За чистоту африканской реки! Он не боялся мощи Соединенного королевства!
      Я снял очки и посмотрел на него. Видимо, в моем взгляде было такое искреннее и неподдельное восхищение, что заказчик даже слегка покраснел.
      -Ты собираешься воевать с этими бумелеке или с англичанами?
      Заказчик покраснел еще больше.
      - На хрен мне бумелеке, эти козлы черножопые! С Англией. Конечно, с Англией! Я наводил справки среди чиновников, там, у черных, - сказал он, зондировал обстановку. Мне сказали, если я уделаю английский рудник без особого шума, то они на это закроют глаза. Главное - хорошо заплатить и постараться не убивать белых. Ну, белых-то мы вполне можем поубивать и в Европе. В Европе это даже проще. У меня уже заряжены люди и в самой Англии, и на материке. А из этих босса неплохие вояки получаются, да я тут еще встречался с несколькими ребятами, которые прошли Афган, были в Чечне. Возьму их с собой, поставлю командирами рот и отделений. Спецназ организую, для него я у арабов уже все купил. Приборы ночного видения, наши еще поставки, хуйню там еще разную... Но спецназ небольшой, человек двадцать-тридцать, основа - из моих орлов. А вот батальонами у меня командовать будут один русский, один черный-босса, третий - ирландец. Я такого ирландца на Мальорке встретил, в дискотеке! Закачаешься! Убийца чистой воды, бывший лейтенант-десантник.
      - А командовать армией кто будет? - спросил я для проформы, заранее зная ответ.
      - Командование приму на себя, - потупился будущий командарм. - Я когда-то в Ташкентском танковом учился. Выгнали за анашу, два года потом заряжал шестьдесят второй. Думаю - справимся...
      Мы обо всем договорились. Я позвонил своему приятелю, выяснил, что этот розовощекий человек чувствовал себя отлично, на него никто не налетал с дубьем и кастетами, он даже позволял себе острить по поводу моего состояния, шутил, что, мол, надо было быть поосторожней, не ходить одному после наступления темноты, пользоваться машиной с водителем, раз он платил мне такие деньги. Он платил! Такие деньги! Говно! Он платил копейки, а наживал вместе со своими дружками и хозяевами миллионы!
      Но я промолчал. Мне всё-таки были обещаны комиссионные, полторы тысячи сразу и потом еще полторы. Так я мог продержаться до середины зимы. При моих небольших затратах. Поэтому я стерпел, выслушал все его шутки-прибаутки, потом сказал, что надо встретиться. По важному делу. Мой приятель согласился - помимо своей постоянной ставки он ведь тоже получал навар, на который у него был нюх. И как бы мы друг к другу ни относились, мы друг без друга не могли, это был симбиоз, сосуществование белковых тел.