Арабские скакуны

      Но это бессмысленное существо, преобразователь еды в дерьмо, вдруг оказывается отцом объявленного богом, никогда невиданного и так - о, кощунство! - ко времени убитого сына, что вот, со дня на день, в руках этого отставленного от дел продажного писаки окажутся рычаги и ниточки, то самое, вожделенное, миллионы долларов, ради которых и живут миллионы людей, деньги, большие деньги. И тут в его голове начинает крутиться машинка, колесики начинают цепляться одно за другое, и этот банальный, скучный тип обрастает фантазиями. Банальными, конечно. А ещё в его бритой башке всходят цветы доброты. Он думает о фонде помощи одиноким сердцам. Потом - об издании своего журнала, потом о своем телеканале, потом - о регулярных обедах, восстановлении стоматологических руин, гареме из получательниц грантов от вышеозначенного фонда, бюсте на родине. Потом он вообще ни о чем не думает, он сидит и тупо пытается понять происходящее вокруг него, хлопает себя по щекам, мотает головой. Его выкручивает что-то бродящее в нем, что-то в него попавшее, его поташнивает так, словно тошнота, как одна из отличительных черт кокшайской атмосферы, цепляется к особо отмеченным, к таким, как он.
      Да, меня клонило в сон после кофе и бутерброда, зевота рвала рот, и глаза туманились от слез. И меня поташнивало. Брыластый, мой заботливый опекун, заметив такое состояние, сразу предложил поспать пару часов в комнате отдыха, за кабинетом Генерального конструктора, но я отказался. Уже совсем скоро надо было идти в морг, на опознание тела, лечь спать означало перейти в другой мир, мир, значительно более опасный, в котором можно слишком надолго задержаться.
      Прислушиваясь к неторопливой беседе, которую вели Ващинский и Анна Сергеевна, - Ващинский жаловался на людскую злобность, Аннушка убеждала его, будто люди, наоборот, добры, - я вытащил из кипы журналов на низком столике иллюстрированный буклет о городе нашего местопребывания и, раскрыв его, узнал, что Кокшайск почти всем обязан свекру той самой особы, что когда-то предпочла Ивана, дав мне отставку, что этот деятель науки именно здесь поставил какую-то такую хитрую установку, что исключительно в Кокшайске своенравные частицы неделимого атомного ядра начали рвать установленные от вечности связи, высвобождаться, чтобы давать энергию, материалы для докторских диссертаций, а пронизывая тела научных и технических работников, - смертельно опасное излучение, от которого все эти ученые мерли как мухи, а те, что выживали, оказывались закаленными, им уже никто и ничто не было страшно. Вот так здесь, среди поворотов северной реки, на поросших ельником взгорках, возник уникальный научный центр, вдохнувший новую жизнь в местные заводы, выпускавшие до появления свекра любвеобильной особы лишь автоматическое, морально устаревшее стрелковое оружие, допотопные взрывчатые вещества да собиравшие из комплектующих средние танки, которыми постепенно заполнялись гигантские ангары и запасные пути станции Кокшайск-товарная. Кому были нужны эти бронированные слоны? А после управляемых разгонов атомных ядер здесь начали делать куда более совершенные орудия убийства, например те самые ракеты "море-земля", секрет которых собирался продать мой худой сокамерник моему убиенному сыну. Здесь возникло оптическое производство, тут начали клепать самолетные фюзеляжи, начинять их электроникой, для самых современных самолетов построили аэродром, они, истребители-перехватчики, штурмовики да фронтовые бомбардировщики с ревом, восславляя создателей и свекра той дорогой моей памяти особы, стали летать над Кокшайском туда-сюда, туда-сюда, время от времени падая от восторга и радости полета в близкокшайские болота, успев тем не менее поприветствовать заоблачных жителей: "Как вы здесь? Мы там, внизу, хорошо!.." Но танкам тоже не давали приходить в негодность, зарастать мхом и сине-зелеными водорослями, потому что время от времени появлялись испытывающие в танках нужду, и кокшайцы продавали свои танки самым разным людям, черным, коричневым, желтым и белым, да еще обучали этих людей пользованию танками, и в исконно северную кровь кокшайцев раз за разом вливались новые струи и... - я захлопнул буклет. Половина, если не больше, из того, что пропихивал я со своей бригадой, почти всё, из-за чего меня чуть не убили, выпускалось в Кокшайске! Здесь можно было разместить заказ на вооружение настоящей армии, питанием которую снабдили бы кокшайский консервный завод и комбинат концентратов.
      Я посмотрел на брыластого, на так изменившегося Сергея, на приблатненного мордоворота, в котором не было ничего ни от европейского разлива бизнесмена, ни от моего прежнего одноклассника и приятеля, на человека, который, распустив брюхо, сидел в кресле, попивал кофеек и покуривал. Как меняются люди! Или они просто становятся другими? Или подмена происходит на каких-то ранних стадиях, когда ясно, что старый багаж уже не будет востребован, и тогда в старые мехи вкачивают новое содержание, изменяющее в конце концов оболочку?
      Но, изучая Сергея, я понимал, что тут подмена была с другим знаком, с другим смыслом, подмена настоящая. Подлинный-то продолжал сидеть в итальянской тюремной камере, а этого, подкидного, снабдив легендой, направили в Кокшайск для участия в дележе пирога! Какого? Да того самого, распоряжаться которым задохнувшийся генерал определял меня! И следовало ожидать продолжения - ради таких денег сюда понаедут самые выдающиеся персонажи и перед ними даже подмененный Сергей покажется мелочью. И мне вдруг стало жаль этого толстяка, пузана-гипертоника.
      Вместе с креслом я - буклет о славном Кокшайске упал на покрытый ковролином пол - передвинулся к брыластому поближе. Он одобрительно мне улыбнулся, но я тут же его огорошил:
      - Ты хоть бы изучил манеры Сергея, его стиль. Ты же на него совершенно не- похож, а если бы использовал его прихваты, то непохожесть казалась бы меньшей!
      - Ну как так - не похож?! - улыбка брыластого стала ещё шире. - Я же и есть Сергей! Зачем мне быть похожим на самого себя? Мы с тобой не виделись почти двадцать лет, я немного изменился, постарел, заматерел. Да ты себя в зеркале видел? - он решил и сам перейти в наступление. - У тебя самого такая физиономия, что встреть я тебя случайно на улице, ни за что бы не узнал! Годы берут свое! Берут?
      - Ну конечно, конечно! - вклинился Ващинский, но меня на общих местах не возьмешь!
      И я продолжил:
      - Сергей - высокий, плоскостопный, у него плечи значительно шире таза, у него мускулатура как у культуриста. А ты? - я попытался встать с кресла, но поскользнулся на буклете и вновь упал в кресло. - А ты? Ты какой-то пузырь!
      - Тебе показать паспорт? - брыластый упорствовал, чувствовалось, что за просто так он своих позиций не оставит. - У меня паспортов как грязи русский, британский, костариканский, ломаровский и многия-многия другие и во всех моя физиономия и фамилия - Козлицкий. Редкая фамилия, правда? В твоей школе сколько было Козлицких? Один я!
      Тут меня осенило.
      - Слушай! Тебе Сергей продал свое имя и фамилию! Точно? В обмен на свободу? Ты хоть знаешь, что Сергей сейчас сидит в тюрьме? Знаешь?
      Брыластый хлопнул себя по колену. Он хотел показать, что обижен, что его раздражает моя недоверчивость.
      - Ты задай мне какой-нибудь вопрос, - предложил он. - Что-нибудь из того, что могут знать ты и якобы настоящий Сергей Козлицкий. Если я купил его имя и фамилию, то не мог же он рассказать мне всю свою жизнь, во всех деталях. Ну, давай, спрашивай, спрашивай!
      - Спросить? - предложение брыластого выглядело неплохо. - А ведь спрошу!
      - Да спроси ты его, проверь на вшивость! - словно потеряв терпение, встрял Ващинский. - А то он сам не знает, кто он такой!
      - Да-да! Он нам тоже совал свои паспорта, словно у нас паспортов меньше! - поддержала Ващинского Анна Сергеевна.
      Но не нравились мне их кривые ухмылки, не нравились!
      - А у вас, мама, какие есть паспорта? - Ващинский смотрел на Анну Сергеевну с интересом. - У вас двойное гражданство?
      - У меня тройное! - та засмеялась, вытащила из пачки сигарету, все мы тут же полезли за огнем. У Ващинского была тонкая золотая зажигалка с россыпью бриллиантов, у брыластого - видавшая виды, явно коллекционная "Зиппо", у меня - спички из кафе "Куполь". Анна Сергеевна мгновение поколебалась и склонилась к неверному огоньку спички. А эта мочалка ничего просто так не делала! Выбирая мой огонь, она выбирала меня, показывала давай, я соглашусь, посмотришь, убедишься, что я не только на вид такая, у меня и под платьем, и внутри все отлично, шелково, гладко, давай, напирай, я тоже на тебя ставлю; думаешь, один только генерал или кто-то там ещё рассчитывает на твой успех?
      - Ну, что застопорился? - она смотрела мне прямо в глаза, поверх колеблющегося огонька, с таким характерным блядским прищуром. - Давай, спрашивай!..
      Мотнув головой, я сбросил наваждение и для затравки спросил, в каком месяце живущий в Лондоне Сергей выслал мне специальный тренажер для разработки икроножных мышц, от моей неподвижности постепенно пришедших в негодность.
      - Почти семь месяцев назад, в марте, в самом начале, числа так третьего или пятого, но не позже шестого, потому что шестого марта я улетел в Окленд, - ответил брыластый. И даже не запнулся, даже не задумался!
      - Хорошо! - я был всё-таки вынужден признать высокий уровень подготовки: когда речь идет о больших деньгах, даже эти козлы умеют работать. - Первый тест пройден...
      Второй мой вопрос был комплексным и включал несколько пунктов о первой жене лондонского Сергея, о ее росте, привычках, родителях.
      - Здоровая была, ширококостная, играла за сборную "Буревестника" в баскетбол, но больше всего любила бильярд, русскую пирамиду, шары заколачивала ого-го, а папаша ее в молодости был вторым секретарем дальневосточного крайкома ВЛКСМ и лично застрелил якобы японского диверсанта, а в самом деле ссыльнопереселенца Хизанейшвили, несчастного человека с болезнью Дауна...
      Конечно, Сергей мог рассказать о своей жизни все, особенно если спрашивающий и рассказчик никуда не спешили, если вдоволь было напитков и погода не портилась, но ведь фамилию диверсанта знали лишь те, кто был на свадьбе Сергея и Сергеевой первой жены, причем уже на втором дне, когда всех приглашенных остаться мучал сушняк и папаша молодой, еле ворочая языком, рассказывал о комсомольской юности, о предвоенных грозовых, о подвигах, о славе. Поэтому надо было признать, что брыластый и Сергей, со всей должной серьезностью отнесясь к перемене личин, и в самом деле копались в мельчайших деталях, одной из которых и был бедняга Хизанейшвили.
      Ответы брыластого были, как ни неприятно в этом признаваться, точны. И Ващинский, и Анна Сергеевна всем своим видом показывали - парень, у тебя нет шансов, ты, парень, проиграл. Ващинский, оттопырив нижнюю губу, рассматривал свое отражение в карманном зеркальце и часто-часто моргал, так, будто ему нет никакого дела до происходящего в комнате, здесь он почти случайно, но так уж и быть - послушает да посмотрит.
      - Тебя, дружок, разыскивал майор Пальчастый, - сказал Ващинский, по-куриному, боком, приближаясь к зеркальцу. -Ты, оказывается, договаривался с ним встретиться и на встречу не пришел. Он просил тебя обязательно ему позвонить, обязательно!
      Откуда, откуда Ващинский знал этого Пальчастого, этого петровича? Спрашивать было бесполезно: у Ващинского на все были ответы.
      А вот Анна Сергеевна курила и с улыбкой смотрела на меня, в ее улыбке не было ни снисхождения, ни насмешки, а были доброта и мягкость, так улыбаются тем, кого уважают и любят, она подмигнула мне, кивнула на Сергея, мол, давай, дожимай его, дожимай, сейчас он проколется, даст слабину - и тогда ты его окончательно положишь на лопатки. Она ободряла меня, подталкивала к победе, все-таки в Анне Сергеевне было и кое-что человечное, она не была законченной мумией. Может, действительно она была мягка и нежна, шелковиста и тепла, ласкова и отзывчива?
      - Хорошо, - сказал я. - Второй тест также пройден, но мы переходим к третьему. Итак...
      Но мне было не суждено начать третий тест. На меня просто-таки навалилось желание спать. Да, спать хотелось так, что ресницы казались склеенными. Борясь со сном, я ущипнул себя за руку, почти до крови - я видел это, я видел! - но не ощутил боли, а услышал голос брыластого, который говорил что-то о божественной природе счастья, в чистом виде хранящегося в обителях жителей небес, еще выше, над самолетными трассами, почти на границе между небом и безнебьем, причем счастье для тамошних жителей служит обыкновенным пищевым продуктом, по консистенции напоминает йогурт, по цвету - базилик, светится дрожащим внутренним огнем и как студень дрожит. Брыластому вторил Ващинский, как всегда - манерный и приторный, говоривший, что вкус счастья особенный, иногда с отчетливым цветочным оттенком, иногда - что удивительно! - вкус счастья близок к вкусу изысканных морепродуктов, морских улиток, жирных рачков и больших белых устриц, но Анна Сергеевна с Ващинским не соглашалась, утверждала, будто счастье вкус имеет терпкий, даже с металлическим послевкусием, а первые глотки счастья могут оказать столь особенное воздействие, что хлебнувшего без подготовки всенепременно стошнит, что, впрочем, здесь в Кокшайске скорее норма, чем патология.
      Тут я вывернулся из кресла, упал на ковер, стукнулся головой об пол, ковер смягчил удар, но все-таки перед глазами поплыли круги. Наверное, я получил небольшое сотрясение мозга, и круги сменились пульсирующей темнотой, темнота - ярким светом. Несмотря на свет, все равно хотелось спать. Потом вновь запульсировала темнота, а кроме желания спать меня мучала жажда. Какое, на хрен, счастье?! Нет никакого счастья! Есть только жажда. Пить! Пить!
      - Воды! - просил я, глаз не открывая. - Дайте воды! Пожалуйста!
      Но горе-небожители, Анна Сергеевна да эти два болвана, стояли надо мной и рассуждали, какое счастье им мне отвесить - цветочное, терпкое или морепродуктовое. Что именно они дали, осталось тайной, но стошнило меня капитально, если бы не посторонняя помощь, то я бы и умер на полу приемной, захлебнувшись, а так я пришел в себя в расположенной при комнате отдыха ванной, перегнутый пополам, поддерживаемый чьими-то заботливыми сильными руками.
      Наконец, проблевавшись, я попытался определить - кто это мне помогает? - но дальше мысли, что сюда смог добраться Иосиф Акбарович, не продвинулся. Меня приподняли, поддержали, выволокли из ванной, положили на мягкие подушки кожаного дивана, влажное душистое полотенце коснулось моего лба, уголков рта, я открыл глаза и увидел перед собой темное лицо человека с розовыми ушами - мой спаситель сидел ровно между мной и горевшим на стене светильником.
      - Кто вы? - простонал я. - Кто?
      Вместо ответа мне наконец-то дали холодной воды с лимонным соком.
      - Кто вы? - повторил я, напившись.
      Принимая пустой стакан, мой спаситель чуть сдвинулся в сторону, и я узнал своего канадца, живого, без дырок в голове.
      - Вы? - я не мог поверить своим глазам. - Вы живы?!
      - Жив, - канадец улыбнулся в бороду и начал набивать трубку. - Я живее многих живых. Вы-то как?! На вас лица нет, из вас лезла такая дрянь. Что вы здесь едите? По содержимому вашей рвоты можно изучать порочную систему питания. Хотя стошнило вас не из-за нее...
      - А почему?
      - Рвоту вызвал я. Вы начинали отключаться. Вам подсунули в кофе какую-то гадость, вы бы заснули и не проснулись. Пришлось промыть вам желудок и сделать пару уколов. Я всегда вожу с собой шприц-тюбики с сильными антидотами. Вот они и пригодились...
      - Тюбики с чем?
      - С антидотами. С противоядиями, если вам угодно по-русски.
      - Понятно... - меня трясло как в лихорадке, ныли суставы, эти самые антидоты были крутоваты. - Понятно, но я видел вас с мозгами наружу, с остекленевшим взглядом. Пуля вошла вам в лоб, вся стена за вами была забрызгана кровью.
      Канадец вновь улыбнулся.
      - Кажется, это называется ловлей с использованием приманки. Ловлей на живца. Или, если хотите, провокацией. Или как-то иначе, - сказал он. Одним словом, все было инсценировано. Спецслужбами, и не только российскими, но и нескольких других заинтересованных стран. Кооперация в борьбе с организованной преступностью. Борьба с нелегальными доходами. С отмыванием грязных денег, полученных от продажи наркотиков, оружия, живого товара. А слух о моей мнимой смерти распространили по телеканалам, по радио и в печатных изданиях, и те, кто был бы заинтересован в смерти подлинной, себя проявил. Тут же их, голубчиков, начали брать, одного за другим, одного за другим.
      До меня начало доходить: главное не сама смерть, не сама жизнь, а слухи о них, все держится на слухах, слухами полнится, питается, кормится. Не быть, а слыть, не являться, а казаться.
      - Тут их, голубчиков, и повязали, - нес свое канадец, - в тот же момент, в тот же день. Они, понимаете ли, сразу начали перезваниваться, назначать друг другу, как они говорят, "стрелки", делить мой бизнес. Одним словом - от них полетели пух и перья!
      - А этот, с брылами? Толстяк. Ну, который говорит, будто он Сергей. Вы его знаете?
      - Что он вам говорил, я не знаю, но зовут его и в самом деле Сергеем. Освобождение господина Козлицкого из итальянской тюрьмы было одним из условий этой операции. Они выпускают Козлицкого, в России арестовывают куратора сицилийцев. Ладно, ладно, вам не следует напрягаться, я потом всё подробно расскажу...
      - Но последний вопрос!
      - Да?
      - А кого убили вместо вас?
      Канадец кашлянул, поднялся и направился к стойке бара. Мне всё-таки недостает тактичности, не достает. Нет чтобы подойти к этому вопросу как-то неспешно, через вопросы промежуточные. Я всегда сразу в лоб, без обиняков. Неудивительно, что у меня далеко не простые отношения с людьми.
      Дабы сгладить неловкость, - а если кого-то убивают вместо тебя, то это действительно неловкость, - я сел и огляделся. Мы находились в большой, с белыми стенами комнате. Красный рояль, барная стойка - возле нее канадец что-то смешивал в высоких стаканах, - четыре высоких табурета - в одном углу, огромный телевизор и наставленные друг на друга блоки аппаратуры - в углу противоположном, кровать под балдахином напротив окна - окно маленькое, высокое, забранное глухими жалюзи, - кожаные кресла и диван, мягкий ковер на полу. Две двери, одна плотно закрытая, по-видимому ведущая в рабочий кабинет, в узкую щель другой виден кафель ванной. На всем печать запустения, из полуоткрытого стенного шкафа возле кровати высовывался рукав кожпальто так, словно одетый в него невидимка собирался вытащить из кармана с полуоторванным клапаном пачку сигарет или кастет, а над кроватью - потная ткань балдахина наполовину отдернута и через кисею видно, что на кровати кто-то спит, а по разбросанной на стульях и на полу одежде, по двум остроносым, коротким сапожкам на высоких каблуках становилось ясно, что там спит женщина, молодая, женщина, за собой следящая, модница.
      - Мы не мешаем? - полушепотом спросил я, кивнув на кровать: такой темой хорошо снимать любые неловкости.
      - Сон крепкий, молодое тело, отсутствие сомнений, - канадец заговорщицки подмигнул. - Поверьте, ей снится что-то хорошее. Местные девушки, оказывается, все еще пахнут барбарисками, как пахли провинциалки в пору моей молодости, когда я по линии ВЛКСМ колесил по стране. Неужели и они будут пахнуть "диролом"?
      Я пожал плечами. Если канадец опять заговорит о свободе, например - о свободе выбора между "диролом" и барбарисками, да будет спрашивать, понял я его или нет, то я снесу ему голову и уже всерьез, навсегда. Тогда его отправят на его новую родину частями, в одном контейнере - набитое полупереваренной полезной пищей тело, в другом, поменьше - башка.
      - Уходит что-то трудноуловимое, такое ценное и доброе, - канадец наконец-то смешал два коктейля и, вернувшись к дивану, протянул один стакан мне. - Зимой уже нет тех живописных сугробов, по-другому пахнет морозный воздух, летом другая пыль, другой вкус мороженого. А где газвода? Где эти колбы с сиропом? Одна фанта и кола! Массовый поток, бездушность, бездуховность!
      Я отпил из стакана. Усевшийся напротив меня в кресло канадец знал свое дело: вкус был великолепный, чуть горьковатый, очень крепкий и острый, такие коктейли предназначены для усугубления состояния, от них умеренные пессимисты впадают в мизантропию, имеющие заряд оптимизма пускают розовые слюни. Канадец сделал пару больших глотков, раскурил трубку, погасил спичку, набрал полный рот дыма, медленно выпустил его и сквозь дым посмотрел на меня.
      - Вы чувствуете себя отцом? - спросил он. - Вы можете отвечать за свое отцовство?
      - В смысле?
      - Это ответственность! Тем более - сейчас, когда ваш сын мертв. Вы уверены, что справитесь?
      - Там, - кивнул я в сторону плотно закрытой двери, - где-то там, в подвале, лежит мертвый человек, генерал, который сообщил, что принято решение о поддержке моих притязаний на отцовство. Что мне помогут с иском, помогут в суде. Что меня не оставят. Якобы я буду не один.
      - Наверное, это не так уж и плохо, - канадец сосредоточенно копался в трубке железным щупиком, потом затягивался, трубка скрипела и ворчала. - С вами всё время будут опытные люди. Им, конечно, придется заплатить, но ведь за вами стоят большие деньги. Вернее - скоро встанут.
      - Но в том-то и штука, что их интересуют только деньги, они их получат, а потом избавятся от меня, как избавляются от всех неугодных, но уже без инсценировки, как вашем случае, а по-настоящему.
      Канадец отложил трубку, допил свой коктейль.
      - С последним можно поспорить, - сказал он. - У них не будет мотива. Даже если они заберут себе все и оставят вам хотя бы процентов семь-восемь, то все равно у вас денег хватит до конца дней. Ещё внукам оставите!
      - У меня нет внуков, и вряд ли они у меня будут. У меня был единственный сын, его убили, и мой род пресечется на мне. Я не понимаю пружин игры, в которую меня втянули, но сделаю всё, чтобы меня не смогли использовать! Кстати, почему вы-то в курсе всего происходящего? Еще о процентах рассуждаете!? А?
      Канадец достал из бархатного футляра свежую трубку, куснул мундштук.
      - Я бы мог ответить, что всего лишь смотрю телевизор, читаю газеты и делаю выводы, - сказал он. - О вас, как об отце человека с загадочной судьбой, то ли святого, то ли международного авантюриста, сообщали по ящику, о вас писали в газетах. Не знали? Во всех вчерашних. Писали не только о вас, но и - будем объективны - о других претендентах. Но это было бы только частью правды, вы ведь ждете от меня чего-то большего...
      - Жду, - согласился я, тоже допивая коктейль. - Мне важно знать...
      - Вы никому не нужны, - канадец говорил ровным, бесстрастным тоном, смотрел мне в середину лба, но руки его нервно теребили коробочку с табаком. -Практически безработный, практически нищий - все ваше состояние сводится к маленькой квартирке в блочном доме, - практически инвалид, практически недее-способный - ведь комиссия, решавшая вопрос о вашей вменяемости, признала вас нормальным только потому, что в специальном отделении для таких, как вы, травматиков, у кого, простите, отбили разум, не было свободных мест. У вас нет близких родственников, нет никого, кто еще мог бы рассматриваться как ваш сын или дочь. Только убитый святой авантюрист, создатель путаного, эклектичного учения, биржевой игрок, спекулянт интернетовскими доменами, циничный инвестор, торговец сомнительными медицинскими препаратами, которые не сегодня завтра включат в число сильнодействующих или наркосодержащих, изобретатель хитрых компьютерных программ. И вы лучше всех прочих подходите на роль отца, неважно при этом - вы ли действительно отец или кто-то другой. С вами проще. Поддерживать ваше отцовство прагматичнее даже при том условии, что имеются преположения о выкидыше...
      - Постойте, постойте! О каком выкидыше?
      - У матери этого странного человека был выкидыш. Она ехала из Советского Союза, была беременной, но ребенка потеряла...
      - Этого не может быть! - возмутился я.
      - Хорошо, хорошо, - канадцу явно не хотелось спорить. - Хорошо, но есть некоторая вероятность, что вы, раз вам нечего терять, можете заартачиться, затребовать чего-то большего. Но ею можно пренебречь, компетентные люди считают ее бесконечно малой. Итак, определенные круги поддерживают вас в суде, при официальном определении отцовства, снабжают вас всем необходимым, при случае применяют и, так сказать, сомнительные средства, фальсифицируют, подкупают, устраняют и так далее, но это издержки. Вы получаете деньги убитого и право распоряжаться всей его собственностью, а потом вам предлагают поделиться. Это справедливо?
      - А? - переспросил я: алкоголь сделал свое дело, у меня начала кружиться голова и вновь начало поташнивать. - Что вы говорите?
      Канадец отшвырнул коробочку с табаком.
      - Это справедливо, я спрашиваю!?
      - Да, делиться всегда справедливо. Этому меня учила бабушка. Но при чем здесь вы, вам-то что за выгода?
      - Я собираюсь, используя близость к определенным кругам, получить крошки и с этого стола. Не за просто так, за участие, за содействие, за помощь. И я такой не один, многие будут помогать, способствовать, содействовать. В известном смысле, среди нас, собирающихся вас опекать, наблюдается конкуренция. У нас у всех есть мотив. И победит наиболее целеустремленный!
      Откуда это все было ему известно? Откуда он знал про решение комиссии? Да там все были купленные, старые пердуны-психиатры, которые просто боялись отменить старый диагноз, боялись подвергнуть сомнению профессионализм работы своих коллег. Им так было удобно - этот травматик, этот шизофреник, этот... Так они работали всегда, так они сработали и со мной.
      - Вы думаете - у вас есть шансы?
      - Иначе бы я не сидел тут с вами, - канадец потянулся за коробочкой с табаком. -У меня есть дела поважнее!
      - Это какие же, позвольте спросить? - произнес кто-то за моей спиной, кто-то только что вошедший в комнату отдыха и вновь плотно затворивший за собой дверь. -Может быть, отдать мне должок?
      Я обернулся и увидел Кушнира, аккуратненького, сытенького Кушнира, дедушкин портфель он держал под мышкой, правой рукой что-то в портфеле нащупывал, а глаза его прямо-таки буравили канадца, прямо-таки жгли его, прожигали. Не иначе как в юности Кушнир посещал драмстудию - то ли герой-любовник, то ли герой романтический был перед нами, а если Кушнир ещё и ходил в музшколу - как, как без музшколы, сольфеджио, в седьмой октаве нота "ля" фальшивит! - то он мог и запеть, верно беря ноты, но голоском довольно слабым: "Кто может сравниться?!." и далее по тексту.
      - Какой, какой должок? - быстро заговорил канадец, и сразу стало ясно: за ним полно неотданных долгов, он в них просто купается!
      - Нет, значит, должка? - Кушнир явно что-то в портфеле нащупал. - Ну, на нет и суда нет!
      - Я не говорил, что долга нет, - канадец с явным беспокойством следил за кушнирским портфелем. - Просто надо определить точную его величину, надо...
      Кушнир ухмыльнулся и подмигнул мне.
      - Юлит! - сказал он, кивая на канадца. - Бздит, когда страшно!
      - Я не юлю! - канадцу для полного счастья надо было встать в третью позицию. -И я не намерен выслушивать в свой адрес...
      - Сам-то как? - Кушнир теперь играл на то, что он якобы не замечает канадца, ну просто в упор его не видит. - Твой сосед по камере говорил - ты в порядке, но я не верил.
      - Мой сосед? Такой худой? Или этот чеченец, которого выбросили из вертолета?
      - Худой, конечно! Это я его к тебе направил прозондировать почву, посмотреть, не начал ли ты гнать пургу. Если бы не генерал - вечно они путаются под ногами! - тебе бы передали от меня привет, помогли бы выйти. Ну да ладно, ты вышел и так!
      - Его выпустили, прошу прощения, по моей инициативе! - мягко, но настойчиво сказал канадец.
      - Смешной человек! - Кушнир громко хохотнул, не вынимая руки из портфеля плюхнулся в кресло, закинул ногу на ногу, рифленая подошва его больших английских башмаков, грязная и сильно стоптанная, уперлась в журнальный столик. - Сидит в моем кабинете, моя выпивка, моя жратва, моя охрана, и имеет наглость говорить о какой-то "своей инициативе"! У вас, голубчик, не может быть своей инициативы. Вы с долгами, с долгами разберитесь. А то вы и смерть свою ради тридцати сребреников разыгрываете, и во все тяжкие пускаетесь. Остановитесь, оглядитесь. Успокойтесь. Расплатитесь. И всё сразу станет на места. Сколько раз вам об этом говорили, сколько раз вы с этим соглашались, а вы все об одном и том же... Тебе не кажется, - Кушнир чуть повернулся ко мне, - что это из-за жизни в другом полушарии? У них там что-то сразу происходит с головой. Мозги там разжижаются, что ли?
      - Попрошу не обсуждать мою голову! - канадец решил проявить строптивость. - Уже имеется договоренность о поэтапных выплатах, - он нагнулся к стоявшей возле кресла сумке, расстегнул молнию, запустил в сумку руку - Кушнир наблюдал за ним с нескрываемым интересом, - первый этап начинается только со следующей недели, и я...
      Канадец рывком вытащил руку из сумки. Кушнир - из портфеля. В руке канадца был маленький никелированный пистолетик, в руке Кушнира здоровенный вороненый с глушителем. Оба они неплохо подготовились к переговорам.
      И оба, в унисон, закричали друг на друга:
      - Бросай пушку! Сам бросай! Бросай! Ну!
      В этом истерне я был третьим лишним, и мне не хотелось получать пулю. Ни из канадского никелированного пистолетика, ни из кушнирского орудия. Да, я ничего не боялся, но между "не бояться" и "не хотеть" имеется некая разница. И я сполз из кресла на пол, лег на покрывавший комнату отдыха огромный ковер, лег сначала на левую щёку, подложил под щёку сложенные словно для молитвы руки, но перед моими глазами был остававшийся на полу ботинок Кушнира, и этот вид мне не понравился, и тогда я лег на правую щёку, также подложил под нее сложенные словно для молитвы руки и увидел, что прямо передо мной мягкие туфли этого канадца, который мне тоже не нравился. Я был меж двух огней. Плохо это было, очень плохо!