Арабские скакуны

Стахов Дмитрий
Арабские скакуны

      Дмитрий Стахов
      Арабские скакуны
      Роман
      Так недоносок или ангел,
      Открыв молочные глаза,
      Качается в стеклянной банке,
      И просится на небеса.
      Николай Заболоцкий
      Вефсамис
      ...Говорят, что безрассудство не происходит от презрения к жизни. Причина его в том, что когда человек, известный храбростью и прославленный доблестью, вступает в сражение, то прошлые заслуги заставляют его действовать соответственно славе. Однако душа его всё равно боится смерти и опасностей, страх почти берет над ним верх и в значительной степени удерживает от воплощения намерений. И пока человек не пересилит душу и не побудит ее к тому, что ей неприятно, даже у самых отчаянных храбрецов можно найти проявления самой обыкновенной трусости. Скакуны из долины Вефсамис в этом очень близки людям. Самые храбрые воины отправлялись на войну именно на этих лошадях, которые какое-то время, даже после посыла, всегда колеблются, словно раздумывают - подчиниться воле седока или проявить свой животный норов: ведь воля всадника заставляет лошадь броситься в гущу битвы, на смерть и опасности! - но вот потом вефсамис неудержимы и прокладывают грудью путь не хуже, чем всадник - мечом...
      О смерти сына я узнал из раздела "Происшествия".
      Свежий номер популярной ежедневной газеты источал такой густой аромат типографской краски, от прикосновения к страницам на пальцах оставались серо-черные, так плохо смываемые жирные следы! В газете работала пара-тройка бывших приятелей, да одна вечно юная особа, прежняя подруга. Все они ходили в любимчиках главного редактора, получали в конвертах хорошие деньги, катались по заграницам, с подачи своей газеты мелькали по телеэкранам - один из них вел какие-то ток-шоу, сидел, подперев брыла холеной рукой, да беседовал с такими же, как он, сытыми и безразличными ко всему на свете, кроме собственной задницы, людьми, а прежняя подруга с главным редактором время от времени спала, хотя, несмотря на создаваемую передком карьеру, в прежней подруге что-то ещё оставалось, что-то не до конца расплёснутое, не до дна выдолбленное.
      Она пописывала о всякой всячине, даже вела собственную колонку, ее постельные достоинства были выдающимися, она во всех смыслах отличалась работоспособностью, и почти каждый номер шел с ее фотографией, но только зря ей посоветовали смотреть в камеру поверх спущенных на кончик носа круглых чёрных очков: вечная юность вечной юностью, задор задором, но ей всё-таки было не двадцать, даже не тридцать, молодежные примочки хороши в молодости, не хватало ещё чтобы она вставила бусинки в ноздри, брови, в язык. Впрочем, её язык был хорош и без бусинок.
      Скорее всего, во мне бурлила зависть и к бывшим приятелям, и к прежней подруге. Спать с главным редактором я бы не стал, - а он бы вряд ли мною прельстился, - но вот работать в такой газете, где тебя читают, читают любой подписанный тобой бред! Да ещё быть в ящике, но мне-то, с моей нынешней физиономией. Какой там ящик, какой! В ящик я мог только сыграть...
      Газету я купил утром. В последний день призрачной свободы. Назавтра водитель, на шикарной машине, с помпой и гонором должен был отвезти меня в аэропорт. Сам-то я никуда не двигал, но прилетал один канадец, вроде бы собиравшийся подписать важный контракт с новыми моими работодателями. Мне предстояло канадца встретить и начать окучивать. Новая работа обещала массу таких поручений - подай-забери, принеси-унеси, встреть-проводи. Мне говорили, что в меня верят, что ждут не дождутся, когда я принесу им свои таланты на блюдечке, а мои работодатели будут с блюдечка мои таланты слизывать, слизывать, талантами наслаждаясь, и я им верил - что оставалось делать, что? - хотя уже около года нигде не работал: сначала лежал в больнице, потом дома, потом восстанавливался, потом работать было просто лень. Но вот что значат прошлые заслуги! О тебе ещё помнят и знают: "Как! Он нигде не занят? Вот кто может расставить акценты! Найдите его, приведите, пусть работает на нас, мы этого хотим, мы этого желаем!" На прошлых заслугах, оказывается, можно ездить долго.
      Правда, моему телу до моих прошлых заслуг дела не было. Тело никак не хотело разгибаться после сна, скрипело и трещало, мышцы напрягались, словно канаты, головная боль, даже если я не брал в рот ни капли, разрывала череп, меня постоянно тошнило, кишечник действовал плохо. Руки дрожали, от тика дергалась щека, то левая - чаще, то, реже, правая. Об остальном умолчу: малоаппетитные подробности, я не хочу показаться нытиком, к тому же - врач советовал меньше думать о здоровье, отвлекаться, развлекаться, больше завязывать новых знакомств, общаться с женщинами. Я старался, но получалось далеко не всё или получалось далеко не так, как мне бы хотелось. И это было неприятно. Действовало на психику.
      Мне, если честно, было очень тяжело жить, но врач ещё настойчиво советовал разрабатывать суставы, прописывал прогревающие мази и общеукрепляющие витамины, заставлял гулять, гулять, гулять, и, поутру выбираясь из дома, я покупал газету. Чтобы не просто пить пиво - пиво врач строжайше запрещал! - а узнавать, что происходит в мире, что о происходящем написала прежняя подруга и бывшие приятели.
      Например - узнавать о смерти своего сына.
      Заказывая в пивняке на углу кружку и сосиски с картофелем-фри, каждое утро одно и то же потому только, что ждал, когда буфетчица наконец-то скажет: "Вам как всегда?", а она, дура, хлопала ресницами и тыкала пальцем в клавиши кассы! - я ещё ничего не знал. Но и потом, после пива и сосисок, оставив прочитанную от первой до последней строки газету на пластиковом столике, я всё равно ещё не знал, что это убили моего сына. Что это об убийстве моего сына прежней подругой написан комментарий. Что это убийство моего сына уже всколыхнуло многих, заставило встрепенуться, задуматься, осознать...
      Какой чудовищный слог был у моей прежней подруги! В её колонке из каждого слога пёрла сущность отличницы, краешком захватившей комсомольской юности, циничной запальчивости и страстного великодушия. Милость к павшим. Вечные ценности. Идеалы. Распущенная дура!
      Раздел "Происшествия" был полигоном для молодых, ищущих крови журналистов. Для тех, кто приходил в газету с улицы. Или по рекомендации уже запустивших в "Происшествия" руки, обмакнувших туда перья, клавиатуры. Небольшие заметки начинались с многоточия, словно некий рассказчик, человек информированный и холодный, сообщает миру и о том и о сём, подряд, без переходов, без интонаций, только делая паузу на затяжку и глоток остывшего жидкого чая из черной внутри фаянсовой кружки, а отстрелявшись, гасит сигарету, приглаживает сальные волосы и тихо пропадает в полумраке. И не подписывает написанное.
      В заметке о смерти моего сына давалась сухая информация о том, что главу некой организации, именуемой адептами Церковью, противниками сектой, хватают поздним вечером в провинциальном городке на Северном Урале, где этот глава совсем недавно открыл новый приход, связывают, увозят в багажнике за много километров, прячут в подвале сельского дома, пытают, потом - зверски убивают. Убийцы, ясное дело, не найдены, но в розыск объявлен владелец автомобиля, в багажнике которого везли будущую жертву, задержаны хозяева дома, алкоголики, рвань и пьянь, у которых в подвале содержался несчастный, следствие пока воздерживается от комментариев, но предполагается, что Церковь или, если угодно, секта была завязана на большие деньги.
      Но популярная газета не была бы популярной, если бы не давала подробности во всей красе. Кроваво, но с удивительной иронией, возраставшей стократно, особенно когда за дело брались любимчики главного редактора. Прежняя подруга также умела быть ироничной из ироничных, саркастичной, насмешливой, колкой. В своей колонке - здравствуй, радость моя, что глядишь так блудливо, навестила бы как-нибудь, позвонила... - с удивительным ехидством она отыгрывала сухость информации из раздела "Происшествия", плясала на её сухих костях, тряся отвислыми сиськами, расписывала, что убитый был гражданином США, бывшим капитаном футбольной команды университета штата Вайоминг, что на футболиста однажды нашло нечто невообразимое, его то ли посетило откровение, то ли его похитили инопланетяне, то ли ему слишком крепко дали в лоб на тренировке перед матчем с командой Орегона, только вместо участия в матче и завершения образования футболист решил основать новую Церковь, дабы найти наиболее короткий путь в Царствие небесное, и потом, когда Церковь встала на ноги, прежняя подруга так и писала, "встала на ноги", встающая на ноги Церковь, этот образ дорогого стоил... - футболист поехал в Россию, да не один, а с группой учеников - не только американцев, но и представителей других стран, рас, континентов, которая в маленьком провинциальном городке на Северном Урале мигом обросла уже российскими последователями и превратилась в большую силу. Причем сила эта проявлялась - прежняя подруга могла показать себя и объективной - и в том, что сам футболист и его последователи, к основателю новой Церкви относившиеся как к мессии, пророку и учителю, с утра до вечера работали, ухаживали за одинокими и инвалидами, кормили и одевали сирот. Но главное было - тут шел полужирный курсив - в том, что у основанной футболистом Церкви денег было очень много и с этими деньгами они везде лезли, там, где их никто не просил, даже предлагали за свой счет отремонтировать стоявший на высоком берегу северной реки православный храм, но помощь их была отвергнута, что - писала моя прежняя подруга - в очередной раз подтвердило верность тезиса о тленности денег и вечности духовного. Откуда она это взяла? Какая связь? Как она её увидела? Если починить разваливающийся храм, то разве это...
      Но прежняя моя подруга мчалась дальше и сообщала, что связывалась с американским посольством и там ей поведали о серьезной озабоченности не только самим фактом зверского убийства, но и судьбой последователей бывшего футболиста, вне зависимости от того, являются ли они гражданами США, России или третьих стран, так как, по сведениям посольства, на последователей футболиста уже не раз нападали, а угрозам расправы несть числа. И заключала вновь деньгами, отыгрывая и рубрику "Происшествия", и свои собственные выкладки, припечатывала: у них там деньги, а у нас душевность, у них мамона, у нас голубь сизокрылый в небе голубом. Черт побери!
      Всё, написанное об убийстве футболиста-мессии, запомнилось только потому, что думал я о прежней своей подруге, о её манере мурлыкать в ухо, утыкаться носом в подключичную ямку, а потом - орать и царапаться. У неё переход из одного состояния в другое был легок, и мне её недоставало. А ещё я ревновал к главному редактору, удачливому предпринимателю, известному ходоку и хлебосолу. И первое и второе было глупым и недостойным. Ей было на меня плевать, ревность вообще иссушает. Ну, встретились бы мы с прежней подругой, и что? Две-три минуты удовольствия...
      И вот, ощущая некоторое беспокойство в правом боку, по возвращении с прогулки я лег отдохнуть, а проснулся в середине дня, в знак окончания вольной жизни поехал в центр, где прошелся под легким моросящим дождем, плотно пообедал в ресторане, выпил на сто граммов больше обычного и вернулся домой уже умиротворенным.
      И уже не думал ни о прежней подруге, ни об убиенном футболисте. Я собирался посмотреть футбол, выпить бутылку красного вина, но перед футболом, вечером, меня сморило; печень болела всё сильнее, я лежал под пледом и тихо потел, - позвонил Ващинский. Он сморкался и всхлипывал.
      - Включи новости, - сказал Ващинский. - Там рассказывают о моем сыне. Его убили...
      Не было у Ващинского никакого сына - и быть, по моему мнению, не могло, - но телевизор я включил. По одному из каналов действительно шли новости, но там некий носатый и сухолицый человек брызгал слюной, утверждал, что раскрыл тайну времени и его прибор - он тыкал пальцем в лежавшую на столе маленькую серую коробочку, - позволит обратить время вспять. Сама возможность обращения времени меня интересовала всегда, и я дождался момента, когда корреспондентка с хорошим бюстом попросила носатого начать эксперимент по обращению времени в прямом эфире, прямо так, без затей. Носатый зашелся в кашле, сквозь кашель предупредил, что возможны накладки, и нажал расположенную на коробочке большую красную кнопку. Ничего не произошло, и корреспондентка, улыбаясь в камеру, сказала, что наверное сели батарейки. Я порыскал по каналам: никаких новостей! Когда же я вернулся к носатому и его коробочке, мне показалось, что носатый раздался физиономией, у корреспондентки бюст стал меньше, но напряглись соски, что у неё изменилась прическа, а вместо абстрактной картины на стене висел календарь с Лениным-Ульяновым В.И. "Время обратимо! - успел подумать я. Только обратить его дано не всем..." - и тут пошла реклама, а под рекламу снова позвонил Ващинский:
      - Видел?
      Я сказал, что за коробочку с красной кнопкой готов отдать всё, всё, что у меня есть.
      - Да у тебя ничего нет! - перебил меня Ващинский: он бывает довольно груб, - и сказал, что я опоздал, что сюжет про его сына был перед коробочкой, и поведал уже вроде бы знакомое: про футболиста-мессию и его последователей, про маленький северо-уральский провинциальный городок, про начавшееся следствие. Но Ващинский сообщил и кое-что новое: в новостях убийство было представлено как ритуальное, зверство его раскрывалось во всей чудовищной изощренности - главу новой Церкви распяли на косом, прикрепленном к колесу от старой телеги кресте, секли кнутами, крутили, надрезали ему жилы, выливали из него кровь... - и Ващинский заплакал в голос и простонал сквозь слезы, что сына он видел только дважды, в свой первый приезд в Америку и тогда сыну было совсем ничего, и в свой последний, когда сын уже вовсю бегал с дынеобразным мячом, в шлеме и щитках.
      - Зачем он сюда приехал! - причитал Ващинский. - Здесь только насилие и унижения, грязь и подлость! Играл бы в свой футбол, занимался бы генетикой или чем он там занимался, а он... Несчастный!
      - Ты хочешь сказать, что его мать... - и я запнулся: предположение было совершенно невероятным. - Ты хочешь сказать, что Маша, что Маша и ты...
      - Ничего я не хочу сказать! И не спрашивай меня ни о чем! - Ващинский всхлипнул так, что у меня засвербило в ухе. - Да, Маша мне звонила перед самыми новостями. И Маша сказала - они убили моего мальчика! Убили! Последние слова Ващинский прокричал, прокричал и отключился.
      Во мне зашевелились разные мысли. Именно - зашевелились: от них по телу пронеслась легкая судорога. Я достал из бара бутылку виски - мне всегда нравилось свинчивать крышечку, стоять с бутылкой у окна, наблюдать заоконную жизнь и запрокидывать голову, - и хлебнул из горлышка: мне нравилось, как по телу разливается тепло, но на этот раз даже виски не помогло. Я попытался представить себе того молодого человека и все, с ним произошедшее. Футбол, мессианство, Северный Урал. Деньги, много североамериканских долларов. Откуда? Каким образом? Откровения так дорого стоят? Под них дают хорошие кредиты? А ещё попытался представить Ващинского в роли отца. От таких попыток сводит скулы.
      Зазвонил телефон, и я подумал, что Ващинский вновь будет всхлипывать, плакать и стонать, но звонил Иосиф Акбарович. Голос его был еще более густ, чем обычно, он дольше подбирал слова и держал паузу посреди фразы.
      - Мы тут сидим с Иваном, - сообщил Иосиф Акбарович после витиеватых приветствий. - Приедешь?
      Поздний вечер, дождь барабанил по подоконнику, ехать предстояло почти через весь город. Спрашивать у Иосифа, давно ли они сидят и что делают, было бессмысленно, время от времени они садились друг напротив друга в Ванькиной мастерской и после некоторого задела, после вхождения в процесс вызванивали меня: им требовался третий, такой, кто мог хотя бы внешне выглядеть трезвым. Арбитр. Посредник.
      Моя новая жизнь начиналась завтра, но завтра наступало через два с половиной часа.
      - Хорошо, - сказал я. - Ждите!
      Мне пришлось побриться, выбрать пиджак. Нельзя было исключать того, что утром времени у меня не будет, что сидение в мастерской затянется до рассвета, что в новую жизнь я шагну оттуда, но пиво и лень сделали свое дело: пиджаки налезали на мои раздавшиеся плечи с трудом, застегнутые на все пуговицы на выпирающем животе давали характерные косые складки. Да и рубашки были тесноваты. Все вместе, в сочетании с моей лоснящейся после бритья физиономией, создавало облик странный, непривычный: мордатый тип с безумными глазами, торчащими ушами, дряблым подбородком, морщинистым лбом, в каком-то конторском пиджачишке, всё словно с чужого плеча, всё словно заимствовано, в том числе - и выражение лица этого типа.
      Пока я выбирал пиджак, рубашку и пока красовался перед зеркалом, телефон звонил трижды. Звонившие выслушивали автоответчик и оставляли сообщения.
      Первой позвонила какая-то хриплая баба, пропричитала-пропела нечто вроде "ты-мой-бедный-мой-несчастный-всё-страдаешь-сокол-ясный-по-тебе-грущукую-вновь-увижу-поцелую". Кто такая? Звонила из автомата. Ошибка?
      Потом - вновь Ващинский. Безутешный отец сухо и конкретно, с расстановкой сообщил, что незамедлительно собирается выехать в тот самый маленький провинциальный городок, где был убит его сын, и там, на месте, осуществить надзор за следствием, следствие направить и, по возможности, следствию помочь. Он предлагал составить ему компанию, причем был готов все расходы взять на себя, но созвониться предлагал завтра, не раньше двенадцати, так как сейчас им выпито полбутылки граппы двенадцатилетней выдержки, той самой граппы, что подарила ему племянница актера Бениньи в память о том, что он, Ващинский, ну да ладно, об этом я должен был помнить, а к граппе он добавил еще и пару таблеток очень сильного французского снотворного, которое ему купила, ну да ладно, о ней он мне не рассказывал, но если я такая скотина и не подхожу к телефону, а Ващинский точно знает, что я дома, то Ващинский меня презирает, ненавидит и считает противным, заносчивым, глупым. Видимо, граппа в сочетании со снотворным уже действовали, и сущность Ващинского лезла наружу.
      Третьим позвонил самый неприятный человек. Он назвался Владимиром Петровичем, сказал, что у него ко мне очень важное и серьезное дело, что будет звонить позже, оставил, - судя по первым цифрам, - мобильный номер телефона, попросил, если я смогу, позвонить в любое время, тем более, что дело не терпит отлагательств и я должен быть крайне заинтересован в его разрешении.
      О, как мне не нравились такие звонки! Сколько я из-за них вытерпел! Эти владимиры, эти петровичи всегда были предвестниками самого неприятного. Опыт учил, что после таких звонков надо ложиться на дно, утекать, прятаться, уезжать из города, из страны, на другой материк, в другую галактику, но я решил все же следовать первоначальному плану, вышел из квартиры и тщательно запер дверь. Ключ - в карман.
      Знать бы мне тогда, что вскоре начнется такое! Но никто ничего никогда не знает наперед. Будущее скрыто от нас. Прошлое запутано. Настоящее непонятно. Мы мечемся, а толку - чуть. На кого полагаться? На что рассчитывать? Как упорядочить обступающий хаос, тяжелый и плотный, будто пыльная портьера? Как избежать жесткого ошейника порядка? Где тот глоток чистого воздуха, который расправляет сжатые легкие, разгоняет кровь, проясняет мысли? Как найти подступы к истине, но сохранить рассудок, не свихнуться, не скурвиться, в конце концов? И что она из себя представляет, эта истина, эта шваль и шлюха? И кому она нужна? А как быть с прокалывающей сердце тоской? И кто это ждет за углом? И чьи шаги слышатся за спиной? Неужели - меня окликают владимиры петровичи, они меня догоняют, хватают за локти, тащат, сажают, везут? Да еще убеждают, что они мои лучшие друзья, что только спят и видят, как сделать меня счастливее, как продлить мои дни, чтобы сон мой был спокойным и снилось мне всегда что-то хорошее, розовое и голубое.
      Подняв воротник плаща, удерживая рвущийся из рук зонт, я шел по пустой, грязной улице. В те осенние дни тревога была словно разлита между домов. Ею питались все, все находились в ее власти. Она была неоформлена, но каждый находил нечто свое. Кого-то мучили одни предчувствия, другого другие. Одному казалось, что жена спуталась с ближайшим приятелем, другому - что у сына появились опасные дружки и неплохо бы посоветоваться с врачом-наркологом. Кто-то, ощупывая мочку уха, находил там подозрительное уплотнение, кто-то, входя в совершенно пустую комнату, был готов поклясться, что слышал голоса оживленно беседующих людей. Другим виделись страшные орды, надвигавшиеся с юга, а встречались и такие, кто не мог сомкнуть глаз из-за опасности с севера. Многие боялись выходить с наступлением темноты, но самые задвинутые опасались как раз дневного света.
      А я... я ничего не боялся. Страх был мне неведом. Неустрашимый в ночи. Безрассудность была моим паролем. Ничего в прошлом меня не удерживало. Прошлое было только прошлым. Шальной успех ждал меня в будущем. И мне оставалось только раздвинуть настоящее плечом, проскользнуть мимо ночных призраков и опасностей, чтобы вскоре позвонить в железную дверь мастерской.
      Дзынь! Дзынь!!! Дзынь...
      Дверь распахнул Иосиф, большой, в неизменной белой рубашке и сбившемся на бок галстуке, и заорал с восторгом, с упоением:
      - Дорогой! Наконец-то! Мы тут спорим о лошадях! Проходи! Наливай!
      Они спорили о лошадях! Знатоки! Ремонтеры! Конезаводчики! Ветеринары! Коновалы! Гусары! Тотошники, наконец.
      Очередная Ванькина халтура. Клиента привел Иосиф, клиент служил по газонефтяному ведомству, но денег у него было больше, чем у всех предыдущих клиентов вместе взятых, и поэтому Иван делал портреты по высшему разряду, что подразумевало по холсту на каждого члена семьи, включая грудных младенцев, один - сам клиент с женой и один - групповой, вся семья в сборе.
      Лошади, каскетки, хлысты, лосины, зеркально чистые ботфорты, амазонки, кружева, изумрудные поляны, белые колонны усадьбы, облака, купы деревьев, аккуратно подстриженные кусты и геометрически правильные дорожки. Британский стиль на фоне французской парковой культуры. Собаки, бегущие следом. Лассировка. Тонкий мазок. Дети со взглядами чистыми. Юноши с легким пушком, девушки с намечающейся грудью. Таким портретам висеть над камином. Обои - набивные. Шелк. Воском натертый паркет. Ореховое бюро раскрыто, выдвинут ящик, виден потемневший от времени лист бумаги: документ подтверждает, что предъявитель человек с корнями, чей предок при Грозном вышел из Крыма, Литвы или кантона Ури, с тех пор - верой и правдой, усердием и честью, всегда, не из грязи да в князи, не выдвиженческая шваль, через перепихон в орготделе, посредством научно-технического общества молодежи, а потом - обсуждение: чья скважина? а эта? ну и ладно, мы заберем себе обе...
      Ваня писал по каталогам. По альбомам. По репродукциям картин великих мастеров. Он - я был в этом почти уверен, - редко покидал мастерскую, по несколько месяцев сидел тут безвылазно, сигареты и водку приносила дворничиха, еду привозили по заказу, со скидкой, как постоянному клиенту.
      Что касается работы, то и здесь ему доставляли нужный материал, Ванька выбирал, согласовывал объект с заказчиком, получив добро, вносил изменения, потом посылал ассистентку сфотографировать клиента и работал уже по фотографиям. Клиенты люди занятые, их дети существа капризные.
      Но по Ванькиным словам я уже знал, что последний клиент оказался капризнее самых капризных детей, он всерьез верил в свои корни, в свое благородство, чистоту и незамутненность. Он послал посмотреть, как идет работа, свою жену, и та, хотя была обыкновенной женой обыкновенного конденсатного дерьма, решила показать себя знатоком, и у нее возникли с Иваном разногласия. Из-за лошадей. Всё остальное ей нравилось. Такие всегда прицепятся к детали и потом затрахают до смерти.
      Клиентова жена утверждала, что лошади, на которые Иван их посадил, неправильные, не соответствуют заказанным, каталожным, что это не те арабские скакуны, о которых с Иваном договаривались, и ситуация грозила стать неразрешимой: за уже сделанное заказчик, с подачи жены, отказывался платить, грозил навести на Ваньку людей, угрожал, говорил, что Иван должен ему неустойку.
      И вот теперь Иван и Иосиф Акбарович стояли посредине мастерской, перед ними на белой стене висели четыре картины, сзади, на мольберте - одна большая, на которой эта вся четверка заказчика - он сам, жена, двое детей, мальчик и девочка, - летела из левого нижнего угла в верхний правый. Индивидуальные портреты были статичны и подходили для гостиной, групповой для столовой, ибо его динамизм, несомненно, способствовал пищеварению. Я и высказался примерно в этом духе, только для того, чтобы разрядить атмосферу, но сочувствия не нашел. Иван и Иосиф мельком взглянули на меня и вновь вернулись к обсуждению индивидуальных портретов: действительно ли Ванька лажанулся или это просто газоналивные понты?
      - Вот ты должен был посадить нашего нефтяного барона на арабского скакуна, - гудел Иосиф Акбарович. - Правильно?
      - Да... - соглашался Иван.
      - На какую породу ты его посадил?
      - На сиглави...
      - Громче!
      - Я посадил барона на сиглави!
      - Хорошо... - Иосиф налил, мы выпили, Иосиф потрепал меня по щеке мол, закусывай, на нас не обращай внимания, с нас взятки гладки, - и продолжил: - Чем в первую очередь характерен сиглави? Головой! У сиглави голова исключительной легкости и сухости! Мы имеем такую голову? Имеем. Глаза выразительные? Да! Мы таки имеем выразительные глаза! Шея нормальной длины, лебединая. Это настоящая шея сиглави! Лопатка длинная, с нормальным наклоном. Хорошо... Круп нормальный, с укороченным крестцом? И это сиглави?
      - Сиглави...
      - Уверенней!
      - Сиглави!
      - Да, это - сиглави! И не надо спорить, что при укороченном крестце характерна высокая пристановка хвоста! Это вообще типично для настоящей арабской лошади. Ноги... Да, ноги отличаются общей сухостью. И наконец масть. Какая масть характерна для сиглави?
      В тот момент, когда Иосиф задавал свой последний вопрос, я оказался как раз напротив него, со стаканами в руках: я уже успел закусить и налил всем ещё по одной. Получалось - отвечать мне.
      - Откуда я знаю, Иосиф! - я сунул ему стакан. - Знаю только, что надо менять место жительства. Я бы порекомендовал Канаду...
      - Замолчи, дорогой! Сам ты никуда не уехал, сам ты получил по самые некуда, а других учишь! - Иосиф всегда был со мною строг: я, по большому счету, вполне этого заслуживал. - Для сиглави масть характерна серая и рыжая! Выпьем!
      Мы выпили и переместились к столику, где размещались закуски: нарезка, селёдка, сыр... Скромно, но со вкусом. Я хрустнул огурцом, намазал паштет на соленое печенье и, взглянув на портрет клиента, сказал:
      - А что? Наш барон сидит на сиглави! Точно! Сиглави! Как пить дать сиглави!
      - А на сиглави он сидеть не должен! - Иосиф пальцами вылавливал из густого соуса кусочки куриного мяса и от этого был грозен. - Ты на кого должен был его посадить, Иван? Кого он тебе заказывал?
      - Жеребца Ритама, от Шарифа и Ритмы. Лучшая арабская лошадь тридцатых годов... Из каталога Терского завода, номер 68-прим...
      - Правильно! Но Ритам был не сиглави, а кохейлан! Понимаешь? Кохейлан! Кохелайны широкотелы, коротконоги. У них не бывает лебединых шей, у них более короткий пах. И у тебя получился конфуз: договаривались о кохейлане, а клиент получает сиглави! И не надо теперь удивляться, что к тебе приходят люди и говорят, что... Нет, я не хочу повторять их слова... Так кто должен был сидеть на сиглави?
      - На сиглави должна была сидеть его жена! - ответил Ванька с таким задором, будто перо Иосифа уже занесено над зачеткой.
      Мы быстро выпили и закусили.
      Вытирая большим, ароматным платком рот, Иосиф подошел к портрету жены топливного магната. Отличительными чертами этой достойной женщины были пухлые красные губы, высокая грудь, цепочка родинок на правой щеке. Кроме того, у нее были настолько голубые глаза, что становилось понятно: голубизна оговаривалась особо и оплачивалась по отдельной статье.
      - Ответ неверный, - с глубокой печалью сказал Иосиф. - Сиглави вообще не заказывали! Жена должна была сидеть на хадбане. Хадбан отличается общей удлиненностью рычагов по сравнению с кохейланами и меньшей породностью по сравнению с сиглави. Но главное не это, а рост хадбана. Это высокая лошадь, а жена у него - миниатюрная. Задумка была в том, чтобы подчеркнуть женственность натуры. Ему также хотелось показать хадбана во всей красе. Ведь плечо у хадбанов лучше, чем у кохейланов; даже сиглави редко имеют такое плечо...
      - И все-таки я не понимаю, - Иван взял Иосифа за локоть, - я не понимаю: почему она позвонила и мне, и тебе?
      - Кто?
      - Кто-кто! Маша!
      - Ну, позвонила и позвонила! - Иосиф отцепил его руку и повернулся к большой картине, где все семейство магната мчалось по зеленым полям. Обратим внимание на этих лошадей, - Иосиф нервничал, ему хотелось говорить и говорить. - Здесь мы имеем терскую породу. С какого бока клиенту захотелось терских лошадей, когда везде арабские скакуны, непонятно, но он платит деньги и поэтому его слово закон. Тут ты ничего испортить не смог. Несомненно, что две кобылы, на которых ты посадил детей, по прямой линии происходят от знаменитого Ценителя, а вот кобыла под нашим клиентом и жеребец под его женой - от не менее знаменитого Цилиндра. Наследственные черты Цилиндра особенно заметны при этом, надо отметить, - очень удачном ракурсе. Сразу видна едва заметная косолапость и у жеребца, и у кобылы, косолапость внутрь правой передней и легкая саблистость задних ног. Однако движения - безукоризненные... Безукоризненные...
      Ваня загасил сигарету и, обращаясь в пространство, сказал:
      - Но у каждого человека один отец. Она позвонила тебе, а потом позвонила мне. Она что, сама не знает?
      Иосиф словно его не слышал, он стоял перед картиной и говорил:
      - ...на первых этапах племенной работы широко применялось родственное разведение. Часто дочери Ценителя крылись Цилиндром, а дочери Цилиндра Ценителем...
      Иосиф нес свою околесицу, а я думал, что Маша здорово запуталась: и Ващинский, и Ванька, и Иосиф Акбарович виделись ею отцами убиенного сына, но ведь нельзя было сбрасывать со счетов и меня! Я-то не менее других мог претендовать на отцовство, мы