22

Время… Оно тянется то с утомляющей медлительностью, особенно если пребываешь в ожидании, то ударом молнии переметывается из одного дня в последующий. При всем желании не ускорить его, но и не удержать на месте. Зато разумом, сердцем и всем телом осязаемы события, наполняющие время и являющиеся сутью его течения. Каждый человек по-своему измеряет бег времени, измеряет самим собой: своими чувствами, заботами, тревогами, болью или радостью…

Для маршала Шапошникова весь октябрь был кровоточащей и саднящей раной в сердце. Выслушивал ли доклады начальников управлений и отделов Генштаба, вчитывался ли в оперативные сводки, донесения, справки, всматривался ли в топографические карты с нанесенной обстановкой на фронтах, почти физически ощущал неудержимый бег времени, его нехватку, сжатость суток и недель. Будто исчезал воздух и сердце захлебывалось в судорожной жажде кислорода. События, вызревшие в катастрофу, ревущим смерчем надвигались на Москву, и он, Борис Михайлович, как начальник Генерального штаба, не мог избавиться от укоряющей мысли, что должен был заранее предугадать рождение и направление смерча и нацелить Ставку, Генеральный штаб и штабы фронтов на принятие мер по упреждению замыслов фашистского командования. Но случилось непредвиденное – не оправдались надежды на прочность оборонительных рубежей Западного, Резервного и Брянского фронтов, а их командующие со своими штабами не разгадали уловок немецких генералов. Впрочем, дело было не в уловках оперативного значения и даже не в том, что противник накопил в направлении Москвы превосходящие силы и средства. Сейчас стало ясно, что Ставка и Генеральный штаб элементарно ошиблись в определении места очередного главного удара противника, промедлили с принятием и тех решений, которые еще летом предлагал член Ставки генерал армии Жуков, раньше других узревший гигантский молот, занесенный над Юго-Западным фронтом.

Может, именно поэтому, когда в Ставке после прорыва немецких мотомеханизированных сил к Юхнову и Малоярославцу убедились, что над Москвой нависла реальная угроза, тут же встал вопрос об отзыве Жукова с Ленинградского фронта.

6 октября Жуков прилетел в Москву. Сталин был простужен и принял Жукова на кремлевской квартире. Подойдя к столу, где лежала топографическая карта с обозначениями обстановки на Западном, Резервном и Брянском фронтах, Сталин указал на район Вязьмы:

– Вот смотрите. Здесь сложилась очень тяжелая обстановка. Я не могу добиться от Западного и Резервного фронтов исчерпывающего доклада об истинном положении дел. А не зная, где и в какой группировке наступает противник и в каком состоянии находятся наши войска, мы не можем принять никаких решений. Поезжайте сейчас же в штаб Западного фронта, тщательно разберитесь в положении дел и позвоните мне оттуда в любое время. Я буду ждать…

В Москве еще не было известно, что к исходу 6 октября значительная часть войск Западного фронта (части 19-й армии генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, 16-й армии генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского, 20-й армии генерал-лейтенанта Ф. А. Ершакова, оперативной группы генерал-лейтенанта И. В. Болдина) и Резервного фронта (32-я армия генерал-майора С. В. Вишневского, 24-я армия генерал-майора К. И. Ракутина) оказались в полном окружении немецких войск…

Двенадцать дивизий народного ополчения, сформированные в Москве для защиты столицы, а затем переброшенные с Можайского оборонительного рубежа на Вяземский рубеж обороны, тоже попали во вражеское окружение[11].

Сталин, больной и усталый, был еще и крайне раздраженным. Жуков, вырвавшийся из ленинградского ада, полагал, что в Москве первым делом начнут его расспрашивать о всем том многотрудном, трагическом, подчас безнадежном, что пережил он, выполняя задание Ставки на берегах Невы. Но сущий ад назревал и здесь, в Москве, как почувствовал он по настроению Сталина и по свидетельству топографической карты с, немым голосом начертаний на ней красными и синими карандашами. Карандаши – слепые орудия операторов-направленцев. Но сколько под их остриями рождается для понимающих глаз ситуаций великой драмы войны! Карта была будто третьим собеседником Жукова и Сталина. Они оба хмуро смотрели на нее, скорбели душой и молчали… Молчание это было тягостно-тревожным, почти невыносимым особенно для Жукова. Сталин наконец спросил его о том, что можно вскоре ожидать от немцев в окрестностях Ленинграда. И Жуков, готовый к этому вопросу, ответил, что противник понес там большие потери и, лишившись надежды на овладение городом, перебросил оттуда танковые и моторизованные войска куда-то на центральное направление, подобно тому, как летом стремительно переместил свои ударные подвижные и танковые части с московского направления (Западного и Резервного фронтов) против Центрального, Юго-Западного и Южного фронтов, – превосходный маневр, позволивший врагу достигнуть там стратегической инициативы и значительно реализовать ее. О последующем замысле немцев не трудно было догадаться: в обход Брянских лесов нанести главный удар на Москву и удар на Донбасс, что сейчас они и осуществляют. Обратный, так сказать, маневр…

– А где, по вашему мнению, будут применены танковые и моторизованные части, которые снял Гитлер из-под Ленинграда? – после томительной паузы спросил Сталин.

– Несомненно, на московском направлении. Но, разумеется, после пополнения и ремонта материальной части, – уверенно ответил Жуков.

Еще раз взглянув на карту Западного фронта, Сталин подавил вздох и, не глядя на Жукова, произнес:

– Кажется, они уже действуют на этом направлении.

Минут через двадцать генерал армии Жуков уже сидел в кабинете начальника Генерального штаба маршала Шапошникова и докладывал ему обстановку, сложившуюся к 6 октября под Ленин-градом. Тем временем генштабисты готовили для Жукова карту Западного направления и документ о распоряжении Ставки, в кото-ром было написано:

«Командующему Резервным фронтом

Командующему Западным фронтом

Распоряжением Ставки Верховного Главнокомандования в район действий Резервного фронта командирован генерал армии тов. Жуков в качестве представителя Ставки.

Ставка предлагает ознакомить тов. Жукова с обстановкой. Все решения тов. Жукова в дальнейшем, связанные с использованием войск фронтов и по вопросам управления, обязательны для выполнения.

По поручению Ставки

Верховного Главнокомандования

начальник Генерального штаба

Шапошников.

6 октября 1941 г. 19 ч. 30 м.

№ 2684».

Вручая Жукову документ, Борис Михайлович напомнил, что штаб Резервного фронта находится в знакомом ему, Жукову, месте, в районе Гжатска, там же, где был в августе, во время Ельнинской операции, а не в Красновидово, как кто-то из направленцев прежде-временно донес в Генштаб.

Однако находиться там штабу оставалось недолго…

Тяжкое это состояние, когда ты прирос болью сердца по приказу той же Ставки к одним делам, вторгся в них всем своим естеством и дал им новые начала (там, в Ленинграде и вокруг него), а сейчас должен окунуться в новые события, пока непостижимые, грозно-загадочные и требующие немедленных, жестких решений, от которых зависит столь многое, что оно пока не поддается осмыслению. А тем более что уже тут, в Подмосковье, начались жестокие схватки курсантов военных училищ, слушателей военных академий и собранных с бору по сосенке войсковых частей с передовыми немецкими войсками, намеревавшимися с ходу ворваться в Москву…

10 октября решением Ставки войска Западного и Резервного фронтов были объединены в один Западный фронт, в состав которого 12 октября были включены все воинские части, находившиеся на Можайской линии обороны. Фронт возглавил генерал армии Жуков.

Дополнительную задачу получили подразделения ПВО. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования от 12 октября 1941 года, подписанный Сталиным, в первом параграфе гласил:

«Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника быть готовым к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника…»

14 октября Ставка сумела перебросить из резерва и с соседних фронтов на Можайскую оборонительную линию четырнадцать стрелковых дивизий, шестнадцать танковых бригад, более сорока артиллерийских полков. Но этого было явно недостаточно для прикрытия четырех важнейших направлений – волоколамского, можайского, малоярославецкого и калужского…

Обстановка под Москвой и в Москве накалялась с каждым днем. 15 октября Центральный Комитет партии и Государственный Комитет Обороны приняли решение об эвакуации из Москвы некоторых учреждений и предприятий. Было предписано переехать в Куйбышев части партийных и правительственных учреждений, дипломатическому корпусу. Продолжалась эвакуация на восток крупных оборонных заводов, научных и культурных учреждений. В Москве оставались почти в полном составе Политбюро ЦК, Государственный Комитет Обороны с необходимым аппаратом, Ставка Верховного Главнокомандования, основной оперативный состав Генерального штаба, оперативные группы наркоматов во главе с наркомами, аппарат исполкома Моссовета. Было рекомендовано московским организациям эвакуировать часть архива и документы.

Все делалось в Москве в предвидении неожиданного развития событий, хотя никто не знал, что группа армий «Центр» уже получила указание Гитлера о порядке захвата Москвы и обращении с ее населением.

«Фюрер вновь решил, – говорилось в директиве немецкого командования, – что капитуляция Москвы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником». Дальше указывалось: «Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно». Разрешалось оставлять лишь небольшие коридоры для ухода населения в глубь России. «И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство. Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров и кормить их население за счет Германии. Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их».

Гитлер и генералы вермахта с варварской жестокостью собирались сровнять с землей Москву, Ленинград, а большую часть населения уничтожить.

Трагическим был в Москве день 16 октября. Начавшаяся на рассвете эвакуация учреждений согласно решению ЦК и ГКО вызвала беспорядки, граничившие с паникой, тем более что в этот же день с согласия правительства и по приказу командования Московского военного округа началось минирование двенадцати городских мостов, железнодорожного узла и других важных объектов. Были заложены многие тонны взрывчатки и отработан порядок приведения в действие взрывных механизмов.

Усилила налеты на столицу вражеская авиация. Активизировались шпионы и диверсанты. Засуетились уголовники, начав грабить магазины. А тут еще по распоряжению Л. М. Кагановича прекратил работу метрополитен, и его начали готовить к уничтожению. Не открылись магазины и булочные, не вышли из парков трамваи. Шоссейные магистрали, ведущие на восток, заполнились беженцами – на автотранспорте и пешими.

Нужны были невероятные усилия, чтобы прекратить беспорядки и нормализовать в Москве жизнь. С этой целью 17 октября выступил по радио первый секретарь МК ВКП(б) А. С Щербаков, заверивший слушателей, что Москва не будет сдана.

19 октября по предложению Военного совета Московского военного округа Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны, которое гласило:

«Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 – 120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспорта с 12 часов ночи до 5 часов утра…»

И предпринималось самое главное и неотложное: в глубокой тайне Ставка Верховного Главнокомандования формировала новые армии для защиты Москвы. С Заволжья, с Урала, из Сибири мчались к театру военных действий воинские эшелоны. Только из Сибири на курьерской скорости приближались к Москве 82-я мотострелковая дивизия генерал-майора Н. И. Орлова, 50-я генерал-майора Н. Ф. Лебеденко, 78-я стрелковая дивизия генерал-майора А. П. Белобородова, 108-я генерал-майора И. И. Баричева, 144-я генерал-майора М. А. Прошина…

Потом 7 ноября был парад на Красной площади и известная речь Сталина… Часть войск ушла с Красной площади на фронт.

Потом было многое другое, слившееся в гигантские усилия по обороне Москвы. Зрел ее финал. 27 ноября 1941 года Сталин и Шапошников говорили по прямому проводу с командующим Калининским фронтом генерал-полковником И. С Коневым:

Был дорог каждый час… Каждый час приближал крах гитлеровского «Тайфуна».

23

Война непроглядной тенью голода безмолвно вползла в квартиры москвичей. Хлебные и продовольственные карточки стали главным и единственным мерилом их достатка. Все, кто раньше по каким-либо причинам нигде не работал, но мог хоть что-нибудь делать, шли на заводы, на фабрики, в госпитали – в любые места, где можно было ощутить себя нужным для самого главного – обороны столицы, и тогда, как само собой разумеющееся, и у них появлялись карточки для покупок нормированных продуктов питания. Дети, старики, инвалиды, больные снабжались карточками в домоуправлениях.

Стало голодно и в квартире Чумаковых, хотя Ольга Васильевна уже больше месяца работала медсестрой в военном госпитале. Ирина с ее карточками долгие часы простаивала в хмурых очередях. Да, действительно голод – не тетка.

Бегать в военкомат Ирина уже перестала, изверившись, что ее пошлют на фронт. Досадовала на отца, подозревая, что, возможно, это он похлопотал где-либо, чтоб ее, необученную, не призывали в армию. И блекли ее пламенные мечты о подвигах, о чем-то необыкновенном, что, несомненно, предстояло Ирине совершить в эту страшную, грозную пору. Только грели воспоминания о том, как они с мамой работали на строительстве Можайской линии обороны, где случай вновь свел ее со своим ленинградским поклонником лейтенантом Виктором Рублевым. Из подбитого «ястребка» Виктор выбросился прямо на их «стойбище» близ Минского шоссе во время первого воздушного налета немцев на Москву… Возможно, на той линии обороны сейчас идут смертные бои. А где воюет Виктор? Из редких его писем можно угадать, что где-то близко. Отец же вновь затерялся во фронтовой круговерти – давно нет вестей от него. Ох как трудно было жить Ирине в однообразных домашних хлопотах, в постоянном ожидании чего-то, в объяснимых и необъяснимых тревогах и в холодившем сердце страхе, когда включала на кухне радиорепродуктор… Немцы все ближе пробивались к Москве. Пока успокаивало только то, что Сталин оставался в Кремле – в это она верила, как в биение своего сердца.

Однажды вечером в дверь квартиры Чумаковых кто-то позвонил. Ирина встрепенулась и кинулась в переднюю. Щелкнула замком и увидела на лестничной площадке девушку с чуть косившими глазами, красивеньким лицом, повязанную пуховым платком и одетую в телогрейку. Ватные штаны ее были заправлены в валенки. Раньше Ирина несколько раз встречала эту девушку во дворе. Пошаркав подшитыми валенками о ворсовый коврик, нежданная гостья без приглашения вошла в квартиру, любопытным и несколько удивленным взглядом пробежала по ее богатым глубинам и сказала простуженным голосом:

– Меня зовут Надя, а тебя Ирина. Я к тебе с поручением, товарищ Чумакова.

Ирина помогла девушке снять платок, фуфайку. Вскоре они уже сидели за кухонным столом и пили слабо заваренный чай вприкуску.

– В нашем районе, – рассказывала Надя, – переоборудовали один старый заводишко для обточки корпусов мин. Раньше там делались мясорубки, кастрюли, еще что-то железное, а теперь будем обтачивать мины… Сумеешь стоять у токарного станка?

– В школьной мастерской пробовала стоять, – ответила Ирина. – А мины…

– Дело не хитрое. За день мастер сделает твои руки умными. Станки уже крутятся…

Ирина с любопытством рассматривала Надю. Она была плотной, из-под ее маркизетовой блузочки округло выступали груди, хрипловатый голосок девушки звучал так повелевающе, будто Ирина собиралась вступать с ней в спор.

– Ты ведь комсомолка? – утвердительно спросила Надя. – У нас создается своя комсомольская организация. Тебе, наверное, быть ее секретарем, а мне – членом комитета.

Ирина не ожидала, что в ней вдруг вспыхнет столь острая потребность оказаться на этом неизвестном военном заводишке, чтоб быть там у настоящего, серьезного дела, быть причастной к фронту, своими руками вытачивать мины, которые полетят на головы фашистов.

Ох как нелегки были начальные дни работы за станком!.. Но уже присохли первые волдыри на ладонях. Привыкла Ирина и к незнакомому запаху горячей стружки, к испарениям смазки. Дело оказалось действительно нехитрым: надо было растачивать в корпусах 82-миллиметровых мин отверстия для стабилизатора и взрывателя.

Утомляли только однообразие работы, многочасовые стояния у станка на деревянной колоде-ступеньке, тщательные замеры кронциркулем да бивший в глаза из-под плафона лампы свет. Высокий стояк лампы был ввинчен в чугун станины, а плафон намертво припаян к вершине стояка; свет из него падал на вращающийся корпус мины, на резец и в лицо Ирины. Если во время работы оглядывалась в цех, то он казался темным, а длинные ряды визжащих станков обозначались только световыми пятнами – такими же, какие слепили Ирину.

Ни замеры отверстий и смена корпусов мин, ни замена резцов не мешали Ирине размышлять над всем тем, что вмещалось в ее сегодняшнюю жизнь. Подчас перед ней вставали вопросы, ответы на которые не находились. Наталкиваясь на неразрешимости, ощущала, что они пробуждают новые, не менее трудные вопросы. В такое время ее мысли напоминали волны, каждая из которых, ударившись о крутой берег, рождала новую волну. Такие волны-мысли от страстности и напряжения сопровождавших их чувств, от тоскливой сердечной боли то взвихрялись, то раздражительно откатывались куда-то за межи памяти, оставляя, однако, в душе холодные и загадочные валуны молчания. Разум Ирины противился тому, что происходило, не хотел смириться с чудовищной немыслимостью: по ночам, когда умолкала на время пальба зенитных батарей, в их холодную и пустынную квартиру докатывался из Подмосковья зловещий приглушенный шквал от стрельбы тяжелых орудий. А как понимать маму?.. С конца лета Ольга Васильевна почти неотлучно санитарила в своем госпитале на набережной Москвы-реки… Иногда прилетал из Сибири Сергей Михайлович Романов, среди ночи звонил Ирине по телефону и настойчиво, даже как-то жалостливо, расспрашивал ее о маме; дважды заезжал к Ирине на заводишко, привозил свертки с консервами, маслом, сахаром. А мама почему-то не разрешает говорить Романову, где размещается ее госпиталь, и запретила принимать от него продукты… Все это непонятно, нелепо… А разве можно поверить, что немцы ворвутся в Москву? Никто ведь в это не верит. Но зачем же тогда вчера вызывали Ирину в райком комсомола и просили подумать о том, сможет ли она остаться для подпольной работы в Москве, если ее все-таки захватит враг?.. Вместе с Ириной в крохотном кабинете были еще две незнакомые ей девушки. Беседовал с ними симпатичный, очень строгий и очень умный майор с красными петлицами на воротнике гимнастерки и с почетным чекистским значком на груди.

Ирина без всяких колебаний заявила о своем согласии остаться в Москве. «Я готова», – сказала она и сразу же ощутила, как по ее щекам прокатился холодок, сменившись затем горячей волной. Сердце ее вдруг застучало гулко, тревожно, будто аккомпанируя смятенной мысли: если согласилась вот так вдруг, без боли и сомнений, значит, не верит она, что фашисты захватят Москву. И тут же объяснила это майору: «Извините за мою поспешность. Я хочу сказать, что согласна выполнять самые опасные задания… Но чтоб немцы пробились в Москву – такого себе не представляю».

«Наш разговор не подлежит разглашению, – строго сказал майор, требовательно всматриваясь в глаза девушек. – Можете быть свободными. И хорошенько думайте над тем, что услышали от меня. С родными советоваться запрещаю. У кого возникнут сомнения, тот может не являться ко мне по вызову. А насчет того, выстоит ли Москва или нет, я лично тоже полагаю, что выстоит. Но мы обязаны оглядываться во все стороны. – Затем обратился к одной Ирине: – А насчет вашего согласия выполнять опасные задания, товарищ Чумакова, то мы будем иметь это в виду». – И что-то записал себе в блокнот.

Ирина все-таки сказала маме о последнем – о том, что, возможно, ее пошлют в тыл к немцам с важным заданием – именно так истолковала она прощальные слова майора. Лучше бы отмолчалась… Ольгу Васильевну будто ужалили. Лицо ее покрылось бледностью, в красивых глазах полыхнули страх и отчаяние. Изменившимся, каким-то потухшим голосом она спросила у Ирины:

«У тебя сердце есть?.. Есть у тебя сердце или вместо него холодный камень?..»

«Есть, мамочка, у меня сердце, есть, роднуля, не волнуйся», – ответила Ирина, чувствуя, что поступила как-то не так.

«Если есть сердце, так разума нет!.. Ты подумай только: мы втроем воюем – отец на фронте, я в военном госпитале бойцов возвращаю в строй, а ты делаешь мины… Зачем же взваливать на себя еще и непосильное?»

«Фашисты под Москвой, мама! Все должны делать непосильное! – отпарировала Ирина. – И не надо играться красивыми словами! Это тебе не идет!»

Да, лучше бы отмолчалась… Случилось неожиданное: Ольга Васильевна вдруг сделала к дочери шаг и ударила ее по щеке. Такого между ними еще не бывало. Ирина, оглушенная, с воплями убежала в свою комнату, а Ольга Васильевна захлебывалась в слезах на кухне…

Что же теперь будет? Мать уже несколько дней не появляется дома и не звонит по телефону, как бывало раньше. Ирина в одиноком отчаянии тоже не звонит ей в госпиталь и все мучительно размышляет над тем, как помириться с матерью, и о том, что она никогда не откажется от своего обещания, данного майору-чекисту. Только не позабыл бы он о ней.

От этих смятенных мыслей Ирину оторвал дядя Коля – сутулый, с дьявольски заросшим лицом мужичишка древнего возраста. Он притолкал по рельсам тележку, чтоб забрать с приставленной к станку полки готовые, проверенные мастером корпуса мин. Ирина выключила мотор и помогла старику загрузить тележку. Подсчитала количество сделанного, чтобы записать в рапортичку, и только сейчас почувствовала: от усталости у нее подкашивались ноги и неумолчно шумело в голове. К счастью, ее смена подходила к концу, да и норму выработки она уже перекрыла.

Присела на колоду-подножку, чтобы передохнуть, и в это время к ней подошла Надя, поигрывая с веселой загадочностью своими косоватыми глазами.

– Ты помнишь, как сунула записку в ящик с минами? К фронтовикам? «Бейте врага, не жалея мин. Мы вам изготовим их сколько понадобится…» Не забыла? «Московские девчата» – подписала.

– Ну, помню, – устало ответила Ирина.

– Пришел ответ! – Надя достала из кармана телогрейки конверт и, улыбаясь во все лицо, помахала им перед носом Ирины.

– Давай поместим его в стенгазету, – с безразличием предложила Ирина.

– Этого мало! – засмеялась Надя. – Тут один минометчик в женихи набивается. Просит прислать ему фотокарточку самой красивой нашей девушки. Хочет переписываться с ней. – И, достав из конверта исписанный лист бумаги, начала читать: – «Дорогие девчата! Спасибо вам за мины, которыми мы громим ненавистных хвашистов! И благодарствие вам за адрес вашего комсомольского штаба. Командир вручил мне вашу писульку, потому как я один из нашего минометного расчета ни от кого не получаю писем: моя родная Беларусь оккупирована врагом, и я вижу ее только во сне. А так хочется получать письма! Вот и надумал поклониться вам: может, среди вас есть красивая горюха, которой некому писать писем. Так пусть напишет мне и пришлет фотографическую фотокарточку. Я хлопец тоже видный, не из трусливых, в армию пошел добровольно, пользуюсь в расчете, да и во всем нашем гвардейском взводе, авторитетом как лучший стреляющий, за что и награжден высокой правительственной наградой – медалью «За боевые заслуги».

Желаю вам еще больше ковать мин на погибель хвашистам! И будьте спокойны, не сумлевайтесь в нас. Мы скорее погибнем, чем пустим врага в Москву!