Не всё

Как только закрою глаза и вижу эту пластинку, вспоминается очень дорогой мне отрезок жизни конец школы, начало института, наши поездки в колхоз, в деревню Княжево под Волоколамском, когда мы, студенты ГИТИСа, согревались у костра и пели "Виноградную косточку". Все его песни - "О московском муравье", "Прощание с новогодней елкой", "Опустите, пожалуйста, синие шторы"... - великая поэзия. Он пел ее под музыку, и второго такого трубадура эпохи не было - философа, поэта, музыканта. Наверное, я не одинока в этой любви. И я безмерно горжусь стихами Окуджавы, посвященными Спивакову. Володя сам - человек щедрый, но в то же время он совсем не избалован вниманием и щедрым отношением к себе. Ему мало посвящено произведений, но то, что ему посвящено - дорогого стоит. И стихотворение Булата в этом ряду. Для меня эти стихи очень важны.
      ОТЪЕЗД
      Владимиру Спивакову
      С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга.
      Бричка вместительна. Лошади в масть.
      Жизнь моя, как перезревшее яблоко,
      тянется к теплой землице припасть.
      Ну а попутчик мой этот молоденький
      радостных слез не стирает с лица:
      он и не знает, что век-то коротенький,
      он все про музыку, чтоб до конца.
      Времени не остается на проводы...
      Что ж, они больше уже не нужны
      слезы, что были недаром ведь пролиты,
      крылья, которые Богом даны?
      Ну а попутчик мой только и верует
      жару души и фортуне своей,
      нотку одну лишь нащупает верную
      и заливается как соловей.
      Руки мои на коленях покоятся,
      горестный вздох угасает в груди...
      Там, позади - "До свиданья, околица!"...
      и ничего, ничего впереди.
      Ну а попутчик божественной выпечки,
      не покладая усилий своих,
      то он на флейточке, то он на скрипочке,
      то на валторне поет за двоих.
      1994 г. Булат Окуджава
      ПУТЕШЕСТВИЕ ДИЛЕТАНТА
      Булату Окуджаве
      С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга,
      Бричка вместительна, лошади в масть.
      Сердце мое - недозрелое яблоко
      К Вашему сердцу стремится припасть.
      Молодость наша - безумная молния,
      Вдруг обнажившая Землю на миг.
      Мы приближаемся к царству безмолвия,
      Влево и вправо, а там - напрямик.
      Вместе мы в бричке, умело запряженной,
      Вместе грустим мы под звон бубенца,
      Смотрим на мир, так нелепо наряженный,
      Праздник, который с тобой до конца.
      Медленней пусть еще долгие годы
      Бричка нас катит дорогой крутой,
      Пусть Вас минуют печаль и невзгоды,
      Друг мой далекий и близкий такой!
      Музыка в Вашей поэзии бьется,
      Слово стремится взлететь в облака,
      Пусть оно плачет, но лучше - смеется.
      И над строкою не дрогнет рука...
      В.Спиваков
      По пути из Зальцбурга в Вену.
      7 октября 1995 г.
      КУРЬЕЗ
      Самый смешной, необыкновенный да и абсурдный отпуск - наше незабываемое первое лето в Ялте в 1983 году. Мы с Володей знакомы еще только четыре месяца, безумно влюблены, и он приглашает меня на месяц
      в Ялту. Мы неженаты, счастливы, свободны! Родительское осуждение (ехать отдыхать с мужчиной, будучи незамужем!) не остановило меня.
      И вот мы приезжаем в гостиницу, с нами - любимые старые Володины друзья Гриша и Аня Ковалевские. Володе заказан "люкс", Ковалевские
      в обычном номере. В гостинице "Ялта" "люксы" располагались справа от лифта, остальные номера - слева, а в центре, естественно, денно и нощно несла вахту дежурная по этажу! Абсурд ситуации заключался в том, что в те годы запрещалось ночевать и вообще проживать в одном номере разнополым персонам,
      не связанным узами брака, а точнее - без штампа
      в паспорте. То есть мужчина с мужчиной имели право спать в двуспальной кровати без всякого "штампа", женщина с женщиной - тоже, а вот мужчина с женщиной - ни за что!
      Итак, в "люксе" официально значились Спиваков
      и Ковалевский, а в обычном номере Ковалевская
      и Саакянц. В общем, все по закону. Меня мало волновала вся эта чепуха, хотя нас предупредили, что по ночам регулярно устраивают проверки подозрительных номеров. Сразу по прибытии я вышла на балкон, вокруг волшебное море, вдали - Аю-Даг, в душе - счастье, рядом - любимый... Через несколько минут созерцательного блаженства в номер влетел Ковалевский с лукавыми огоньками в глазах:
      - Ребята, я все устроил, этажная дама "заряжена", сегодня живите спокойно.
      Ключевой фигурой нашей жизни в гостинице,
      от которой зависел наш покой, была дежурная по этажу. Но дежурные менялись практически ежедневно! Так что, договорившись с первой посредством флакона духов, Гриша не осознал, что ему придется проделывать сие каждый день. Надо сказать, Григорий, по природе талантливый артист, комедиант, присматривался
      к каждой следующей дежурной и всякий раз разрабатывал новый подход. Одну можно было подкупить косынкой, чтобы не настучала, что заслуженный артист РСФСР спит в одной постели
      с невестой, а не с другом детства, другая любила шоколад, третья мечтала об автографе проживающего в той же гостинице эстрадного венгерского певца и т.д. И вот в один "прекрасный" день Григорий появился на пороге с кислой миной:
      - В общем, меня послали. Сегодняшняя - старая мымра, ничего ей не надо, короче, ребята, я - пас, сегодня спим по "прописке".
      В результате пришлось провести ночь как полагалось по правилам гостиницы. Не знаю, как уж там устроились Спиваков с Ковалевским, мы с Аней всю ночь просидели в шезлонгах на балконе, болтая и давясь от хохота. Самое необыкновенное, что к мужикам нашим и вправду часа в три ночи пришли блюстители порядка, постучали, прошлись по номеру, проверили документы и ушли ни с чем.
      Когда же спустя неделю приближалось дежурство нашей "любимой" мымры, Гриша разузнал, уж не знаю как, что она обожает пить чай! Солидная коробка английского чая - и наши с Аней планы снова провести ночь на террасе с сигаретой, семечками и девчоночьим шушуканьем рухнули навсегда!
      НАШ БДТ
      Дружба оркестра "Виртуозы Москвы" с Большим драматическим театром началась, когда Володя познакомился сразу со всей труппой на гастролях в Ялте. Мы дружили со всем БДТ, с его ядром. Наш БДТ - это прежде всего Георгий Александрович Товстоногов, Евгений Алексеевич Лебедев, Владислав Игнатьевич Стржельчик. Помню, тем летом после концерта "Виртуозов Москвы" в Ялте, куда я не поехала, потому что недавно родилась Катька, Володя позвонил мне безумно воодушевленный:
      - Тут такая компания, весь театр БДТ на гастролях. Я со всеми перезнакомился.
      Эта удивительная дружба длилась годы.
      Когда музыканты приезжали в Ленинград, в БДТ часто изменяли репертуар, чтобы в свободный день "Виртуозы" посмотрели тот спектакль, который они еще не видели. А после спектакля весь театр оставался и "Виртуозы" играли на малой, верхней сцене БДТ сжатый концерт в одном отделении из нового репертуара.
      У нас была особая дружба с секретаршей Товстоногова Ириной Шимбаревич Шимбой, как все ее называли. Она любила всех "Виртуозов Москвы" вместе и Володю отдельно. Шимба, когда "Виртуозы" отправлялись обратно в Москву, провожала нас на вокзале и бежала за поездом, пока перрон не кончался. Володя кричал из окна:
      - Остановись, сумасшедшая!
      Завязалась огромная дружба с семьей Товстоногова и Лебедева. Лебедев был женат на сестре Георгия Александровича Натэлле, и в доме у них царил матриархат. Соединенная из двух, квартира управлялась ею. До сих пор у ее изголовья стоят рядом две фотографии - брата и мужа. Злые языки утверждают, что Георгий Александрович так и не обзавелся семьей из-за сестры. Не знаю, правда ли это. В семье, в быту он был счастлив и самодостаточен. Натэлла обладала потрясающим качеством - она сумела полностью обеспечить бытовой комфорт для этих двух мужчин, создать очаг и уют. У них на кухне было особое пространство, которое так и называлось - очаг. Там все было выложено камнем, висел рисунок под Пиросмани, стояли грузинские кувшины. У нас до сих пор хранится рог, подаренный мне Георгием Александровичем в Париже. Другой же, в серебре, висел у них над очагом. У Натэллы всегда был накрыт стол - вечером, после репетиции, спектакля. Главным в этой семье был театр, а не дети и семейные отношения. Это была именно театральная семья.
      Мое знакомство с Евгением Алексеевичем Лебедевым произошло еще раньше, в 1981 году. Я впервые снималась на "Арменфильме" в картине "Лирический марш" совершенно безумной, с диким количеством актеров. На эпизод пригласили Лебедева. Зачем? Не знаю. Зато потом уже, познакомившись поближе с самим Лебедевым, я поняла, зачем ему нужно было сниматься на "Арменфильме". Он обожал работать, к тому же любил Кавказ, Грузию, Армению. Приехать на двое суток в Ереван, отработать и уехать с двумя огромными корзинами зелени, помидоров, перцев, абрикосов было в его духе.
      Так вот, во время тех знаменательных съемок я "прилепилась" к Лебедеву и засып?ла его вопросами. Никогда не забуду, как он сказал мне, что сыграть можно все. "Хочешь, я тебе сейчас сыграю солнце?" И он тут же показал этюд: солнце просыпалось (открывался один глаз, потом другой), потом проснулось, потом солнце вышло погулять (взлетали брови), потом солнце влюбилось, полетело, потом пошло на вечернюю прогулку, потом чего-то выпило и его немножко сморило, а потом солнце подумало, что пора бы уже лечь соснуть (и у него опускалась одна бровь за другой). Этот этюд стоил многих занятий по мастерству актера.
      Когда дружба в бэдэтэвцами окрепла, мы каждое лето встречались в Крыму: Товстоногов, Лебедев и Натэлла отдыхали в Ялте в пансионате "Актер", а мы - в гостинице "Ялта". (Володя обожает Ялту, чеховские места, для меня с Ялтой связаны самые светлые воспоминания о первых годах нашей совместной жизни, о первых совместных каникулах.) Они приходили к нам в гостиницу, мы ужинали на террасе, а потом шли их провожать. Доходили до "Актера", я обычно - с Евгением Алексеевичем, который мне что-то рассказывал. Его любимая хохма была:
      - Ты знаешь, как я разбудил Натэллу среди ночи: "Натуся, я должен тебе сказать очень важную вещь, которая меня мучает".
      - Ну что, Женя? Я спать хочу!
      - Наш сын Лешка - не от тебя!
      За разговорами мы доходили до пансионата "Актер". Теперь они провожали нас. Мы ходили туда-обратно бесконечно. Помню, как-то Натэлла с Лебедевым ушли спать, Товстоногов со Спиваковым проводили меня в "Ялту" и Володя пошел в послед-ний раз провожать Товстоногова. Я ждала мужа до начала второго ночи, заволновалась, пошла к пансионату, там все уже было заперто, темно. Подошла к номеру Товстоногова с окнами к морю, на первом этаже, заглянула со стороны балкона и увидела: сидит Гога в семейных трусах до колен и с традиционной сигаретой и рассуждает с моим мужем о Мейерхольде, Таирове, Михаиле Чехове, Прокофьеве, Шостаковиче. Оттащить Володю от Гоги было невозможно.
      Володя с Георгием Александровичем были в чем-то очень похожи. Все время друг друга доставали вопросами, проверяли друг на друге свои методы. Товстоногов спрашивал:
      - Как вы достигаете того, чтобы музыканты как один брали пиццикато, и даже на них не смотрите?
      Володя отвечал, что нужно быть правдивым на сцене - тогда тебе верят. Гога тоже говорил своим актерам:
      - Мы в жизни все время врем. Хотя бы на сцене нужно говорить правду.
      Товстоногов очень любил фразу: "Это такая мэтафора". В нем была высокородная грузинская элегантность. Он и Натэлла всегда говорили с характерным акцентом. Конечно, они - пиросманиевские персонажи. Он - с огромным агатовым перстнем, с вечно дымящейся сигаретой с мундштуком, пепел с которой стряхивается на брюки соседа, стол, всё вокруг. Любимый анекдот Товстоногова звучал так: "Чем отличается Париж от мужчины?" Далее следовала пауза, он стряхивал пепел направо на соседа, потом налево и говорил удовлетворенно: "Париж - всегда Париж".
      Последняя моя встреча с ним произошла в 1988 году. Я летела из Рима одна и встретила в аэропорту Георгия Александровича, который возвращался из какой-то поездки с артистами БДТ без Натэллы и Лебедева. Меня потрясло, как сильно он постарел. Не помню, о чем мы говорили, я вела его к самолету, так как все артисты были нагружены своим хозяйством. Гога переживал, что потеряли его чемоданы с подарками, немножко заговаривался. Я увидела вдруг действительно совсем старого человека. А ведь еще несколько месяцев назад он был мужественным, интересным.
      Товстоногов великолепно чувствовал форму, темпоритм. Помню спектакль "На всякого мудреца довольно простоты". Партитура постановки была прописана вся, от первого звука, каждый такт музыки, каждая пауза. Мне не хватает во многих режиссерах того, что было в нем. Кажется, он мог бы быть гениальным дирижером большого симфонического оркестра. Когда персонаж Лебедева, геморроидальный старик, бесконечно долго усаживался в кресло, все бились в истерике от смеха, и зал облегченно вздыхал, когда скетч заканчивался тем, что Евгений Алексеевич наконец в это кресло усаживался. Пробуксовок в спектакле у него не было, все режиссерские трюки прятались за актерской работой. Средние актеры, не солисты, играли замечательно. Научить среднего актера играть - это дорогого стоит. Фрейндлих, Лебедев - недосягаемы, но сложить мозаику из актеров разной степени дарования мог только Товстоногов. Он делал все так, как надо, попадая "в масть". Как Пушкин стихи писал. Его спектакли становились квартирой, в которую хотелось войти и жить.
      Спектакли же с Лебедевым - все потрясения. "История лошади", "На всякого мудреца...", "Вишневый сад" у Льва Додина в Малом драматическом театре. Сам додинский спектакль мне не нравился категорически, но Лебедев в роли Фирса совершенством своего рисунка, своей гениальностью настолько наэлектризовывал, намагничивал его, что не откликнуться было невозможно. Ну а "Холстомер" - это шедевр шедевров, все в нем гениально.
      Мы очень дружили и со Стржельчиками. Они жили в том же доме, что и Товстоноговы. Сейчас остались две вдовы - Людмила и Натэлла, и они держатся друг за друга. Лебедев и Стржельчик были диаметрально противоположными натурами. Говорят, между ними существовала подспудная ревность. Поскольку Лебедев был членом семьи Георгия Александровича, казалось, ему достаются лучшие роли и все лавры. Но это не так. Для Товстоногова главное было искусство: если бы Лебедев не был гением, будь он мужем сестры, сватом, братом, это бы ничего не решило.
      Стржельчик с Лебедевым очень разные по своей актерской натуре, по индивидуальности. Владислав Игнатьевич был артистом во всем и всегда. Он и в жизни был необыкновенно ярок и артистичен. Мы отдыхали как-то раз вместе в Ялте, провели фантастическое лето. Стржельчик ходил на пляж в оригинальном, коротком, до колена, японском кимоно - огромные, красные с золотом разводы на ярком-синем фоне. Был галантен, дам всегда пропускал вперед. Вечером, когда мы расходились, пел: "Доброй ночи вам, сеньоры, доброй ночи, доброй ночи". Его жена Людмила, женщина пленительной красоты, носила длинные свободные платья из тонкого белого батиста, на голове - чалму. Пара выглядела очень артистично.
      По театру о нем ходили всякие сплетни, шушукались, что он не пропускает ни одной хорошенькой женщины. Но Людмилу он обожал. У Стржельчиков царили уют и педантичный порядок. Накрахмаленные салфеточки, шикарный фарфор, все подобрано по цветам... Им было дано, что называется, искусство жить - art de vivre. Они умели жить красиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петербурге было много красивых домов, но дом Стржельчиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи - все неслучайные, никакого хлама.
      В работе Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил с недоученной ролью, забывал реплики, неточно следовал режиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голосе (профессионал не может позволить себе посадить голос, выпить накануне спектакля).
      Однажды он вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор - рак мозга. Он не знал, но, может быть, догадывался. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. Детей у них никогда не было. Для Людмилы он составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось его интересам. И так до сих пор.
      В свое время Стржельчик с Володей решили сделать композицию по новелле Стефана Цвейга "Воскресение Георга Фридриха Генделя" из цикла "Звездные часы человечества". Он ее исполнил в Москве совершенно блестяще. После Володя работал с французским и итальянским актерами, но когда читал Стржельчик, было ощущение, что новелла написана про него. По фактуре он очень подходил к образу Генделя. Вначале огромный человек, исполин, которого инсульт приковал к кровати, силой воли и жизненной энергией побеждающий болезнь. Проявив чудовищную волю, продиктованную желанием творить, композитор создал великую ораторию "Мессия" и после этого погрузился в глубочайший сон. Вызванный доктор решил, что это снова инсульт, но, когда подбегал к дому, слуга крикнул с балкона:
      - Он встал, а теперь ест. И аппетит у него как у полдюжины крючников!
      Помню, как Гендель Стржельчика сочинял "Аллилуйю", нанизывая каждую ноту, как бусы. Как оратория вырастала на глазах зрителей. Стржельчик работал в непривычном для него жанре. Но к выступлению, длящемуся от силы двадцать пять - тридцать минут, относился так же серьезно, как к спектаклю. Он мечтал играть Генделя снова, но так и не успел.
      Еще у нас была мечта - сделать "Ромео и Джульетту" Шекспира. Я была совсем молоденькой, неопытной, но он успокаивал: "Ты не бойся, я тебе все поставлю". Нам виделась сценическая композиция с музыкой либо Чайковского, либо Прокофьева. Я больше склонялась к Чайковскому, Володя - к Прокофьеву. Стржельчик должен был читать за всех, кроме Ромео, - за автора, за отца Лоренцо, за других персонажей. Мы начинали, пробовали, но не успели довести идею до конца.
      Думаю, с ним было невероятно легко коллегам на сцене. Он из тех актеров, кто строго подчинялся логике. Ольга Андровская говорила, что артисты должны на сцене взаимодействовать по принципу "петелька-крючочек". Есть артисты, играющие блестяще, но они не видят, не чувствуют партнера вообще. Они вроде бы смотрят партнеру в глаза, но между ними - стена, которую ничем не пробьешь. Владислав Игнатьевич был фантастическим партнером, чувствовал партнера, шел от него. В их спектакле с Алисой Фрейндлих "Этот пылко влюбленный" все строилось на блистательном партнерстве, хотя они - очень разные индивидуальности. Они дружили, Стржельчик был крестным Алисиного внука. Что они выделывали на сцене! Этот спектакль Владислава Игнатьевича я видела последним и не могу забыть его.
      Красивый, крупный человек, Стржельчик одевался безупречно. Всегда выглядел подчеркнуто элегантно. В то же время от этого аристократа всегда шло невероятное человеческое тепло. Например, Товстоногов был безумно интересным, притягивал к себе. А со Стржельчиком я всегда чувствовала теплоту: он открыт, он готов слушать, искренне интересуется всем, что ты ему скажешь.
      Стржельчика отличала бурная, кипящая общительность. Помню, в Ялте мы с ним устраивали сумасшедшие, далекие заплывы вдвоем. Я словно и сейчас его вижу. Он все время носил перстень, на котором были выгравированы его инициалы "ВС". Перстень теперь у нас, Люля недавно в память о нашей дружбе подарила его Володе после концерта, поскольку их инициалы совпадают.
      Недавно мы ездили с ней на кладбище. Там стоит очень благородный, красивый памятник - белая мраморная плита и на ней профиль Владислава Игнатьевича. Зимой было много снега, но потеплело и начало подтаивать. Мы приехали, положили цветы и, когда уже уходили, увидели, что кусочек тающей льдинки стал стекать по щеке барельефа, как слеза. И Люля подошла, рукой вытерла, сказала:
      - Плачет, мой родной.
      Я застала годы такой любви Людмилы и Владислава Игнатьевича, что хотелось спеть "Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут" и сыграть на арфе. Он всегда смотрел на нее горящими глазами и всем приходящим в дом гостям тут же бежал показывать ее портрет:
      - Посмотрите, это Люля, когда я ее встретил. Моя Люлечка, когда я женихался.
      В Москве у меня стоит портрет, сделанный фотографом Валерием Плотниковым. Алиса Фрейндлих сидит в резном кресле, а Стржельчик стоит, наклонившись над ней, - шикарный мужик вне возраста, красоты необыкновенной.
      Не обошлось и без внутренних "трещин". Порой ему казалось, что его не всегда ценят, что он не работает полноценно, может больше играть. Я думаю, это было не так. Таковы естественное недовольство артиста самим собой либо разновидность кокетства. Невзирая ни на что, он оставался верным Большому драматическому театру и Товстоногову до последнего дня. В любом театре есть интриги, фавориты, подводные течения, но БДТ был уникален. При Товстоногове это был живой театр. Товстоногов оставался в суждениях человеком и резким, и жестким. Например, не нашел в себе сил признать в Сергее Юрском ученика. Говорил: "С уходом Юрского БДТ потерял выдающегося актера, а Москва приобрела плохого режиссера".
      Понимаю, люди по-разному переживают уход близких. Натэлла - натура реалистичная и мужественная, мне кажется, она не живет прошлым. Человек очень верующий, она хранит это прошлое в себе. Из комнаты Лебедева она сделала маленький музей, где выставила все его скульптурные работы - он делал клоунов, целую коллекцию театральных персонажей. Дом Товстоноговых-Лебедева - настоящий музей. А Людмила, по-моему, живет только прошлым. Она все время возвращается мыслями и чувствами к годам совместной жизни с Владиславом Игнатьевичем. Поскольку нет детей и внуков, ей остаются только воспоминания.
      Казалось, БДТ будет существовать вечно. Теперь я приезжаю в Петербург и встречаю только этих двух пожилых женщин - Натэллу и Людмилу. Они теперь, как две щепочки, прибитые друг к другу потоком. Мне сложно назвать их старушками, потому что для меня они - подруги.
      Наша дружба с бэдэтэвцами продолжалась и после смерти Георгия Александровича. Помню, как Лебедев прилетел на тысячный концерт "Виртуозов". Ирина Шимбаревич позвонила с Ленинград-ского вокзала: "Мы едем". И в нашу квартиру на улице Неждановой вошел Евгений Алексеевич Лебедев с доской, на которой был отлитый из бронзы барельеф Товстоногова - нам в подарок. Евгений Александрович - художник-самородок. Он потрясающе лепил, делал фигуры из глины, из бронзы, рисовал...
      После смерти Георгия Александровича я не могу ходить в этот театр. Как в родной дом, где теперь живут другие люди. Второго Товстоногова не будет. Я болела БДТ. Помню посиделки в его кабинете после спектаклей с бесконечным кофе, продолжавшиеся до двух-трех часов ночи у них дома. К сожалению, ничего не записывала тогда, жила в каком-то своем коконе. Вроде бы, если так любишь театр и стремишься им жить, - иди и живи. Но я тогда смущалась. Мне казалось, я там лишняя без Володи. Мы общались много, но не так много, как мне бы хотелось.
      Есть фотография, где мы все хохочем - Володя, Гога и я, совсем девчонка, дорогая мне часть прошлого.
      "Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД..."
      Анатолий Александрович Собчак - тот человек, которого мне очень не хватает. После моего отца такого чувства утраты, пожалуй, еще не было. Я поняла, насколько я его любила, насколько глубоко мы были связаны, только когда его не стало. Мы познакомились давно, он не был мэром, только депутатом Верховного Совета. Чуть позже, в 1992 году, я познакомилась и сразу же подружилась с Людмилой. Я тогда училась в Сорбонне, а она как-то прилетела в Париж. В то время мы со Спиваковым купили маленькую квартиру в Париже, в кредит, ее нужно было срочно ремонтировать. Оставив детей на свою святую мать, я отправилась присматривать за ремонтом квартиры и совершенствовать свой французский, который знала с детства. Курсы, созданные специально для иностранцев, уже имеющих некоторое знание языка, назывались "Язык и цивилизация Франции". Я, тридцатилетняя, окунулась в студенческую среду. Пребывать в этой атмосфере было очень интересно. Жизнь в ремонтируемой квартире тоже напоминала студенческую - с раскладушкой и табуреткой вместо мебели. В Сорбонну может прийти любой человек в любом возрасте. Хочешь просто слушай лекции, хочешь - защищай диплом. За эти несколько месяцев я по-настоящему узнала Париж. Я без конца моталась в Испанию к детям, виделась с Володей между его поездками, но в основном жила в Париже одна. Исходила его пешком весь. Тогда я поняла, что это мой город - единственный, где я не ощущаю ностальгии по Москве. В Париже каждый может найти себе любимое место, квартал, угол и будет чувствовать себя так, как будто там родился.
      В 1992 году открывалась выставка Бернара Бюффе, посвященная Санкт-Петербургу, и на вернисаж как раз приехала Людмила. Мой друг, советник Бернара Бюффе, попросил сопровождать его в аэропорт, чтобы встретить жену Собчака. Мы встретились с ней во второй раз и как-то сразу друг к другу "прикипели". Началась дружба семьями. Когда мы приезжали в Петербург на концерты, в семь утра на вокзале стоял мэр города, хватал и нес чемоданы.
      Собчак был мужчина великолепный, блестящий, импозантный, обладающий необыкновенным умом, умением красиво говорить... настоящий харизматичный трибун. Понимаю, почему он всех так раздражал. Он резко отличался от серой массы депутатов-политиков. Дело было даже не в высоком росте и голубых глазах, а в бесконечном обаянии. Собчак был не мужиком, а именно мужчиной. Это огромная разница.
      Среди депутатов он всегда оставался белой вороной. Анатолий Александрович был гораздо больше, чем просто политик, чем мэр. Ведь по существу его очень любили в городе. Когда он умер, это стало понятно. Не ценили, не понимали при жизни, но любили. Народ - это масса, поддающаяся влиянию. В 1996 году все были уверены в том, что он победит на выборах. И если бы многие его сторонники не поленились приехать в день выборов с дачи, если бы они только представили себе, что может получиться, Яковлев никогда бы не победил. Никто не мог представить, что Собчака обойдет его безликий зам.
      С того момента Петербург для меня лично потерял свое лицо. Почему при Собчаке туда так вдруг хлынули иностранцы? Питер с его магией Эрмитажа, Павловска, каналов, дворцов всегда привлекал Европу. Если Горбачев вернул человеческое лицо Советскому Союзу, Собчак вернул городу, мэром которого являлся, европейское лицо и его настоящее имя - Санкт-Петербург. И сам стал его символом. Его упрекали за то, что он носит фрак, ходит на балы, знает иностранные языки, за то, что он обаятелен и красив, что его обожают Маргарет Тэтчер и Жак Ширак. Когда Собчака не стало, я видела, как реагировали на это люди на Западе.
      Я знала, как он жил. Семья занимала маленькую трехкомнатную квартиру на Мойке. Вся эта раздутая история, когда его унизили и приписали злоупотребления, омерзительна. Его квартира: гостиная, выходящая на Мойку, заставленная мебелью, спальня, в которой стояли кровать и письменный стол, а все пространство между ними было завалено книгами (Собчак работал там же, где и спал), маленькая комната-пенал дочки Ксюши. Еще была небольшая кухня, заставленная гжелью, - всё! Это была квартира мэра Петербурга. Когда ему удалось обменять по всем правилам (не получить, не построить) квартиру за стенкой, в результате чего образовалась квартира не в 60 кв. м, а в 120, из этого раздули Бог весть что! А ведь даже после "расширения" любой мэр любого цивилизованного города, попади он в эту квартиру, был бы удивлен скромными ее размерами. И когда Собчака начали унижать и травить, для меня самым ценным было то, что он ни на секунду не потерял достоинства. Он ничего не оспаривал, ни перед кем не оправдывался, не пытался себя обелить. И никуда уезжать при новом мэре не собирался, продолжая ходить по этому городу с высоко поднятой головой. Правда, люди уже не расступались, как раньше.
      Незадолго до выборов 1996 года Собчак написал книгу "Жила-была коммунистическая партия". Ее презентация была назначена в Париже через два дня после выборов. Выборы он проиграл. Когда они с Людмилой прибыли в Париж, мы первым делом побежали к ним в гостиницу, пытаясь его успокоить.
      - Я не считаю это катастрофой. Я же боролся за демократию - вот и результат.
      Презентация книги происходила в Русском центре на рю де Буасьер. Я приехала к Ростроповичам, не знавшим о презентации, и мы пришли вместе. Был Миша Шемякин. Тогда в Париже еще не было ощущения крушения.
      Собчак стойко переносил поражение. Что же творилось в душе - известно только близким друзьям. Особенно обидно, что после поражения многие двери для него закрылись, многие телефоны перестали отвечать, люди, стоявшие в очереди, чтобы подойти к нему, когда он был у власти, вдруг оказались очень заняты, чтобы просто посмотреть в его сторону. Это было гадко и стыдно.
      Помню, спустя несколько месяцев после того, как Собчак проиграл выборы, мы ехали на 70-летие Галины Павловны в тот дом, который был куплен Ростроповичем и Вишневской в Питере в эпоху Собчака. Из Москвы прилетело высокое начальство. Естественно, на праздник был приглашен и новый губернатор. Мы остановились в Питере у Собчаков, поэтому ехали на торжество вчетвером. За лето острота выборных страстей притупилась. Но я понимала, как ему трудно "держать спину". Торжественный, в смокинге, когда все расселись, он вскочил и произнес блистательный первый тост - красивый, длинный, качественный, с цитатами из Мандельштама и Маяковского. Никто не давал никакого знака. Но наперекор всему ему нужно было встать первым. В этом была его наивность и вызов. Не мэр, но хозяин в городе, Собчак запомнился очень ярко в тот момент. Только когда началась открытая страшная травля, он принял решение уехать. Не надо забывать, что если бы в момент путча 1991 года Питер скатился на сторону ГКЧП, как бы все могло обернуться для всей страны. Собчак повел себя так мудро, что в Петербурге не пролилось ни кровинки, никто не пострадал. Питер стоял насмерть, поддерживая Ельцина и демократию. Когда в Москву в октябре 1993 года ввели танки, я была в Петербурге. Мы сидели с Людмилой на кухне, у нее всегда чисто, уютно и очень вкусно.