Так я познакомилась с Верой - миловидной девушкой с русыми косами и удивительными зелёными глазами. Она была тут за главную.
      Все столпились вокруг. По ее команде быстро принесли таз с водой, белую тряпицу. Меня обмыли, прижгли ранку. Развязав мой узелок, переодели в другую кофточку, а окровавленную одежду замочили в ведре. Всё делалось молча и быстро, никто не ахал и не охал. Никто меня не жалел. А мне так хотелось в тот момент, чтоб меня пожалели и погладили по головке, которая так болела.
      Начались лагерные будни. В казарме нас было 50 девушек, все были разделены по парам. Работали мы по 12 часов в сутки с одним часовым перерывом. Кормили нас один раз в сутки в 7 часов вечера. Давали миску баланды и кусок жмыха, который назывался “хлебом”.
      Непосильным был труд. Возили вагонетки, пилили доски, таскали кирпичи, рыли ямы. Как я узнала значительно позже, немцы начинали здесь строить автозавод. Строила немецкая организация ТОДТ, где специалисты были немцы, все рабочие - наши военнопленные, а мы - молоденькие девушки, женщины, мы были на вспомогательных работах.
      Только в первое время мне казалось, что все пленные - это забитые, безгласные люди, но на самом деле в лагере была своя тайная жизнь, я почувствовала это вскоре.
      Как-то ночью загорелся барак, где хранились медикаменты для немецкого госпиталя. Сгорел начисто! Ликование девчат было явным. Но расправа не замедлила.
      На пороге комнаты появился Штибенг с двумя солдатами. Нас построил всех перед нарами. Он прошёлся по ряду, перед каждой девушкой замедляя шаг и заглядывая своим страшным пронзительным взглядом в лица.
      - Ты, ты, ты - выходи! - крикнул он по-русски, тыкая пальцем в грудь своим жертвам. Пятерых девушек увели, среди них и Веру. А через три дня вернулись только три: Вера, Шура и Люда. Двоих мы больше не видели. Девушки были в страшном виде - избиты, растерзаны. Мы подавленно молчали. Вдруг Вера: “А ну, дивчины, поспиваем-ка писни!” Она была украинкой. И запела тихо, красивым голосом: “Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца!..” - Мы подхватили. Потом пели “Там, вдали, за рекой…”, “Три танкиста”.
      В барак вломились немцы: “Руих! Замолчать!”. А мы пели всё громче и громче. А на моём лице отражалась, видно, такая ненависть, что один немец подошёл ко мне, схватил за руку и толчком выбросил за дверь. Вера бросилась за мной, но её оттолкнули.
      Так довелось мне познакомиться с местом наказания для непокорных. Это был подвал огромной кирпичной водонапорной башни, весь заполненный крысами. Вывели меня оттуда только через сутки.
      Невозможно описать все подробности лагерной жизни, но запомнилось, как каждое утро Штибенг стоял с тремя лютыми овчарками на пригорке и провожал пленных на работы. Если, случалось, кто-то из измождённых от голода пленных падал, Штибенг немедленно спускал своих собак. Они рвали в клочки беззащитного человека, а после охранник ударом приклада приканчивал жертву. Труп оттаскивали в сторону, и колонна пленных следовала дальше.
      А ещё была у Штибенга интересная забава. Провинившегося ставили на тумбу, привязывали к деревянному столбу, а после выбивали тумбу из-под ног. И человек висел на столбе и в мороз и в дождь часами. А иногда людей подводили к стенке лицом и палили в них из автоматов. Когда через несколько минут стрельба прекращалась, не верилось, что ты остался жив. Мне, тринадцатилетней девочке, всё это довелось испытать - и на столбе висела, и обстреливали меня.
      Но пришлось и Штибенгу ответить за свои злодеяния. Однажды его нашли во дворе его дома. Он лежал связанный, чёрный от кровоподтёков, и во рту его был кляп. Он весь был беспощадно избит поленьями дров, которые лежали, обыкновенно, аккуратно сложенные во дворе. Как рассказывала Вера, у него было 42 перелома. Но он был жив. Гады живучи.
      Штибенга отправили на лечение, а у нас начались расправы. Немцы решили расстрелять каждого двадцатого пленного, в том числе и из числа девочек. Нас всех вывели во двор и стали отсчитывать. Мне выпал N19, а вот подружку мою Шурочку вывели из строя. Она была двадцатой.
      Не передать весь ужас, охвативший меня в эту минуту. Крики, вопли: “Прощайте! Передайте маме, если останетесь в живых!..” Фашисты вместе с полицаями ведут к стенке заложников… Тут из строя выходят трое молодых ребят и говорят: “Это сделали мы”. На мгновение наступила мёртвая тишина. В немом оцепенении застыли немцы. Даже их поразило мужество этих ребят. Тут же девушки-заложницы были отпущены, а ребят повели на виселицу. Они успели крикнуть нам свои имена, я запомнила только одно из них: Сергей. Ему было 16 лет…
      Три дня после этого лагерь бастовал. Никто не выходил на работу. И немцы, как ни бесновались, ничего с этим сделать не могли, пока не разрешили нам снять с виселицы и похоронить наших героев. Мы потом не раз приходили на их могилы, это место для нас было святое.
      Произошло это страшное событие в октябре 1942 года, в канун 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. И после этого настроение в лагере, среди заключённых изменилось в сторону протеста и борьбы. В цехах, где ремонтировали немецкие танки, стало происходить что-то необычное. Танк выходил после ремонта, готовый к бою, а через несколько часов ломался и возвращался в цех. Немцы были в бешенстве, но не могли найти причину поломок. И тогда была произведена экзекуция, при воспоминании о которой и сейчас охватывает ужас. Фашисты взяли двоих наших военнопленных, связали верёвками и положили под гусеницы танков. Мы слышали душераздирающие крики, но они длились недолго…
      Да, это был не просто лагерь для военнопленных, это был особый лагерь, с особо жёстким режимом содержания, который сами немцы называли “панцерказарма”. И мы, дети, прошли через него.
      Вера
      Самым мне близким человеком в лагере была удивительная девушка, самая несгибаемая среди нас - Вера Головченко. О необычной судьбе её и героической гибели я хочу рассказать. Отец её был военным, сама она родом из Киева. Каждое лето родители привозили её к дедушке и бабушке в лесничество в Белоруссии, где дед её служил лесником. С детства дружила она там с одним местным парнем, даже любовь детская сложилась у них. Но в 1939 году Вера заканчивает школу и становится студенткой Киевского института иностранных языков. И там у неё складывается новая любовь. А в 1941 году, летом снова приезжает в лесничество. И каково же было удивление Веры, когда после прихода немцев она встречает своего друга детства, но уже в чёрной форме с повязкой полицая на рукаве… За отказ встречаться с ним этот полицай отвёз Веру прямо в лагерь.
      Вообще полицаев, бывших “наших”, в лагере было много. Зачастую они зверствовали хуже немцев, и неудивительно, что и отношение к ним со стороны военнопленных было соответствующим. Рассказывают, что незадолго до моего прибытия в лагерь здесь произошла жуткая история. Вели колонну пленных, а несколько полицаев с автоматами стояли в сторонке. Вдруг из колонны вырывается какой-то старый человек и бросается прямо на одного из полицаев. Не успели их разнять, а молодой полицай уже оказался мёртвым. Старик загрыз его, перегрыз глотку зубами. Как оказалось - этот полицай был сыном нашего военнопленного…
      Но вернёмся к Вере. Она и в лагере не пала духом, всегда подбадривала девчат, заставляла петь советские песни, придумывала какие-нибудь игры. Как-то так получилось, что она стала нашим негласным “командиром”. Да и немцы её заметили, она ведь знала немецкий язык. Начальник лагеря Адольф Штибенг взял её в свою канцелярию. Вера была у него кем-то вроде неофициального секретаря. Пользуясь таким своим “высоким” положением, Вера фактически контролировала и направляла всю подпольную работу в лагере. А такая работа велась! Я многого не знала, ведь я была “малявка”, и Вера меня берегла, чтобы в случае провала я не стала жертвой фашистов.
      Но случаю было угодно, чтобы я стала свидетельницей героической гибели Веры и её друга Анатолия…
      Это было жарким летом 1943 года. Вера, пользуясь выданным ей Адольфом Штибенгом пропуском, могла покидать территорию лагеря и ездить в ближайшую деревню, за продуктами для немцев, и там она смогла установить связь с партизанами. И вот подпольщикам нашего лагеря удалось наладить бегство, а по сути - переправку военнопленных из лагеря к партизанам. В тот день, когда погибла Вера, она сама должна была уйти к партизанам и увезти с собой несколько наших военнопленных.
      Помню, мы стояли с Верой у колючей проволоки, окружающей лагерь, и ждали машину, в кузове которой были спрятаны военнопленные. Но машины всё не было и не было. Тогда Вера решилась - она пролезла под проволокой (в то время она была не под напряжением), и я полезла вслед за ней! На шоссе я прошла вперёд и заметила, что от ворот лагеря отъехал грузовик с немецкими солдатами. Не успела я крикнуть Вере об этом, как меня схватили.
      Потом меня били, отвезли в гестапо, и Веру я больше не видела. Лишь спустя много времени я узнала, как она погибла. Дело в том, что шофёр грузовика, на котором должны были ехать Вера и военнопленные, - поляк Збышек, оказался предателем и выдал весь план немцам. Анатолий, друг Веры, сидел в грузовике под прицелом немецких автоматов и не мог предупредить Веру, чтоб она бежала. Но когда Вера подошла к грузовику - Анатолий выскочил из кабины, выхватил спрятанный нож и ударом этого ножа убил Веру, а после зарезался сам. Так и не достались они немцам живыми - Вера и Анатолий… Правильно, что не достались - ведь иначе они попали бы в гестапо, а это для них было бы хуже смерти…
      А вот мне пришлось побывать в этом учреждении, и лишь чудо спасло меня. Добавлю, что вскоре этого предателя Збышека нашли убитым. Его осудили и казнили свои же - поляки, которых в лагере было не мало.
      Добрый немец
      Итак, я оказалась в гестапо… Когда, много лет спустя, в семидесятые годы я смотрела фильм “Семнадцать мгновений весны”, то упала в обморок, когда показывали, как Штирлиц идёт по коридору гестапо, а из-за дверей, выходящих в этот коридор, доносятся крики терзаемых людей. Я ведь сама всё это пережила и не забуду никогда.
      - А, кляйне, ком, ком! (А, малышка, проходи, проходи!) - негромким сладким голосом проворковал улыбчивый офицер в чёрной форме, когда меня привезли в гестапо. На столе в комнате стояла ваза с фруктами и конфетами. Я села, едва переводя дыхание, в горле словно ком образовался, руки тряслись.
      - Тевочка, - на ломаном русском языке продолжал гестаповец, - ти только не боись, ушпакойся… Ти только всё рассказывай…
      Я стала рассказывать, как пошла проводить Веру, которая собиралась сходить в лесничество, навестить своего старого дедушку…
      Немец всё тщательно записывал, а потом подошёл ко мне, взял за подбородок, поднял мою голову и посмотрел мне в глаза таким пронзительным взглядом своих светлых “рыбьих” глаз, что я и встать со стула не смогла. Так посмотрел он, а потом процедил сквозь зубы: “Штош, ити, тевочка! Потумай то завтра!”.
      Конвоир повёл меня по коридору, из-за каждой двери которого неслись страшные крики, а потом ввел в комнату, напоминающую операционную. Там стояли столы, накрытые белыми простынями, лежали хирургические инструменты. И на этих столах лежали связанные люди, которые отчаянно кричали, а немцы в белых халатах что-то делали с ними. Я всё не помню, сознание моё помутилось, и я упала в обморок.
      Я очнулась в другой комнате, что-то вроде кабинета. Я недоумевала, почему меня не бросили в камеру. Но вскоре всё выяснилось. Этот кабинет был комнатой психологических пыток. Всю ночь до меня доносились душераздирающие стоны, крики, вопли, ругань пытаемых людей. Только под утро они замолкли.
      А утром, когда я уже была ни жива, ни мертва, утром… случилось чудо! В кабинет вошёл немецкий солдат, но не в чёрной, гестаповской, а в зелёной армейской форме и подхватил меня под мышку, как тюк. Так он принёс меня в хорошую, светлую комнату, где я увидела не инструменты пыток, а офицера Зибеля - немецкого инженера из нашего лагеря, у которого мы, пленные девушки, часто убирались в квартире. Несмотря на то, что Зибель был очень грозен с виду - все лицо его было в глубоких морщинах, он никогда не улыбался, - но относился он к нам, сравнительно с другими немцами, очень хорошо. Всегда нас у него кормили вкусным обедом и разрешали брать еду с собой. Но Зибель никогда не разговаривал с нами - и вот теперь этот Зибель везёт меня на своей маленькой машине из гестапо обратно в лагерь - “домой”, так сказать.
      Приехали. Зибель привёл меня в знакомый барак и оставил. Девчата оторопели. Я едва держалась на ногах, меня положили на высокие нары, в дальний уголок и оставили спать. А вечером мне всё рассказали. После того как меня увезли в гестапо, девчата убирались в квартире у Зибеля, и он заметил, что меня нет.
      “А во ист кляйне?” (Где маленькая?) - спросил он. И узнав, что я в гестапо, сразу засобирался туда. Он понимал, что такое гестапо.
      Придя к нему в следующий раз, мы принесли букет полевых цветов. Перед нами был другой человек. В домашнем халате, в тапочках на босу ногу. Он достал фотографии своей семьи и показал фотографии детей и внуков. Их было много. Указал пальцем на одну девочку и сказал, что я похожа на неё. Точно, что-то похожее было. Но как же мы были потрясены, когда узнали, что вся его семья - все погибли во время бомбёжки…
      “Война ошшень плохо”, - сказал он нам напоследок.
      Больше мы его не видели. Вскоре его отправили в Германию. Может, ему не простили гуманное отношение к пленным? Но я не забуду никогда день 20 августа 1943 года, когда меня вызволил из гестапо добрый немец Зибель…
      В Германии
      И вот наступил конец нашей лагерной неволи. Помню, было 8 марта 1944 года. В двери нашей казармы загрохотали приклады: “Анциен! Шнель! Гее раус!” (Одевайтесь! Быстро! Выходите вон!) Мы стали собираться. Куда? Зачем? Мы только обменивались испуганными взглядами. Нас погрузили в грузовики, привезли на станцию и затолкали в товарные вагоны. Каждая из нас понимала, что везут в рабство, в Германию. Прощай, родная земля! Прощай, любимая, истерзанная родина! Мама и папа, свидимся ли когда-нибудь? Под стук колёс медленно текли слёзы отчаяния, тоски и беспомощности. Состав двигался медленно, по ночам нападали партизаны, и несколько вагонов им удалось отбить. Мы радовались за тех, кто обрёл свободу, и завидовали им белой завистью.
      Но вот и Германия! Город Любек на севере страны. Мы шли колонной по четыре человека по улицам старого красивого города. День стоял солнечный. Красивая страна Германия, и люди, чувствовалось, жили в ней комфортно и удобно. Зачем им понадобилось лезть войной на чужие страны, убивать и обращать в рабство других людей?
      А вот и биржа труда. Построили нас там буквой “П”, как в лагере. В зале стали появляться немки, разодетые, холёные. Они придирчиво осматривали девушек, проверяли волосы, зубы, выбирали понравившуюся и - уводили с собой. Всё это напомнило мне кадры из исторических фильмов о каком-нибудь рынке рабов в древние времена.
      Выбрали и меня.
 
      Так уж случилось, что в Германии я пробыла ровно год. Ровно год до своего побега в марте 1945 года, когда я, бежавшая от своих, уже третьих, хозяев, вышла в расположение советских воинских частей. А за этот год случилось многое. Первая моя хозяйка, имени которой я не помню, была очень доброй женщиной. У неё был маленький ребёнок, за которым я ухаживала. Гуляла с ним. После лагеря такая жизнь казалась раем, но вскоре я почувствовала, что нахожусь во вражеской стране. На моей одежде были нашиты спереди и сзади синие прямоугольники, на которых белыми буквами значилось “OST”. И вот я один раз села в трамвай в первый вагон, да ещё впереди. Сразу же ко мне подлетел какой-то немец, грубо схватил за воротник и вышвырнул из вагона. Восточным рабочим разрешалось ездить в трамваях только на задней площадке последнего вагона. В другой раз меня забросали камнями немецкие школьники. Всё это, может быть, было пустяками по сравнению с лагерем, но, видимо, многое накопилось в моей душе, и один раз я чуть было не покончила жизнь самоубийством. Пришла на кухню, когда хозяйки не было дома, и открыла газ… Но меня спасли.
      Потом была вторая семья, где со мной обращались уже гораздо жёстче. Там приходилось работать по 12 часов в день, чистить обувь, мыть посуду, прислуживать за столом. Относились ко мне презрительно, особенно сын хозяйки, который состоял членом “гитлерюгенда” - фашистской детской организации. Однажды я так испортила ему обувь, что хозяйка сама отвела меня на биржу труда. В качестве наказания меня отдали работницей в семью убеждённых нацистов.
      В это время - к осени 1944 года - в Германии стало уже неспокойно. Из разбомбленных городов, особенно из Гамбурга, немецкое население переселялось в сельскую местность. Я оказалась работницей в семье сельского учителя, где мне приходилось убирать за скотиной, чистить навоз и помёт - всё с раннего утра до позднего вечера. А ещё мне нужно было убираться в классах сельской школы, протирать пыль, например, с портретов Гитлера, развешанных там повсеместно. Один раз я перевернула все эти портреты лицом к стенке, да так и оставила. За это хозяйка пригрозила мне устроить такую жизнь, что лагерь показался бы мне раем. Но что больше всего угнетало, так это то, что я была одна среди немцев, ни одного русского человека я не видела почти год.
      Впрочем, один раз нас возили на митинг в Любек, где мне удалось увидеть генерала Власова. Он стоял в немецком тёмном плаще на трибуне и агитировал записываться в “русскую освободительную армию”, прославлял Гитлера, который “освободит всё человечество от коммунистической заразы”. Толпа волновалась. Немецким жандармам стоило большого труда наводить порядок. Не понимаю тех людей, которые сейчас оправдывают Власова. Предатель он и есть предатель. И это в то время, когда известна судьба генерала Карбышева, заживо замороженного фашистами.
      Но и среди немцев оказались очень хорошие люди. В доме моей хозяйки поселились эвакуированные из Гамбурга, совершенно разбомбленного американской авиацией города, два пожилых человека - старичок и старушка. Старичок оказался солдатом Первой мировой войны. Побывал в русском плену, видел Ленина и Дзержинского. О России у него остались самые лучшие впечатления. Войну он ненавидел. В Гамбурге под бомбами у него погибла вся семья сына, а сын погиб на фронте. Я помню, мы много вечеров провели вместе. И вот благодаря этим несчастным людям и пришло моё спасение. Как-то раз они сказали мне, будто Гитлер объявил, что все русские, которые были в Германии на принудительных работах, подлежат уничтожению. Фашисты планировали собрать всех нас, “остарбайтеров”, на одной барже и затопить её. Мне нужно было срочно бежать. Тем более что и Красная Армия была уже близко. Мои старички даже нарисовали план, как мне пробираться от села к селу, как выдавать себя за немку из разбомбленного Гамбурга. Мне это было нетрудно, немецким языком я владела уже очень хорошо.
      8 марта 1945 года, вечером, как только смерклось, я выбралась из дома, простилась с милыми стариками и зашагала навстречу своей новой судьбе. Три дня я шла от села к селу, от городка к городку, пока, наконец, совсем не ослабла. Ноги уже не сгибались. И тут вдруг в каком-то совершенно разрушенном, пустом немецком городе я увидела офицеров, которые разговаривали… по-русски!
      Нет, нет! Я не ошиблась! Сердце стучало так, что могло вылететь из груди! Я закричала, как мне показалось, во весь голос: “Вы русские! Русские!”… Этот крик был только еле слышным стоном. Но меня услышали. И спасли.
 
      Так закончилась страшная эпопея маленькой московской школьницы Тани Гордеевой. Но не закончилась война. Офицеры, встретившие Таню, оказались офицерами СМЕРШа, где после соответствующей проверки Таня и осталась работать в побеждённой, но ещё далеко не умиротворённой Германии. Вернулась она на родину только осенью 1945 года.

СЕРГЕЙ КОЗЛОВ ПОЭЗИЯ ДУШИ

ЛЕВ КОНОРЕВ «ВСЁ ПРОЙДЁТ, А КНИГА ОСТАНЕТСЯ…»