— Слушай меня. — Симона тщательно подбирала слова. Когда общаешься с существами из потусторонних миров, всегда балансируешь на тонкой грани. Одно неверное движение — одно неверное слово, — и ты пропал. — Скоро мы тебя накормим. У тебя будет царский пир — из дерьма царя мира. Да, царя мира. Пусть даже это калиф на час.

Это был уже следующий этап. На протяжении многих лет Симона трудилась над претворением в жизнь своего грандиозного плана, но некоторые детали были еще не ясны. И вот теперь недостающие части встали на место. Дамиан Питерс объявил себя новым мессией — если угодно, Антихристом. Его никто не заставлял. Он это сделал без принуждения, по доброй воле. В древние времена, когда миром правили жрицы, именно так выбирали того, кто станет царем — странника и чужака, по воле случая забредшего в поселение. Он становился земным воплощением живого бога. А теперь пришло время для ритуального убийства царя; хотя, разумеется, будет убит царь подложный, ибо вселенские силы — они беспредельно доверчивы и всегда принимают подобие за реальность.

И подложный царь был уже рядом. Симона слышала шаги снаружи. Интересно, кого Дамиану удалось заманить к ним на этот раз? Вся штука в том, что жертва должна вступить в их владения — в данном случае номер — по доброй воле. Симона очень надеялась, что Дамиан не забыл надеть амулет, дающий его обладателю неотразимое обаяние и дар убеждения, — белладонну, смоченную в крови ворона.

— Жак! — крикнула она, вызывая слугу из соседней комнаты. — Принеси мешки для мусора.

Он принес тринадцать мешков (по числу лунных месяцев года) и разложил их вокруг круга силы, с внешней стороны.

В дверь постучали.

Симона приотворила дверь, не снимая цепочки.

— Это я, — сказал преподобный Питерс. — И у меня для тебя сюрприз. Не какая-нибудь безделушка, а действительно ценный подарок. Ты будешь довольна. — Веселье в его глазах всколыхнуло в душе Симоны гадливое отвращение, но в то же время оно было до странности заразительным. Она быстро достала из сумки платок, пропитанный хлороформом, и с улыбкой открыла дверь.

Дамиан Питерс вошел в комнату.

Дамиан Питерс остался стоять снаружи.

Первый Дамиан Питерс сказал:

— Он пришел по своей воле. Совершенный двойник.

Голос второго Дамиана Питерса был настолько похож на голос первого, что в этом было даже что-то зловещее.

— О Симона Арлета, королева медиумов. Вот уж не ожидал встретить вас здесь, хотя... если учесть все апокалипсические обстоятельства, это, наверное, закономерно...

Больше он не успел ничего сказать, потому что первый Дамиан заломил руки ему за спину, а Симона прижала к его лицу платок с хлороформом. Когда он осел на пол, она ударила его по голове ритуальным молотом.

— Но как... — Она не находила слов. — Это же идеально. Лучше и не придумаешь.

— Это Джейсон Сирота. — Дамиан открыл «дипломат» Сироты. — Замечательно, — сказал он. — Сценарий. Если наш план остается в силе, то он мне понадобится.

Она рассмеялась.

— Никогда раньше не приносила в жертву кого-то из знаменитостей. И он собирался играть тебя! Вживался в роль по методу Станиславского. — Она склонилась над распростертым на полу телом и провела рукой ему по волосам. — Ага. Седина не настоящая. Значит, он еще не такой ветхий, как ты. И... — она принялась раздевать безвольное тело, — ...он явно покрепче тебя. Наверняка занимается на тренажерах.

Она раздела актера уже до трусов. С трусами возиться не стала — просто разрезала их ножницами по бокам. Фи красу взвыл дурным голосом.

— Помоги мне, — сказала она Дамиану. — Надо перетащить его в кресло.

Вместе они посадили актера в кресло. Он слабо зашевелился, и Симона еще раз тюкнула его молотком по голове. Потом она облачилась в свои ритуальные одежды — золотой плащ, расшитый древними символами — и водрузила на голову Сироте заранее подготовленную бумажную корону.

— Ты никогда не узнаешь, какой великой была твоя последняя роль, — сказала она, гладя его по волосам. Такие мягкие... интересно, сколько поклонниц мечтали вот так вот притронуться к этим волосам. Корона — явная дешевка, была к тому же вся оборванная. Симона подобрала ее на каком-то дурацком шоу, посвященном Средневековью. Но корона сама по себе не имела значения. Важна была только символика.

— Долгие лета, царь, — сказала она, преклонив колени перед актером в глубокой отключке.

— А это действительно необходимо? — спросил Дамиан. — Я хочу сказать, эти шаманские выкрутасы, они, конечно, впечатляют непосвященного зрителя, но тут все свои...

— Посерьезней, пожалуйста! — оборвала его Симона. — Мы не в игрушки играем! Не забывай, наш ритуал — посвящение богу Осирису, который умер и возродился! Посвящение Таммузу и Адонису! Да тому же Иисусу, последнему из вереницы богов-царей, начало которой теряется в плотных туманах времени!

Она достала ритуальный кинжал и выпотрошила актера, аккуратно вспоров ему живот. Дымящиеся внутренности она бросила в круг. Пока фи красу насыщался, она взяла бронзовый лабрис, церемониальный боевой топор, который использовали жрицы Луны Древнего Крита, и разрубила тело актера на тринадцать частей. Крова залила ее золотой плащ, легла алыми брызгами на лицо. Она оставалась бесстрастной, а Дамиан весь позеленел, как будто его сейчас вырвет. Она раскидала окровавленные куски на разложенные мусорные пакеты, и Жак молча обошел круг, завязывая пакеты и вытирая кровь губкой. Когда губка набухла, он выкинул ее в мусорку, не выжимая. В комнате была жуткая, какая-то даже потусторонняя тишина, нарушаемая лишь громким чавканьем фи красу. Последней Жак подобрал голову. Взмахнул отрубленной головой, так чтобы кровь из обрубка шеи окатила Симону и Дамиана. Симона даже не поморщилась. Кровь у нее на губах была теплой. У нее был вкус жизни — не смерти.

— Долгие лета, Осирис, да будет царствие твое вечным, — сказала Симона.

Потом она молча сняла с себя жреческий плащ и облачилась в траурные одежды для следующей части обряда — скорби по умершему царю. Теперь плащ был черным, без единого украшения. Она заранее изорвала его в лохмотья, чтобы сберечь время.

— Царь умер, — сказала она и залилась слезами. И в этих слезах не было лицемерия и фальши. Как и все, что происходило из ее темной магии, эти слезы питались глубинной истинной у нее в душе, из детских травм и потерь, спрятанных глубоко в подсознании. Может быть, она думала о своем отце. Но у нее, разумеется, не было никакого отца. Биологически — да. Может быть. Но такие женщины, как она, рождаются от западного ветра, когда необузданные кобылицы тьмы, имя которым — кошмары, мчатся во весь опор к царству мертвых. Она плакала, собирая слезы в хрустальный пузырек. Потом она обошла круг и окропила своими слезами все мусорные мешки — по капельке на каждый кусок разрубленного тела.

— Ну вот, — сказала она. — Все компоненты у нас присутствуют. Теперь нам надо снести материал в машину. Надеюсь, мальчики, вы мне поможете... и, я вас очень прошу, постарайтесь вести себя как ни в чем не бывало...

— В жизни не слышал ничего более нелепого, — сказал Дамиан.

— Оставь при себе свой сарказм, — огрызнулась Симона. — Нам еще надо закончить с матерью Эйнджела... она ждет тебя у себя в трейлере.

• поиск видений •

Вечером накануне: белый «порше» припаркован в тени большого дерева. Леди Хит наблюдает за тем, как Пи-Джей сооружает шалаш из камней и веток. В какой-то момент она задремала, прислонив голову к переднему бамперу. Это был сон без сновидений. Ее убаюкала музыка ночи: музыка, которую она услышала в первый раз, но все равно знакомая и родная, как колыбельная, которую няня пела ей в детстве. Давным-давно. Еще до того, как ее отправили учиться в Америку.

На рассвете: он разбудил ее поцелуем, взял за руку и отвел в свой шалаш. Это было похоже на сауну: горячие камни дымились паром, пахло горькими травами.

Он сказал:

— Что-то случится. Уже очень скоро. Что-то страшное и нехорошее. Я хочу отвести тебя в страну духов. Когда ты вернешься, ты будешь знать многие тайны. Я хочу, чтобы ты побывала там, прежде чем ты столкнешься со своим дедом.

Она доверяла ему безраздельно. Она сняла с себя всю одежду и уселась в позе хатамаак, хорошо ей знакомой по буддистским медитациям.

— Мне надо прочитать мантру? — спросила она.

— Если хочешь. Я думаю, эта парная — она экуменистическая.

Сам Пи-Джей был только в джинсах. Он распустил свои длинные волосы, и они рассыпались по плечам, как черный капюшон.

Она закрыла глаза и почувствовала, как жар проникает под кожу. Этот жар исходил от нагретых камней, но не только. Он исходил из самого сердца мира. И от этого жара разгорался огонь у нее внутри. Она не знала, сколько она просидела вот так — ей казалось, прошли века. Но дрожь тревоги у нее в душе постепенно прошла, и она погрузилась в полный покой. Хотя ее глаза оставались закрытыми, теперь она могла видеть. В тишине она слышала каждый звук — даже мысли людей, даже звон жизней и смертей крошечных насекомых в летнем лесу.

Она почувствовала, как Пи-Джей взял ее за руку.

Она открыла глаза и увидела, что она вышла из тела, а Пи-Джей, держащий ее за руку, — это не Пи-Джей, который оберегает ее посреди клубящегося пара. Пи-Джей, который вел ее за собой по невидимой лестнице в небо, был женщиной. На ней было платье из шкуры оленя, и у нее были тяжелые груди, и пахло от нее, как пахнет от женщины, и разноцветные бусины в волосах тихо позвякивали на ветру. Ее лицо было озарено солнцем.

— Пойдем, — сказал Пи-Джей. — Я по-прежнему твой друг, но теперь я еще и ма'айпотс, священный муж, который и жена тоже. Я хочу показать тебе мир, пока не грянула буря. Тебе надо увидеть его сейчас, потому что, когда буря уляжется, мир может стать совершенно другим. Вполне может так получиться, что ты его не узнаешь.

Следом за ним она поднималась в небо. Теперь их обволакивали облака. Рука об руку они парили в высоких ветрах. Под ними была гора. И два Узла: старый — заброшенный мертвый город, и новый — город иллюзий из обманных фасадов и декораций. И священный круг из камней, который они выкладывали вдвоем. В видении камни светились внутренним светом... что-то они ей напоминали... ночные огни на взлетно-посадочной полосе... она различала людей на съемочной площадке... они были маленькие, как куклы... они готовили сцену большого пожара, зажженного фанатиком-пироманьяком.

А потом она увидела ягуара... дикого зверя... или это был автомобиль? Он обходил-объезжал их священный круг. Периодически он останавливался, и из него выходила женщина в черном. Ее сопровождали прислужник и мужчина в царских одеждах. Каждый раз, когда они выходили, прислужник передавал женщине мешок. Откуда-то леди Хит знала, что в этом мешке — мертвая плоть, которая еще недавно была живой... и она узнала женщину. Это была Симона Арлета.

Но как же она изменилась, Симона! Тогда, в пустыне Мохаве, вокруг нее не было этой ауры зла. Тогда она была обыкновенной женщиной — да, самой обыкновенной, хотя и злой, и себе на уме, и, подобно вампиру, питалась человеческими эмоциями: страхом, печалью, растерянностью. Теперь же Симона стала не просто женщиной. Она приняла на себя атрибуты тьмы — и стала актрисой в великой и вечной драме.

— На небесах идет битва, — тихо проговорила она. — Битва за власть над вселенной... добро и зло... свет и тьма... — Она помнила эти легенды еще из детства. Няня рассказывала ей на ночь такие сказки — когда она была маленькой девочкой лет семи-восьми, — сказки из Рамаяны про странных мифических героев с непроизносимыми именами, которые были непохожи на обычных людей. И вдруг она поняла, почему Пи-Джей принял облик ма'айтопса. Он был как древний пророк Тирезий, миф о котором она проходила на первом курсе на семинарах по мифологии, — он тоже был и мужчиной, и женщиной одновременно. Он был равновесием в напряжении между ин и янь. Он тоже участвовал в вечной драме, которую древние греки называли трагедией.

Пи-Джей взял ее за обе руки и развел их в стороны, и обзор внизу сразу расширился — теперь она видела не только долину Змеиной реки с ее утесами, напоминавшими лунный пейзаж, с отвесными стенами глубоких каньонов, с горами самых причудливых форм... теперь она видела дальше. Гораздо дальше. Она увидела Калифорнию, и свою неубранную квартиру в Лос-Анджелесе, и свою аккуратную и опрятную комнату в общежитии университета... увидела безбрежный океан и даже Бангкок, окутанный туманом, с его древними пагодами и современными небоскребами, которые напоминали гигантских роботов... она увидела весь мир, и на самом краю этого мира — черную тучу, грозившую поглотить его...

— Все так страшно? — спросила она.

— И да, и нет, — отозвался Пи-Джей. — Битва в наших сердцах и война между силами космоса — это одно и то же. Сейчас наступает решающий момент. И нас привели к нему силы, которые нам неподвластны. Ты уже поняла, что тебе предстоит убить деда, правда? Никто, кроме тебя, не сможет его освободить. Для того чтобы выправить его путь, нужна любовь. Но тебе будет трудно его любить, когда ты его увидишь. Тебе надо вспомнить те добрые чувства, что ты питала к нему тогда — в детстве.

— А ты, Пи-Джей? — спросила она. — Когда все закончится, ты тоже освободишься?

— Да... когда все закончится, я больше не буду магом, хранящим мир. Я стану простым индейцем, представителем коренного населения Америки, как это теперь называется, самым обыкновенным художником, который продает свои работы туристам на ярмарках. И я больше не буду бояться, что проснусь в женском теле.

— Покажи мне еще...

И Пи-Джей показал ей звезды, и серое марево, что разделяет галактики, и страну далеко на западе, где великий бизон еще жив, и девять кругов Дантова ада; он рассказал, что все эти миры пересекутся в зеркальном мире, за которым стоит нарожденная тень, темное "я" Тимми Валентайна.

А потом они поцеловались, и Хит почувствовала, как зыбкое тело Пи-Джея вновь обретает плотность. Как исчезают его — ее — груди, и из дымки текучей женственности возникает напрягшийся пенис. И когда Хит открыла глаза, они снова сидели в хижине, наполненной жарким паром, и творимая ими магия была магией земли и небес, дождя и молний.

• ангел •

Мальчик в зеркале протянул руку и вручил Эйнджелу нож. Кинжал. Эйнджел взвесил его на руке. Судя по виду — старый. На лезвии — корка засохшей крови. Рукоять изукрашена изумрудами, аметистами и рубинами. Этим кинжалом уже убивали. Раньше.

Мальчик в зеркале не отпускал руку Эйнджела. Ему было приятно касаться этого живого тепла.

Тимми сказал:

— Эйнджел. Чего ты хочешь больше всего на свете?

— Наверное, чтобы мне никогда больше не было больно.

— А как ты думаешь, чего мне хочется больше всего на свете?

— Наверное, — сказал Эйнджел, — чтобы тебе стало больно опять.

— И это может случиться, — сказал Тимми. — Битва уже началась. Буря уже сотрясает мир, хотя мир об этом еще не знает. И эпицентр бури — эта съемочная площадка, где искусство и жизнь подражают друг другу в таком сложном взаимодействии, что ткань вселенной рвется и распускается на отдельные нити. Да! А когда мироздание будет разорвано на куски и собрано снова, в нем останутся щели и дыры, через которые мы с тобой и проскользнем. Но за все в мире надо платить. Кровью. И ты это знаешь, правда? Ты знаешь, кого тебе надо будет убить.

— Чтобы боль прекратилась. Да. Наверное, знаю, — ответил Эйнджел.

Тимми наконец отпустил его руку. К руке прилип холод. Рукоятка кинжала тоже была холодной как лед. Но буквально за считанные секунды... как будто вобрав в себя ярость, клокочущую у него внутри... рукоятка нагрелась. Эйнджел едва не выронил кинжал — таким он стал горячим. Руку жгло. Эйнджелу показалось, что он чувствует запах опаленной плоти. Он все-таки уронил кинжал, который со звоном упал на кафель. И только тогда Эйнджел вспомнил, где он — у себя в ванной. Зашел пописать.

«Не надо мне никакого кинжала, — подумал он со злостью. — Не надо мне никакого мистического дерьма. Мне сейчас хочется лишь одного: доснять эпизод и завалиться спать. И чтобы, когда я засну, мне не снились кошмары...»

Он сделал то, зачем пришел, и застегнул молнию.

Не буду его подбирать, этот нож, решил он.

Пусть это сделает кто-то другой. А я не хочу.

— У тебя очень красивый голос, — сказал Тимми Валентайн из зеркала. — Он заслуживает того, чтобы его отголоски звучали для будущих поколений.

Эйнджел решительно шагнул к двери, но потом все-таки обернулся. Существо в зеркале никуда не делось. Вот оно — за зеркальной гранью, вдруг окрасившейся темно-красным. Он посмотрел на него в упор. Смотрел долго и пристально. И думал о вечности. Об Эрроле в холодной земле. Господи, как он его ненавидит, Эррола. Если бы брат был жив, мать бы не стала его заставлять делать такие кошмарные вещи. Все у них было бы хорошо. Черт. У меня никогда не будет нормальной жизни. Единственный выход — убить себя... или то существо, которое пожирает меня с того дня, когда мы закопали Эррола в землю...

И Эйнджел Тодд поднял с пола кинжал.

Сердце бешено билось в груди.

• огонь •

— Торрес, давай быстрее, — сказал Остердей. — Уже все готово. Сейчас снимаем. — Он колотил в дверь трейлера, где каскадер одевался для съемок сцены с огнем.

Ассистент режиссера и все остальные ребята из съемочной группы отошли на безопасное расстояние. Все были в защитных костюмах из несгораемой ткани — на случай, если что-то пойдет не так. Вид у них был тревожный. Жар от огня обжигал легкие. Дышать было нечем. Хотелось укрыться в лесу, который манил свежестью и прохладой.

Остердей постучал еще раз. Потом решил войти.

— Блядь, где ты там? Только тебя и ждем. Каскадер обернулся к нему.

Остердей замер на месте. Что-то с Торресом было не так. Какой-то он стал другой. Да это, похоже, вообще не Торрес... не худощавый мужчина, который лишь кажется полным из-за слоев асбеста. Кажется, это был сам актер. Джейсон Сирота. Актеры — они такие. Иногда они просто невыносимы. Все зациклены на себе. Это у них как болезнь. Вот и этот... приперся в самый ответственный момент. Наверняка лез с расспросами и указаниями — отвлекал каскадера, когда того ждет работа.

Впрочем, ругаться со звездами — это последнее дело, поэтому Остердей просто сказал:

— Здравствуйте, мистер Сирота. Я вижу, вы уже здесь. Пришли познакомиться с дублером?

Сирота (все знали, что он заранее вживается в роль по методу Станиславского и иногда явно перегибает палку, но Остердей мог бы поклясться, что он — вылитый Дамиан Питерс, этот придурочный телепроповедник) сказал:

— Все поменялось. Я буду работать на эпизоде сам. Кто это — Питерс или Сирота? Остердею вдруг стало не по себе. Он сам никогда не смотрел эти религиозные шоу, но его мама не пропускала ни одной передачи и вечно портила им семейные праздники — День Благодарения, скажем, или Рождество, — усаживалась перед теликом и отключалась на «Час небесной любви», глядя в экран совершенно остекленевшим взглядом.

— Вы же знаете, так нельзя, мистер Сирота. Вы, наверное, шутите. Что скажет ваш агент?!

Но в глазах актера было что-то такое, что выдавало несгибаемую решимость. Что-то нечеловеческое...

— А где Джеймс? — спросил Остердей.

— Он вам больше не понадобится.

Остердей нервно взглянул на дверь-ширму в заднюю комнату трейлера. Джеймс наверняка там. Он слышал какой-то звук. Вроде какое-то бульканье. Он так и не понял, что это было.

— Мне надо с ним поговорить, — сказал он решительно. Глаза актера были холодными и неподвижными, как у каменной статуи. «Почему мне так страшно?» — подумал Остердей. По спине пробежали мурашки. Внезапно его пробил жуткий озноб. Как будто температура в помещении вдруг резко понизилась. И еще появился запах... как будто кто-то не спустил унитаз.

И тут дверь-ширма отъехала в сторону, и на пол упал Джеймс Торрес. Вернее, его бездыханное тело. Он был выпотрошен, как рыба. Кто-то вытянул из него все внутренности и тщательно обмотал вокруг торса. А в его развороченном животе сидела отрезанная голова какого-то старика восточной внешности. Вот именно, что сидела. Голова была живая. Она облизывалась, она пожирала Торреса изнутри! Из обрубка шеи тянулись внутренности, которые бились по полу, как щупальца какого-то кошмарного осьминога. Все тело Торреса было искромсано, как будто его долго и методично полосовали ножом. В мертвых глазах застыл ужас.

Только теперь Остердей заметил в глубине трейлера невысокую пожилую женщину с кривым кинжалом в руке. Она хладнокровно переступила через тело, в котором сидело это ужасное существо. На женщине был странный костюм — стилизация под Древний Египет.

— А вы кто такая? — растерялся Остердей. — Что еще за шутки? — Но он знал, что это не шутки. Он понимал разницу между реальностью и спецэффектами.

— Вы нас очень обяжете, мистер Остердей, если запустите свою пиротехнику прямо сейчас.

— Но я... я жду команды от режиссера.

— У нас теперь новый режиссер, и мы снимаем совсем другой фильм, — сказала женщина в египетском наряде. — Новый фильм называется «Смерть и возрождение вселенной». С бюджетом в несколько миллиардов.

— Да вы сумасшедшая! Какая-то психопатка-убийца... мистер Сирота... помогите мне. Надо доставить ее в полицию...

— Я не мистер Сирота, — сказал актер, и теперь, когда он посмотрел прямо Остердею в глаза, тот понял, что это никакое не «вживание в роль» по методу Станиславского. Это был настоящий Дамиан Питерс. Они оба безумны. Кажется, совсем недавно был какой-то сексуальный скандал, связанный с именем Питерса? Может быть, он после этого и повернулся мозгами. Кстати, и в женщине тоже было что-то знакомое. Он ее видел по телику. Какая-то ведьма-колдунья или что-то вроде того. Тоже с тараканами в голове. Малахольные — оба.

— Я вызываю охрану. — Он потянулся к сотовому телефону, который лежал на столе.

Женщина, которая едва доходила ему до плеча, метнулась вперед и ударила его по лицу. Он почувствовал, как из носа хлынула теплая кровь.

— В иной жизни тебе воздастся, — сказала она. — Тебе будет почет и награда за ту роль, которую ты исполнишь для приближения апокалипсиса...

— Вы о чем говорите?

— Делай, что тебе велено!

Она приставила кинжал ему к горлу. Остердей и сам не понял, как так получилось. Безумный проповедник стоял у него за спиной, и в спину ему упиралась какая-то твердая штука, которая — судя по ощущениям — была очень похожа на дуло пистолета.

— Медленно выходишь наружу, — сказала Симона Арлета, — и даешь знак, что можно начинать.

С ними был еще третий — он только что вышел из задней комнаты. Тощий как скелет пожилой мужчина, одетый, как дворецкий. Он молча вытер кровь с пола, вытащил чудовищную голову из тела Торреса и убрал ее в большую коробку.

— Жак, — сказала Симона, — проследи за ним. Чтобы без фокусов.

• колдунья •

Теперь Симона была королевой в своей стихии. Разрозненные фрагменты складывались в единую картину. Приближался финальный этап великого ритуала. Уже скоро границы между реальностью и иллюзией станут настолько тонкими и размытыми, что ткань бытия порвется, причины и следствия поменяются местами, и можно будет создать новую реальность. Новую истину.

Это был дерзновенный и грандиозный план, который ошеломлял даже ее самое. Не переоценила ли она свои силы? Может быть, и она тоже в конце концов пала жертвой гордыни, подумала Симона. Но когда она видела Дамиана Питерса, который еще недавно излучал неотразимое обаяние и покорял сердца, а теперь только и делает, что тревожится о своей половой жизни и состоянии своих финансов, когда она видела, какими жалкими и патетичными были остальные актеры этой великой драмы — взять хотя бы главного ее противника: доморощенный шаман-полукровка, торгующий своими картинками на туристских ярмарках; Господи Боже мой, она забывала про все свои страхи.

Она вышла из трейлера. Пиротехник шел следом. Жак периодически тыкал ему пистолетом в спину, чтобы тот не вздумал взбрыкнуть. Последним вышел Дамиан, притворявшийся каскадером, который дублировал актера, который копировал его самого.

Иллюзия внутри иллюзии! Идеальное средство для симпатической магии. Совершенная неразбериха — как раз то, что нужно. Сейчас у них получилось то самое переплетение судеб и случайностей, к которому так стремились Боги Хаоса, но к которому не подошли даже близко. Бедная Мьюриел Хайкс-Бейли с ее ребяческими потугами на колдовство, с ее «глазом тритона» и «печенью богохульника-иудея»! Мало того, что она ничего не знала, у нее еще не было ощущения принадлежности к истории. Того, что католики называют апостольской преемственностью — сопричастности с прошлым. Она не ощущала себя звеном в длинной и непрерывной цепи — от самых первых языческих жриц еще в доисторические времена и до наших дней. Она была дилетанткой.

Какое яркое солнце!

— Скажи им, чтобы начинали, — нетерпеливо проговорила она, обращаясь к Остердею. — И объясни мне подробно, как все работает.

— Да, только мне еще нужно закончить последние приготовления. — Он явно тянул время. — Когда каскадер — «преподобный Таппан» — бежит к воротам, оператор следует за ним вместе с подвижной камерой. Я нажимаю на эту кнопку — и вдалеке гремят взрывы. Таппан размахивает горящим факелом и поджигает все, что попадается у него на пути, но на самом деле он ничего не поджигает, просто мы поджигаем газовые горелки... газ подается по трубам, которые скрыты за живой изгородью... — Он показал Симоне какие-то ручки и рычажки, которые действовали очень похоже на выключатели газовой плиты.

— Хорошо. Начинай взрывы.

— Вы не понимаете. Сначала ассистент назовет номер дубля... потом включается камера... это съемки без озвучения, поэтому нам не нужно переживать за звук... потом ассистент режиссера должен дать команду «Мотор!», и только тогда я врубаю взрывы.

Кто-то из ассистентов подбежал к ним с горящим факелом, вручил его Дамиану и сразу унесся прочь.

— Давай, — сказала Симона.

Дамиан перехватил факел в руке и двинулся в направлении железных ворот. Симона услышала, как завопил ассистент режиссера, ответственный за сегодняшние съемки:

— Какого хрена он делает?! — но это уже не имело значения. Взрывы уже грохотали. Огонь разгорался. Из-за кустов поднялись языки пламени.

— Еще огня! — закричала она.

— Хотите спалить всю съемочную площадку? — спросил Остердей.

— Мир возродится в огне! — Она отпихнула пиротехника от пульта и выкрутила рукоятки почти на максимум. Оглушительный рев пламени поглотил все звуки. Симона раскинула руки и призвала первозданный огонь — огонь, из которого родилась вселенная. Она чувствовала, как огонь проходит сквозь ее душу. Она фокусировала стихию, как увеличительное стекло фокусирует солнечные лучи. Огонь бушевал в самых темных и потаенных глубинах ее существа. Он ревел у нее внутри. Она сама стала огнем. Жидкое пламя растекалось по телу, как пылающий электрический ток. Она наблюдала за Дамианом, который уже подходил к воротам. Он был весь охвачен пламенем. Но огонь его не обожжет. Огонь не причиняет вреда тому, кого создал сам.

— Он горит! — закричал Остердей. — Надо немедленно вызвать пожарных.

Она рассмеялась.

А потом выкрикнула слова, обращаясь к ревущему пламени: О древние Боги, восстаньте от сна и молчания, в кои ввергло вас мерзостное христианство, вспомните про свою силу... отнеситесь с участием и состраданием к вашей покорной служанке... возьмите меня и используйте... я буду смиренным проводником вашей невыразимой мощи... создания за пределами добра и зла... окружите это священное место огненным кругом... сотрите границы между явью и сном, и тогда сновидения обретут плоть... верните мне силу того существа, которого я держу в плену в царстве теней... дайте мне эту силу, умноженную тысячекратно, дабы я могла послужить вам сейчас и потом — на века...

Она взглянула на Остердея, вбирая в себя силу темного пламени. И вдруг поняла, что теперь ее взгляд может убивать. Когда пиротехник почувствовал на себе ее взгляд, он весь съежился и втянул голову в плечи. Он как будто почувствовал, что пришел его смертный час. Она почувствовала, как пламя вырвалось из ее души. Два луча света ударили из ее глаз и вонзились в Остердея. Он отшатнулся. Даже Жак, который давно привык к сверхъестественным манифестациям, слегка попятился.

Остердей сделал еще пару шагов назад, в направлении огня. А потом он взорвался. Череп раскололся, как будто что-то разорвало его изнутри, мозги потекли изо рта и из носа. Живот раскрылся, и внутренности вывалились наружу. Кипящая кровь с шипением брызнула во все стороны. Оторванная рука полетела в направлении камеры и ударилась в оператора, которого сразу же охватило пламя. Ассистент режиссера пытался что-то кричать в свою рацию, но та загорелась у него в руке. Он отшвырнул ее в сторону. Осколки обожженных костей ударили ему в лицо, превратив его в кровавую пиццу. Он истошно кричал, но его криков было не слышно за ревом огня.

Жак выпустил фи красу из коробки. Дух тут же пополз к массе обугленной плоти, в которую превратился Остердей, и принялся жадно чавкать. Симона решила: и пусть себе. Пусть насытится. Ему понадобятся все силы для последнего противостояния — потому что уже очень скоро ему придется столкнуться лицом к лицу с его внучкой, которую он когда-то любил, и существует пусть малая, но вероятность, что его могут сбить с его истинного пути, предначертанного для него судьбой...

Да, это красиво, подумала про себя Симона. Красиво и поэтично. Даже Дамиан выглядел величественно и красиво — сейчас, когда подходил к иллюзорному образу дома Тимми Валентайна с факелом возрождения в руках.

Огонь уже бушевал вовсю. Языки пламени растеклись по фасаду особняка. И Дамиан стоял перед самым входом, ликующе потрясая горящим факелом. Сам — как живой факел. Весь объятый огнем. Пламя уже придвигалось к лесу. Симона выкрутила рукоятки до максимума. Фасад из фанеры трещал, обгорая. Едкий дым от горящей краски мешался со сладким запахом поджаренной плоти. Лес ждал только искры, чтобы заняться огнем. Когда пламя добралась до края леса, Симона услышала, как затрещали сухие ветки. Ее переполнило обжигающее ликование — она не смогла сдержать слез.