Вампирский Узел (№2) - Валентайн

Камера в работе. Дубль двенадцать. Мотор.

Эйнджел пел. Отдавшись музыке целиком. Он закрыл глаза и выхватывал музыку прямо из воздуха — тонкую ниточку звука.

Так хорошо. Так красиво. Гул разговоров вокруг, потому что снимали без звукового сопровождения, и никто не соблюдал тишину, но теперь ему было уже все равно — он погрузился в свой собственный мир и впустил Тимми к себе в сердце.

Больше он не смотрел в камеру. Но ему и не надо было туда смотреть. Он знал, что Тимми там будет всегда — для него.

Так хорошо. Так красиво.

* * *

• колдунья •

Она услышала, как ключ повернулся в замке. Услышала, как Дамиан насвистывает «Удивительную благодать». Это был их условный сигнал.

Она притаилась за дверью. Дверь открылась, в номер кто-то вошел, какая-то старая женщина, и Симона сразу же прижала ей к лицу платок, пропитанный хлороформом. Дамиан держал ее за руки. Женщина почти не сопротивлялась — разве что в самый первый момент. Но это была старуха, в которой уже не осталось сил для борьбы. Жертва обмякла, повиснув на руках Дамиана. Они вдвоем оттащили ее на журнальный столик. Симона еще мимоходом подумала, какой же он безобразный, этот столик — ножки из поддельного красного дерева в стиле ранней американской резьбы и зеркальная столешница. Дурной вкус процветал в этом городе пышным цветом. Ей хотелось вернуться к себе в пустыню. На пустынных просторах астральные путешествия проходят легко — без помех этих грязных ничтожных умишек, что застилают общую картину ее грандиозных видений.

Телевизор работал с приглушенным звуком. Какая-то серия «Чип и Дейл спешат на помощь».

Мисси Битс застонала. Симона нахмурилась:

— А что, поприличнее ничего не нашлось?

— К ней было легче всего подступиться, — сказал Дамиан. — Моя поклонница. И насколько я понял, она мать той... той жертвы, ну, ты понимаешь. Я подумал, что пусть это будет семейное дело.

— Ладно, — сказала Симона и принялась расставлять свечи. Черные свечи в виде фигурок обнаженных мужчин и женщин. Всего пять штук. По одной на каждый конец пентаграммы, которую Симона начертила прямо на ковре тальком — так чтобы журнальный столик оказался прямо по центру. — А теперь раздевайся и мастурбируй. Тебе надо спустить на нее. Уж постарайся как следует. Так, чтобы забрызгать семенем ее всю. Причем с первого раза. А то мне не хочется затевать все это по второму разу.

Она достала из шкафа шляпную коробку.

— Ну вот, мой принц, — тихо проговорила она. — Скоро тебе будет пища.

Коробка тряслась у нее в руках. Симона поставила ее на пол, рядом с журнальным столиком. Она, казалось, вообще не замечала Дамиана, который методично дрочил левой рукой, склонившись над старой женщиной, его сопения и стоны были совершенно излишни и только отвлекали. Когда объект был готов, Симона достала из сумки обсидиановый нож — настоящий жертвенный нож из Мексики; по его ауре Симона доподлинно установила, что его действительно использовали для человеческих жертвоприношений во времена еще до Колумба, — сделала знак Дамиану, чтобы он отошел и не путался под ногами, освятила нож краткой молитвой к силам горним и низшим и произвела необходимые иссечения, стараясь закончить как можно быстрее. При этом ее лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Она давно научилась подавлять в себе сочувствие к ритуальным жертвам; в ее работе сострадание только мешает. Черепахи и курицы — это одно. А люди имеют тенденцию сопротивляться.

Она была рада, что они использовали хлороформ. Ничто так не мешает сосредоточиться, как жертва, которая вырывается и кричит. А эта старушка — она никогда не узнает, что ее поразило.

Симона сделала последний надрез вдоль живота, так чтобы толстая кишка и ее содержимое были все на виду. Потом она наклонилась над шляпной коробкой, прошептала освобождающее заклинание и выпустила фи красу наружу.

— А это действительно необходимо? — спросил Дамиан, с трудом сдерживая тошноту.

— Уж лучше так, чем позволить ему жадно вылизывать тебе задницу, Преподобный, — сухо проговорила Симона и вышла из пентаграммы. Зрелище было не из приятных: бывший принц Пратна облепил старуху своими скользкими внутренностями и принялся загребать языком содержимое ее разрезанного кишечника. Симона отвела глаза, но она все равно слышала смачное чавканье и чувствовала омерзительный запах, который шел от фи красу в его возбуждении. — Нам вовсе не обязательно здесь оставаться, — сказала она. — В данном случае не требуется наблюдать. Магический круг не даст нашему другу сбежать. А мы пока можем спуститься вниз, в ресторан.

На экране спасатели-бурундуки что-то трещали писклявыми голосами. Дамиан сосредоточенно пялился в телевизор.

— Пойдем, — сказала Симона. — Ты уже это видел. Это повторный показ.

И тут они оба услышали вопль. Это был голос принца Пратны. Будь ты проклят, будь ты проклят, даже в смерти ты не даешь мне покоя, чудовище, мерзостное дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо...

Симона резко обернулась. Из зеркальной столешницы высунулась рука. Бледная рука немертвого мальчика.

— Как ты посмел?! — закричала Симона духу из зеркала. Рука схватила миссис Битс за волосы и стала тянуть ее вниз — в зеркало.

— Будь ты проклят! — вопила Симона, но в круг войти не решалась. Там она стала бы уязвимой. Дрожа от бессильной злости, она наблюдала за тем, как тело медленно погружается в Зазеркалье. Бывший принц Пратна вцепился в ускользающую добычу языком и всеми внутренностями, пытаясь ее удержать. Но тут тело дернули с той стороны — с такой силой, что чудовищная голова без туловища свалилась со столика.

— Дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо дерьмо, — завопил бывший принц Пратна в ярости неутоленного голода. Он извивался и корчился, брызжа слюной. Выпученные глаза закатились. Кончик его языка застрял в зеркале. Чудовище выло и билось обрубком шеи о край стола.

Тело миссис Битс почти целиком погрузилось в зеркало. Наружу торчала только левая ступня в сетке синих набухших вен. Грязный ноготь большого пальца указывал в потолок.

— Вытащите меня!— завопил фи красу.

Дамиан Питерс попятился к двери. Его била дрожь. Симона подумала, что подобный маленький инцидент вообще-то не должен пугать человека, который почти ежедневно соприкасается со сверхъестественным. Радует только одно: что он скоро поедет домой, в Вопль Висельника — готовить большую воскресную проповедь. Они все одинаковые, мужики. Для быстрых решительных действий они хороши, но выносливости у них никакой. Ему еще надо многому научиться. А то он пока что не тянет на роль консорта при владычице мира. Это — в том случае, если она решит оставить его при себе. Ее терпение было уже на исходе.

Шепча молитву к Шанго и семи африканским богам, она вступила обратно в круг и вырвала из зеркала язык бывшего Пратны.

— Хочу есть, — сказал он.

Симона поспешила убраться из круга. Теперь надо быть осторожнее с зеркалами. Тимми Валентайн набирает силу. Надо поостеречься.

— Тебе разве не страшно? — спросил Дамиан Питерс, нервно поправляя галстук.

— Спасибо вам, темные силы, — сказала она, — что на этот раз вы мне послали достойного противника.

12

Круги света и тьмы

• колдунья •

Двенадцать жилых трейлеров выстроились в ряд на стоянке у павильонов для внутренних съемок. Тринадцатый был невидим. И вовсе не из-за волшебных чар — хотя Симона Арлета обнесла его защитным кругом из сильных магических предметов, — просто стоянка подходила вплотную к густому лесу, покрывавшему почти всю гору, за исключением снежной вершины далеко-далеко вверху.

Тринадцатый трейлер стоял скрытый в густых соснах. Даже в ясный солнечный день здесь лежал густой сумрак. Это было приятно — сидеть в прохладной тени, в окружении магических артефактов. Бывали дни, когда самые темные и низменные аспекты колдовства пронимали даже привыкшую ко всему Симону. Как, например, вчера вечером, когда им с Дамианом пришлось распилить журнальный столик на мелкие кусочки, чтобы они поместились в мешок для мусора. Жак вынес мешок наружу, скрытый от посторонних глаз заклинанием маскировки, так что для всех, кто встречался ему по дороге, он казался уборщиком из персонала отеля... если, конечно, не приглядываться к нему повнимательнее.

Горничная не заметила отсутствия столика. Да и с чего бы ей замечать? Обычно никто не обращает внимания на наличие или отсутствие предметов мебели в номерах отеля, потому что никому и в голову не приходит, что какая-то мебель может пропасть... разве что у кого-то есть свои причины, чтобы запомнить данный конкретный предмет. Тем более что горничные старались проводить у них в номере по возможности меньше времени. Им не нравился запах.

Жак принес чай и тихонько ушел, чтобы не мешать ее медитации.

Она сидела, попивала чай. Забавная ситуация. Ее трейлер тянул электричество из киношного генератора, а киношники даже не замечали. Она собиралась подточить их изнутри. Она была как червяк в сердцевине яблока. И это было красивое яблоко, сочное.

Она погружается в транс. Посылает свой дух вовне. Чувствует, как он мечется от души к душе. Как она их презирает! Вот режиссер — небрежно осматривает декорации для следующего эпизода, а сам только и думает, как бы скорее нюхнуть кокаина. Вот сценарист — еще вчера он был просто нахлебником, непонятно, с какого боку затесавшийся в их компанию, — мучительно соображает, какие надо внести изменения в этот нелепый сценарий, исходя из того, что он действительно знает о Тимми Валентайне. Вот журналистка, безнадежно погрязшая в своем горе, обвиняющая себя в самоубийстве сына, в отчаянии ищущая ему замену — в лице неотесанного мальчишки из Вопля Висельника.

И сам мальчишка... такой наивный, пешка в большой игре. Красивый мальчик с красивым голосом... в нем были упорство и сила. Упорство и сила, порожденные внутренним сопротивлением матери, которая творит над ним всякие непотребства. И избавить его от навязчивой матушки, излечить его боль — значит лишить его силы, того источника, из которого проистекает его талант. Какая трагедия. Как жаль, что такой славный мальчик будет растоптан и уничтожен силами, далеко-далеко за пределами его власти и понимания.

Симона протягивает свою мысль еще дальше. Видит фрагменты своих прошлых жизней. Да, это именно прошлые жизни — настолько яркие эти картины. Вот она, кельтская жрица — готовит воинов, им предстоит быть похороненными заживо в утробе чудовища, сплетенного из прутьев. Вот она, сивилла-пророчица — сморщенная старуха, подвешенная в стеклянной бутыли, мечтающая о смерти. Вот она, женщина-шаман, одетая в шкуры, — заносит топор с двойным лезвием и отрубает голову царю весны, чтобы его кровь оплодотворила землю и земля принесла урожай. Она всегда была женщиной, наделенной силой. Ее сила копилась тысячу лет, десять тысяч, пятьдесят тысяч. Силы тьмы — силы подлинные.

Какие все-таки глупые люди: считают, что то, чем она занимается, — это зло! Была ли злой, скажем, богиня Кали, хотя она пожирала человеческие сердца? Зла как такового вообще не существует, размышляла Симона. Есть только танец света и тьмы — древнейший танец, который удерживает мир в равновесии. Я — священное существо.

Ее дух воспарил высоко-высоко, пока она размышляла о космическом основании ее колдовского искусства. Она прикоснулась к краешку трансцендентальной радости. Это была красота в чистом виде — красота, подобная боли. Ее невозможно было выносить больше доли секунды, и дух Симоны обрушился вниз — на землю. Она освободила свой разум от человеческого интеллекта, она бежала про прохладному лесу, опустив нос к самой земле, и влажная почва пружинила под ее лапами, и запах добычи вел ее за собой, и ветки тихонько потрескивали под ней, когда она ложилась пузом на землю, и взгляд метался из стороны в сторону, высматривая, высматривая... кровавый след подраненного зверя. Она не знала ни рассуждений, ни осмысленных причин. Ее вел только инстинкт. За добычей.

Она подбежала к дереву. Кровь еще не высохла на коре. Цепи были на месте. И гвозди тоже — гвозди, вбитые глубоко в живую древесину. Но мальчика не было. Как дикий зверь, который отгрызает себе лапу, чтобы выбраться из капкана, существо, питавшее ее силу, вырвалось на свободу.

Не важно. Она по-прежнему — владычица мира.

Она вспоминает:

На берегах Тигра и Евфрата женщины оплакивают Таммуза, мертвого короля-бога, похороненного во свежевспаханной земле. На берегах Нила Изида оплакивает своего возлюбленного Осириса, разрубленного на куски и разбросанного по земле. Две Марии на Голгофе скорбят по божьему сыну, посланному небесами на землю; далеко-далеко на севере вороны кружат над болотом, где повешенный бог ждет воскрешения. Она была там — она все это видела. Но те, кто оплакивал этих богов на земле и ждал их воскресения, забыли одну очень важную вещь: женщина лишила их жизни земной и женщина же подарила им новую жизнь.

Женщина — сама земля.

А я — женщина.

Она медленно вышла из транса. Ее первое ощущение — аксолотль, символ возрождения, извивающийся в потоках менструальной крови. Это было приятное ощущение — ощущение жизни внутри тебя. Жизни, которую можно взрастить с теплотой и заботой или же безжалостно уничтожить.

Симона допила чай. Съела пару шоколадных печеньиц и принялась зажигать свечи для послеполуденного заклинания. Сегодня ей нужно семь свечей — красных. Красный — цвет страсти. Она погрузилась в мечты о разрешении мира и последующем возрождении — по ее образу и подобию.

* * *

• наплыв: поиск видений •

Пи-Джей и Хит поехали в лес разбрасывать камни. То есть разбрасывал камни Пи-Джей, а Хит просто держала мешочек с маленькими плоскими камушками и наблюдала как завороженная, как Пи-Джей шарит в мешочке, чтобы найти правильный камень, как он держит его в сложенных чашечкой ладонях, опускается на колени перед каким-нибудь трухлявым пнем или высокой сосной и кладет камень на землю, так что камень идеально вписывается в подлесок. Словно он был тут всегда.

Потом Пи-Джей переходил на другое место, и Хит шла за ним. Похоже, он знал этот лес как свои пять пальцев. Он даже не замедлял шага, чтобы принюхаться к запахам ветра или чтобы взглянуть наверх, сквозь густые кроны деревьев — на солнце. Хит оказалась в лесу в первый раз в жизни — в настоящем лесу. Все деревья казались ей одинаковыми, она даже не знала, как они называются. Но временами Пи-Джей останавливался, чтобы поговорить с каким-нибудь деревом, иногда он гладил его по стволу и шептал слова на языке индейцев — таком непонятном, таком чужом, что Хит не могла даже сказать, были это слова любви или отчаяния.

Интересно, подумала она, а что бы сказала на это мама. «Бродит в диких лесах с каким-то полудикарем индейцем!» — что-то вроде того. «Великие небеса! И это при том, что около дюжины женихов — все богатые, из хороших семей — просят твоей руки!» Леди Хит решила, что ей все равно, что подумает мама. В этом лесу было что-то волшебное. Это был Шервудский лес и Арденнский лес — все леса из бесконечных произведений мировой литературы, которые ее заставляли читать в привилегированной частной школе в Новой Англии... они вдруг ожили. Как странно, что время страха было и временем волшебства.

Она с восхищением наблюдала за Пи-Джеем, ей очень нравилось, как он двигается; в старых залатанных джинсах, длинные волосы падают на глаза — он приседал, опускался на четвереньки, метался из стороны в сторону, копируя движения какого-то лесного зверя... он был такой красивый. Он слился с лесом, сам стал лесным существом. Периодически он замирал и кричал криком какой-нибудь птицы.

— О Господи, — прошептала Хит. — Ты такой красивый.

— "Господи", это ты так ко мне обращаешься? — рассмеялся Пи-Джей. Он отвернулся, чтобы положить очередной камень прямо под тонкий луч света, бьющий сквозь густую листву.

— Хватит смеяться, — сказала Хит. — Лучше люби меня.

— Что? Прямо здесь?

— Да. В грязи. Запачкай меня. Замарай. Я никогда в жизни не делала этого так. Только в чистой кровати, на простынях в двести долларов каждая, в дорогущих квартирах, перед камином, на шкурах убитых животных, которых убила не я. — Она никогда в жизни не говорила таких вещей. Она всегда выдерживала роль сдержанной рассудительной аристократки, пусть даже внутри вся горела.

— Запачкать тебя? Замарать? Но ты же почти королевского рода!

— Ерунда. Ты тоже почти что высокородный дикарь.

— Я принесу одеяло. В машине есть. Можно его подстелить.

— Нет. Никаких одеял. — Они не касались друг друга, они даже стояли чуть поодаль. Но магия леса рождала в Хит странное чувство — как будто они с Пи-Джеем были предельно близки, как будто они прижимались друг к другу в одной утробе, омываемые одними околоплодными водами. Она сбросила всю одежду, как отмершую кожу, и шагнула к нему, широко раскинув руки. Она поцеловала его. От него пахло прелыми листьями, влажной почвой; она провела языком по его обветренным губам; он провел рукой ей по плечу, положил ладонь ей на грудь, чувствуя кожей ее затвердевший сосок; она опустилась на колени, подцепила зубами язычок молнии у него на джинсах и расстегнула застежку, вдохнула пряный запах его мужского естества, игриво лизнула член, обхватила его за бедра, и он уже был у нее во рту — весь; видела бы меня мама, подумала Хит; если бы мама могла ощутить ветер всей кожей — вот так; настоящий ветер, а не прохладное дуновение кондиционера, отрезавшее все ароматы тропической ночи; если бы мама могла вдохнуть запах влажной земли и земного мужчины — возбужденного, разгоряченного и стихийного. Вот она, Америка, подумала Хит, такая дикая, необузданная, такая далекая от цивилизованного порядка иерархического общества... такая чистая, свежая, юная. Вот что значил для нее Пи-Джей. Она подумала о том, что когда-нибудь ей предстоит выйти замуж — без любви, лишь в интересах династии — и сидеть целыми днями в богатом доме с кондиционерами в каждой комнате и целым штатом прислуги... она знала, что навсегда запомнит этот волшебный лес — лес, пропитанный древней магией.

— Да, он волшебный, — сказал Пи-Джей. Он как будто прочел ее мысли. — Мы творим сильное заклинание, и его надо творить с любовью. Но иногда мне страшно, потому что мне трудно поверить, что все это для тебя — всерьез.

Она не могла возразить, потому что как раз в это мгновение он содрогнулся в оргазме, и она выпила горький мед его любви, а потом он уложил ее на землю, на мягкий ковер прелых листьев, и она закрыла глаза и почувствовала его жаркие губы — у себя на груди, на животе, между ног, — ее била сладкая дрожь, при каждом его прикосновении; она закрыла глаза и увидела фантастические картины, которые она как будто выхватывала у него из сознания; она увидела лес глазами орла, парящего в поднебесье, увидела священный защитный круг, который он выложил — камень за камнем, — круг, замкнувший в себе всю вершину горы, весь Узел, весь Паводок, всю съемочную площадку, всех, кто приехал снимать здесь фильм, и всех, чья жизнь переменится из-за этого фильма... она парила высоко в небе, и солнце светило ей в спину, а потом камнем упала вниз, обратно в тело, когда он пронзил ее естество. Теперь она была рыбой в стремительном горном потоке, и этот поток был составляющей частью круга воды внутри круга из камушков. Она выбросилась на берег и превратилась в крольчиху — вдохнула резкий запах свежей сорванной зелени. Она стала волчицей — она гналась за оленем в извечной пляске жизни и смерти. Она стала землей перед летней грозой — в ожидании дождя.

И дождь пошел.

— Черт, — рассмеялся Пи-Джей. — Я не пытался плясать танец дождя.

— Но все равно хорошо. — Дождь был приятным и теплым, и земля под ней стала мягкой-мягкой.

— Да, — согласился Пи-Джей. Он был везде. Внутри и снаружи. Хит открыла рот и пила сладкую воду с небес. Его влажные от дождя руки скользили по ее телу. От капель было щекотно. Занимаясь любовью, они смеялись. Она знала, что это соитие — часть заклинания Пи-Джея. Круг был расчерчен камнями, но свою силу он получал из их любви.

Теперь дождь хлынул сплошным потоком. По верхушкам деревьев прокатился гром. Когда Хит достигла оргазма, она снова почувствовала свое тело — и воспарила еще дальше ввысь, сквозь тяжелые грозовые тучи, к свету. Они с Пи-Джеем сплелись в исступленном танце в пространстве затишья, в глазу бури, окутанные внутренним сиянием. Она увидела круг, который они выложили на горе, — увидела образ этого круга в сознании Пи-Джея и само каменное ожерелье, заключившее в себе съемочную площадку, где вскоре должна разразиться великая битва. Но потом Хит увидела что-то еще.

Кто-то чертил другой круг.

Кто-то другой марал камни, разложенные Пи-Джеем. Кто-то, чья магия происходила не из любви, как у Пи-Джея, а из черной клокочущей злобы. Ее душа устремилась к земле. Ей надо было увидеть лицо врага. Враг поднимался на гору в машине — но за рулем сидел кто-то еще — и это была не совсем машина, то есть машина, но одновременно и существо наподобие дикой кошки — та самая пума, которая преследовала их в ту ночь! — но Хит все-таки различила лицо за зыбким лобовым стеклом — она ее подозревала с самого начала — старуха с пронзительными глазами, которая показала ей дедушку в выжженном городе, занесенном снегом — Симона! Промчавшись сквозь солнечный ветер, обратно в грозу, она зависла над крышей машины. Метнулась по лобовому стеклу. За рулем сидел Жак, помощник Симоны, сосредоточенный и угрюмый. На переднем сиденье стояла шляпная коробка. Симона сидела сзади. Больше в машине не было никого, но Хит знала, что внутри у Симоны было еще одно существо — оно билось в агонии, которая не пройдет, пока заклинание не будет завершено, — крошечное существо — Хит чувствовала его боль, — и там было еще одно существо — сверхъестественное — в шляпной коробке.

И дух этого существа взывал к ней.

И она его знала.

— Дедушка! — закричала она, но ее крик утонул в вопле ветра, в грохоте грома, в шуме дождя. А потом что-то как будто оборвалось внутри, и она вновь оказалась в своем теле. Дождь слегка поутих. Она сидела на земле, прислонившись спиной к дереву. Пи-Джей сидел рядом и вытирал ей слезы.

— Ты... это был сон? — спросила она.

— Нет, — сказал он. — Я был ястребом, я был дождем. Ты смотрела моими глазами.

— Нам хотят помешать. Эта женщина...

— Да. — Дождь чуть сдвинулся вбок, и в том месте, где сидели Пи-Джей и Хит, его уже не было. Пи-Джей вытер ей лицо своими джинсами, пропитанными его запахом. — Она считает, что борется с нами. Она не знает, что борется с самой Матерью Землей. Она считает матерью себя. Да, земля может нас уничтожить, но она еще и исцеляет. Я это знаю. Я это видел в своих видениях — иногда в этих видениях я вижу мир так, как его видит женщина.

— Но она пытается уничтожить твой круг.

— Если она пытается метить мою территорию, это еще не значит, что это ее территория. — Пи-Джей рассмеялся сухим горьким смехом. — Пойдем. Нам надо закончить...

Леди Хит подхватила мешочек с камнями. Сырая земля хлюпала под босыми ногами. Лес превратился в мозаику света и тени. Пи-Джей раскладывал камни, шепча слова силы, — он не торопился, каждый его шаг был эхом движений великого танца вселенной. Она знала, что тьма идет по пятам за ними — пока еще не подступает вплотную, но и не отстает. И она тоже участвовала в этом танце — свободная и обнаженная, и не стыдящаяся своей наготы.

* * *

• колдунья •

Она тоже ступала по лесу, полностью обнаженная. Она тоже держала в руке камни — маленькие плоские камушки. И ее камни тоже несли на себе заклятия. Они были смазаны колдовской мазью. Она уже вытащила из влагалища саламандру; даже с некоторым сожалением она положила создание в миксер вместе с определенными травами и магическими порошками. Полученной смесью она смазала каждый камушек. Она знала, что враг ее опередил — и уже начал выкладывать свой круг силы.

Но мой круг будет сильнее, подумала она. Если какой-то там жалкий шаман-самоучка задумал встать у меня на пути, пусть ему будет хуже...

* * *

• наплыв: гроза •

Вдалеке прогремел гром.

Эйнджел сидел в трейлере у Брайена, ему не хотелось идти к себе. Потому что из комнаты матери постоянно несет перегаром.

Брайен что-то печатал на своем портативном компьютере.

— Готовишь сцены на завтра? — спросил Эйнджел.

— Нет. — Брайен усмехнулся. — На самом деле я вроде как... книгу пишу.

— А про что?

— Ну, я еще толком не знаю... а так, в целом, про мальчика. Про самого обыкновенного мальчика, который живет в городском предместье. Дело происходит в шестидесятые годы... в общем, он постоянно чувствует, что он не такой, как все... что он здесь чужой... как будто он вообще не с Земли, а с другой планеты... и вот однажды он сидит дома, и к нему приходят инопланетяне.

— Это фантастика, да?

— Нет... инопланетяне... это как бы метафора его отчужденности. Они не настоящие, нереальные. Как отражение в зеркале. Это — двухмерные образы самого мальчика.

— Круто. Но только...

— Что?

— Отражение в зеркале — оно реально.

— Я знаю, — сказал Брайен. Только теперь Эйнджел заметил, что все зеркала в трейлере перевернуты лицевой стороной к стене.

Он проговорил едва слышно:

— Моя мама творит со мной мерзкие вещи. Мне кажется, она кормится от меня, как вампир — пьет мою душу. — Ему стало немного неловко, что он не нашел своих слов, а процитировал песню Тимми, но это получилось случайно. Само собой. Песни Тимми Валентайна теперь постоянно вертелись у него в голове.

— Какие мерзкие вещи, Эйнджел? — Брайен закрыл крышку ноутбука. Он повернулся к Эйнджелу и посмотрел ему прямо в глаза, как редко делают взрослые. Потому что считают, что с детьми не о чем поговорить серьезно.

— Ну... — Эйнджел опустил глаза в пол. Потом встал и подошел к холодильнику, чтобы взять воды. — Мерзкие вещи, плохие. Но она говорит, что это все потому, что она меня любит. Что я ей нужен. И я знаю, я ей нужен. Я — единственный, кто разбирается, какие ей надо давать таблетки, по сколько штук и по сколько раз в день.

— Но вы с ней очень близки.

— Иногда я ее слышу, если она в другой комнате. Или вообще не дома. Когда-то у меня был брат. Близнец. Мы похоронили его на холме. Его звали Эррол. Как Эррол Флинн.

— Правда? Вы его сами похоронили? А как он умер?

— Я не знаю, — резко проговорил Эйнджел.

— Ты как-то странно о нем говоришь. Может быть, ты его просто придумал?

— Я же вроде уже не маленький. Это маленькие детишки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы было не так одиноко.

— Понял, отвял.

— Расскажи лучше про новую сцену.

— Ага. — Брайен снова открыл ноутбук и нашел нужный файл. — Это сцена из снов. Ты и красивая дочка сумасшедшего ученого — вы вместе кормите гориллу в клетке. Девочка очень красивая и одета во все красное. Вы открываете клетку, и горилла вырывается наружу. Она бросается на вас, вы бежите, она бежит следом за вами по длинным запутанным лестницам — в доме, построенном в форме буквы L. Девочка забегает в ванную и запирается там. Ты подходишь к роялю — белый концертный рояль — из-под паркета сочится туман — и садишься играть. Горилла колотит в дверь с той стороны — в замедленной съемке, — а ты играешь, так отрешенно, как будто ты вообще не в этом мире, — а пока ты играешь, девочка в ванной все так же истошно кричит — тут будет еще крупный план: из-под двери сочится свет — а ты все играешь, и с каждой нотой твоя музыка становится все более неземной, все более холодной и жестокой. Как будто бездушной.

Эйнджел надолго задумался. Когда-то ему приснился похожий сон. Он играл в фа-диезе — в поп-музыке никогда не используют эту тональность, потому что она слишком сложная для исполнения; если играть на гитаре, то приходится выворачивать пальцы под невообразимым углом, а если на клавишных — то руки ходят, как крабы; это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах... Это чужие воспоминания! — мысленно закричал Эйнджел. Не мои!

— Эйнджел?

...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом... огонь огонь огонь огонь...

Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.

* * *

• гроза •

Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.

Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.

— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...

Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.

— Да? — сказала она. Как будто спала на ходу.

— Это я. Габриэла Муньос. Вы меня помните? Я агент вашего сына. — Отвращение на лице Габриэлы было настолько явным, что его просто нельзя было не заметить. — У нас проблемы. То есть у вас проблемы. Вас не хотят больше видеть на съемках. Вы своим поведением всех утомили.