Мэтью щелкнул пальцами.

Клара даже не успела понять, как так получилось — но девочка вдруг оказалась у нее за спиной. Раз — и все. Опять спецэффект, как в кино. «Может, мне все это снится, — подумала Клара, — может, я сплю», — но тут холодные руки схватили ее за запястья и резко рванули... Господи, ничего себе силища для такой-то соплячки... девица крутила ее запястья туда-сюда... Иисус милосердный... Клара слышала хруст ломающихся костей... по рукам потекло что-то теплое — кровь из вывернутых суставов... Клара закричала. Сын тут же бросился к ней и зажал ей рот рукой. Рука была, как ледышка. Такая холодная.

— Я всегда тебя ненавидел, мама, — сказала Мэт. — Но теперь я тебя обожаю. Так обожаю, что съесть готов. — Она попыталась его оттолкнуть, попыталась пошевелить руками и почувствовала, как кости рвут плоть. Господи, как же больно... у нее из глаз брызнули слезы, но она не могла закричать, ее как будто парализовало, она только думала про себя: «Господи, Иисус милосердный, сейчас я проснусь, я проснусь, Господи, Господи, Иисус милосердный», — и Иисус был рядом, и смотрел на нее, пластмассовый Иисус с руками, раскинутыми крестом...

И тут в гостиную вломился Митч.

— Что еще, блядь, за шум? — У него в руках был дробовик, который он всегда держал под кроватью.

Клара застонала.

— Отпусти мать! — заорал Митч.

Медленно, как бы даже нехотя, Мэт разорвал ночнушку у матери на груди. Боже, подумала Клара, какой стыд, мой сын хочет меня изнасиловать... она опустила глаза, стыдясь своих отвисших грудей, на которых уже кое-где появились старческие пятна, и опять собралась закричать, но не успела — Мэт затолкал ей в рот скатанный в шарик лоскут, оторванный от ночнушки. Это действительно было как сон. Вот только боль была настоящей. Господи, как же больно. Ей было нечем дышать. Она почувствовала, как тошнота подступает к горлу и сочится сквозь кляп.

Митч стоял и смотрел, раскрыв рот.

— Немного внутренних беспорядков с применением насилия в отдельно взятой семье, — тихо проговорил Мэт, — придают остроту жизни. Правда, мам?

Джейни вырвала провод из пылесоса и принялась не спеша связывать Клару.

Митч наконец-то очнулся и выстрелил. Клара увидела, как щека Мэта раскрылась рваными ранами. Но буквально за считанные секунды раны затянулись.

— Опа, чистое было бритье, — сказал Мэт.

Джейни швырнула Клару на диван, а Мэт набросился на отца и этак походя оторвал ему голову. Отшвырнул ее в сторону. Кровь изверглась из шеи, как гейзер, и Мэт жадно склонился над телом отца, как ребенок — над питьевым фонтанчиком. Тело Митча все еще дергалось. Эпилептик без головы. Клара попыталась закричать, но захлебнулась собственной рвотной массой.

— Не рыпайся, милая, — сказал Мэт, раздирая тело отца голыми руками. Он вырвал сердце, и судороги прекратились. — Остановка сердца. — Мэт бросил тело на пол и присосался к сердцу, как будто это был апельсин.

Джейни уселась на диван рядом с Кларой и принялась очень пристально ее рассматривать. Время от времени она легонько трогала ее пальцем. Сосок. Ледяное прикосновение к клитору. Не сводя напряженных глаз. Не сводя глаз. Взгляд проникал в самую душу, извлекал из нее самые сокровенные тайны. Это было как изнасилование. Изнасилование глазами.

— Лови, — сказал Мэтью и бросил Джейни сердце. Джейни хихикнула. Сердце она не поймала, и оно плюхнулось на диван между ног Клары. Кровь брызнула ей на интимное место. Потекла по сморщенным половым губам. — Насколько я понимаю, он уже не вернется, да? — сказал Мэт. Он отпинал отцовскую голову в коридор и точным ударом послал в дверь родительской спальни. Вернувшись обратно в гостиную, он пробормотал: — Он заслужил это, старый мудак. Он меня не любил. — На секунду Кларе показалось, что он сейчас заплачет. Но он не заплакал. Он просто стоял посреди гостиной с губами, перемазанными кровью, и стрелял глазами по всем углам. Господи, подумала Клара, неужели мы и вправду его не любили и не понимали, и теперь он нам мстит за обиды, о которых мы даже не знали? — Чего ты уставилась? — спросил он у Джейни.

— Кушать хочу. А одного ты себе уже заграбастал.

— Ты чего?! Я же оставил тебе целиком... целиком... это будет недолго, мама... боль, она быстро пройдет... а потом все будет по-другому.

Джейни схватила Клару за руку, содрала с ее пальца ноготь и жадно припала ртом к ране. Ее слюна жгла, как рассол. Клара даже не представляла себе, что бывает такая боль. И от нее не убежишь, от боли. И сын склонился над ней — его глаза налиты кровью.

— Ну и как тебе, а? — спросил он. — Я спасу тебя, мама. Жизнь у тебя была блядская с этим козлом, моим папочкой. Нажирался всегда как свинья, бил тебя, носился по дому с этим своим дробовиком, пугал тебя до полусмерти. Но теперь все прошло. Теперь все будет гораздо лучше. Да, да. И чего ты по этому поводу думаешь, милая мама? Я хочу от тебя услышать, чего ты думаешь! — Он выдернул кляп у нее изо рта.

— Господи! — выкрикнула она.

Пластмассовый Иисус смотрел на нее со столика, и его кроткий взгляд был исполнен сочувствия.

Она закричала.

— Иисуса тебе захотелось? — усмехнулся Мэт.

Клара продолжала кричать, пока Джейни вырывала у нее ногти и облизывала нежную кровоточащую плоть под ними.

— Сейчас получишь. — Мэт схватил пластмассовую фигурку и принялся пихать ее во влагалище Кларе головой вперед. Раскинутые руки Иисуса обхватили ее за талию в агонизирующих объятиях. Она истошно кричала. Мэт надавил сильнее, и Клара стала терять сознание. Благословенное забытье... но она тут же пришла в себя. Иисус был твердым, холодным и как будто зазубренным — он рвал ее изнутри. — Слава Богу, что это просто болванка пластмассовая, а не крест, — сказал Мэт. — Всегда ненавидел кресты и распятия. Всегда ненавидел религию. — Он улыбнулся Кларе. Она не то чтобы потеряла сознание, но провалилась куда-то вглубь. Боль отступила. Как будто все это происходило не с ней, а с кем-то другим. Как будто это было кино. Она погружалась все глубже и глубже. «Я умираю, — подумала Клара, — я умираю».

— Давай быстрее ее кончать, — сказала Джейни. — Убьем стерву на фиг. А то правда хочется кушать. — Карла слышала ее голос как будто издалека. Ее охватила слабость, жизнь вытекала, как кровь — вместе с кровью, — но у нее уже не было сил бороться. Холод ждал ее, холод готовился ее встретить. Но холод — все-таки лучше, чем боль.

— Это меня заводит, — сказал Мэт.

— Заводит. И аппетит возбуждает.

— Я не хочу убивать ее насовсем. Вечность — это так долго, когда ты один. Без мамы.

Джейни рассмеялась и стянула с себя джинсы. Потом сняла футболку.

— Заводит. И аппетит возбуждает.

— Спорим, что ты не знала, что трахаться можно и после смерти, а, мама? — тихо проговорил Мэт. — Так что религии врут... сейчас сама убедишься.

Сквозь густой туман боли Клара слышала свой собственный плач. Она видела девушку — но как будто с неизмеримо огромного расстояния, — такая тоненькая, по-детски неразвитая, неоформившаяся. Ее клыки влажно блестели. Она запрыгнула на Клару, как игривый котенок. Облизывала ее, царапала когтями, терлась о пластмассового Иисуса. Мэт тоже разделся. Какой он худой. И сутулый. Еще даже не молодой человек — обыкновенный подросток.

— Заводит. И аппетит возбуждает, — прошептала Джейни.

— Так можно же совместить.

— Круто.

— До рассвета она обратится, как думаешь?

— Нет. Ей надо ночь отдохнуть. Я удивилась, что ты обратился так сразу. Ты был мертвым всего секунду.

— Я потому что не сопротивлялся. Я всегда этого хотел.

Они поцеловались. Сначала потрахались, а потом стали пить. Клара медленно погрузилась в смерть — в смерть обращения...

• наплыв: ожидание •

Когда Брайен приехал к Пи-Джею, там царил полный бедлам. Телевизор работал на полную громкость, и при этом орала музыка. Картины раскиданы по всему полу. Мольберт перевернут. На кухонной стойке одиноко лежал недоеденный гамбургер. Вся мебель была сдвинута к стенам, а сам Пи-Джей сидел на полу посреди гостиной в центре круга, выложенного из причудливого набора магических амулетов: священные камни, череп бизона, стрела, трубка, засушенные кукурузные початки, распятия в больших количествах. В комнате было не продохнуть от дыма курящихся благовоний. Перед Пи-Джеем лежала флейта и еще несколько непонятных штуковин. Повсюду горели свечи. Брайен заметил и пару больших кувшинов. Наверное, со святой водой.

Пи-Джей был одет в подобие длинной рубахи из оленьей кожи, которая доходила ему до колен — это было не то чтобы женское платье, но близко к тому. Волосы он заплел в косы, а на шею надел вышитую косынку, с которой свисал бирюзовый крест. Символы были самые разные — и религиозные, и магические, и шаманские: католические, индейские, языческие и вуду. В качестве образца синкретизма культур Пи-Джей являл собой зрелище невероятное и в чем-то даже гротескное и нелепое.

А потом он запел. Странное пение, чем-то напоминавшее йодль — с протяжными высокими нотами и неожиданными аритмичными каденциями. Это было совсем не похоже ни на один из индейских напевов, которые Брайен слышал раньше. Хотя Пи-Джей рассказывал о своем видении, в котором его обратили в шошонского ма'айтопс, шамана-гермафродита, Брайен никак не мог соотнести этот образ с образом того неправдоподобно красивого — пусть даже и грубой, гранджевой красотой — подростка, с которым он познакомился в Узле.

Брайен молча застыл в дверях. Он не хотел помешать, не хотел перебить песню. Он не знал, что это за ритуал и насколько он важен Пи-Джею. Наконец Пи-Джей вроде бы очнулся от транса и произнес:

— Брайен.

— Ну да. — Брайен шагнул внутрь магического круга. Он не знал, насколько надежна эта защита. И защита ли это вообще. Но ему было как-то спокойнее в круге, составленном из магических амулетов.

— Брайен, я не смог вбить ему кол. Не смог. Я... прости меня. Наверное, я слабак.

— Я все понимаю. Мне тоже жаль Терри. Но та тварь, которая приходила к нам и говорила голосом Терри... это не он. Не Терри. Это просто ходячий труп... в нем нет души. Душа Терри... она где-то там...

— Хотелось бы верить.

— Мне тоже, — тихо сказал Брайен.

• наплыв: морг •

— Доктор Голдберг... доктор Голдберг.

— Что там еще?

— Идите сюда. Скорее. Я из морга звоню. Скорее! Вам надо это увидеть.

— Только я сел кофейку попить...

— Я вас очень прошу.

Лифт. Коридор. Двойной замок. Охранная система. Пароль. Холодрыга.

Труп.

— Ну что тут у вас, сестра Райт? Я, между прочим, уже домой собирался. Я не могу тут торчать до утра. Вы же знаете, я люблю выезжать пораньше, пока на шоссе пробки не начались. Ладно, ладно, давайте посмотрим.

Простыня. Кровь. Труп.

— Господи, сестра Райт, да не тряситесь вы так. У меня, между прочим, там кофе стынет, а вы меня выдернули сюда в морг, тут такой холодильник, а я не одет для таких экзерсисов... надеюсь, что это не сексуальные домогательства. Я, понимаете ли, на работе ни-ни.

— Мне страшно.

— Ой-ой-ой. Ладно, кто там у нас... Джейн До? Это что, та бомжиха, которую расчленили и по частям запихали в тележку у круглосуточного супермаркета в Пакойме?

— Да.

— Ну давайте посмотрим. Снимите простынь.

— Но, доктор Голдберг, вы не понимаете... оно шевелится. Что-то... как-то... под простыней... фибриллирует... оно не совсем мертвое.

— Что еще за ерунда, сестра Райт. Начитались, наверное, этих своих идиотских ужастиков, вот вам всякое и мерещится. Снимите простыню. Ну, вот видите... ничего такого. Ничего, что указывало бы на какие-то... сверхъестественные проявления.

Голова. Руки. Туловище. Голова почти отделена от тела. Кисти отрезаны и торчат из груди. Ноги, обрезанные по колено, засунуты в пластиковый пакет. Ступни присобачены к животу.

— Тот, кто раскладывал эти кусочки, обладал, скажем так, своеобразным чувством юмора, сестра Райт... о Господи... сестра Райт, вы бы все-таки сдерживались при посторонних...

Крик.

А потом — шевеление. В голове. Глаза. Медленно повернулись в глазницах. Очень медленно. Губы слегка приоткрылись. Как будто готовясь произнести слова. А пальцы... царапают воздух... извиваются, как личинки... пальцы ног тоже шевелятся... а потом и все тело задергалось в судорогах.

— Сестра, Райт. Я вынужден настоятельно вас попросить, чтобы вы...

— Доктор Голдберг, оно шевелится, оно шевелится, оно...

И тут судороги прекратились.

Тело лежало тихо и неподвижно.

Как и всякое мертвое тело.

Где-то пробили часы.

Обыкновенное мертвое тело.

— Наверное, скоро уже рассвет, сестра Райт... и я не вижу причин, почему меня надо было отрывать от кофе. Я распоряжусь, чтобы взяли анализы... в надлежащее время. Господи, у нас что, нет свободного отсека, чтобы это убрать? А то валяется расчлененное тело прямо посреди комнаты... кто вообще додумался его здесь оставить? Сестра, не впадайте в истерику, вы же видите, эти спазмы уже прекратились... или что это было... завтра мы обо всем позаботимся.

— Да, доктор Голдберг.

— А теперь прошу меня извинить, я, знаете ли, не привык встречать рассвет на ногах, когда я в ночной смене.

Развернуться. К выходу. Двойной замок. Охранная система. Лифт.

Вверх.

— Доктор Голдберг, вернитесь. Вернитесь, пожалуйста. Оно снова шевелится... Господи, оно схватило меня, оно меня тянет... у него слюни текут... Господи Боже, оно пытается меня укусить...

Истошные вопли.

Морг: ни единой живой души.

Ни единой.

• наплыв: сумерки •

Им не пришлось долго ждать.

Брайен придумал одну хитрость. Это было трусливо и малодушно, но Пи-Джей признался, что он вряд ли сможет заставить себя убить своего лучшего друга. Это следует сделать безлично и беспристрастно, хотя вся затея немного смахивала на эпизод из «Маленьких негодяев».

Он сидел в священном круге и молился — просил духов ниспослать ему озарение или хотя бы подсказку, что делать. Но духи остались глухи к его просьбе. Все так изменилось после того — первого — поиска видений. Раньше все было понятно и ясно. Теперь же все стало расплывчатым и туманным, и дух, который его наставлял раньше, больше не появлялся. Может быть, это все потому, что он уехал из резервации и вернулся к образу жизни белого человека? Но я и есть белый человек, подумал Пи-Джей, во всяком случае, наполовину. Его разрывало на части. Может, великое зло и вправду вырвалось в мир — но почему оно приняло обличье Терри Гиша, его лучшего друга?

И вот теперь они с Брайеном Дзоттоли сооружали дурацкую ребяческую ловушку, чтобы низвергнуть это предполагаемое великое зло. Он никак не мог соотнести эти два противоречивых образа: рыцари в сияющих латах в праведной битве против адских созданий тьмы — и двое людей, перепуганных до полусмерти, в сражении с ветряными мельницами. Я заражен сомнениями, думал Пи-Джей, наблюдая за тем, как Брайен льет святую воду в мусорное ведро.

— Сколько еще до рассвета? — спросил Пи-Джей.

— Полчаса, не больше, — ответил Брайен.

— Наверное, тебе стоит вернуться обратно в круг.

— Да.

Брайен вступил в круг из священных предметов. В руках он держал резиновый молоток — из тех, которыми забивают паркетные гвозди — и кол, вырезанный из ручки швабры.

— Я все сделаю сам, — сказал он. — Я знаю, что ты не сможешь...

Они сидели в священном круге и ждали. Пи-Джей закрыл глаза. Он чувствовал присутствие Брайена рядом, он вспоминал обо всем, через что им обоим пришлось пройти. Он пытался расшевелить свой дух, выманить его из укрытия, куда он запрятался и никак не хотел выходить. «Я хочу, чтобы ты совершил путешествие, — мысленно повторял Пи-Джей, — я хочу, чтобы ты пролетел над городом, нашел Терри и привел его сюда». Он чувствовал на себе взгляд Брайена и знал, что тот глядит на него с пристальным любопытством, потому что, хотя Брайен сам тесно соприкасался со сверхъестественным, он до сих пор с подозрением относился к вещам, от которых попахивало нью-эйджевым мумбо-юмбо.

Он мысленно звал Терри. Услышит Терри или нет? Пи-Джей не знал. Он не знал, осталась ли в теле Терри его душа — хотя бы что-нибудь от его души. Но он очень надеялся, что осталось.

Он почувствовал, как его собственная душа шевельнулась внутри. Онемение маленькой смерти разлилось по телу. Душа пыталась освободиться. Душа была как орел. И вот она вырвалась на свободу. Он увидел себя как бы сверху — вот он сидит в центре круга, и озадаченный Брайен как-то странно таращится на него, наверное, удивляется, какой он холодный и неподвижный.

Он на секунду завис над кругом, а потом устремился ввысь — сквозь потолок, сквозь стену, вниз по холму к бульвару Голливуд. На улицах было пустынно. Почти никого. Только какой-то алкаш храпел в скверике на скамейке. Мимо проехал автобус, абсолютно пустой. Вывески порношопов мигали неоном. Пи-Джей ощущал присутствие миллионов душ, вырвавшихся на время из спящих тел, яркие разноцветные точки на сером космическом поле... Терри... где Терри?.. Сгусток тьмы, черная точка. Зло. И еще. И еще. Зло уже распространялось по городу.

Вот он! Уже на пути домой. На пути к Пи-Джею. Он доверяет их старой дружбе. Существо, что скользило по темным аллеям, сбросило свой человеческий облик, но Пи-Джей сразу его узнал. Терри принял обличье черного котенка. Передвигался мелкими перебежками — из тени в тень. Уже скоро рассвет. Это я во всем виноват, сказал себе Пи-Джей. Я не убил его сразу и тем самым привел в движение этот кровавый цикл. Охваченный ужасом, он отступил — вернулся обратно в круг.

— Он идет сюда, — сказал он Брайену. — Вот-вот будет здесь. Слушай.

За дверью — жалобное мяуканье.

Кто-то скребется в дверь. Снова мяуканье — громче, еще печальнее.

— Он ждет, чтобы его пригласили, — сказал Брайен.

— Входи, — тихо проговорил Пи-Джей.

Дверь распахнулась. Ведро со святой водой, которое Брайен пристроил над косяком, опрокинулось. Раздался душераздирающий вопль. А потом — голос Терри. Голос из детства:

— Как ты мог, Пи-Джей? Я же твой друг.

— Я...

— Не разговаривай с ним! — закричал Брайен. — А то он тебя заморочит. — Он схватил кол и молоток и вышел из круга. — И вообще не смотри на него! Закрой глаза!

Пи-Джей послушно закрыл глаза. Крепко зажмурился и прикрыл сверху ладонями. Как перепуганная девчонка в кино на каком-нибудь фильме ужасов. Только это не помогло. Образ Терри стоял у него перед мысленным взором — как наяву. Терри у игровых автоматов. Терри, который уже засыпает, уносясь в мир сновидений, пока Пи-Джей говорит ему о своих планах: уехать на фиг из Узла, убить в себе все, что в нем есть от индейца, и закрепиться в бетонном мире белых людей. Терри, вбивающий кол в сердце брата Дэвида.

— Пи-Джей... как ты мог так со мной поступить... мне же больно... мы же друзья, ты же любил меня, помнишь?.. Думаешь, я об этом не знал?.. Ты — единственный человек в этом мире, кому я доверил свою жизнь... свою нежизнь.

Пи-Джей открыл глаза и посмотрел на своего друга. Кожа вся в волдырях — обожжена святой водой. Кожа слезает лохмотьями, обнажая сырое мясо и кости... от обваренной плоти идет кисловатый запах... сквозь покрашенный кровью пар Пи-Джей разглядел глаза Терри — сытые, налитые кровью... разглядел губы, растянутые в перманентном оскале... но голос был тот же самый, голос из детства, грязная пародия на их детские воспоминания...

— Нельзя так со мной поступать. Ты не можешь... Ты посмотри на себя в этом платье. Ты говоришь, это все из-за твоих видений, что ты поэтому так одеваешься, что так у вас, у индейцев, принято, но знаешь, мне кажется, это все потому, что ты педик, вот только не хочешь, блядь, этого признавать.

— Не слушай его, — сказал Брайен. — Он играет на твоих страхах, на твоей неуверенности в себе.

— Какой ты мужчина, если даже не смог вбить кол мне в сердце?! Ты вообще умеешь хоть как-нибудь обращаться с фаллическими символами, хотя бы с тем, что болтается у тебя между ног?

— Ты не Терри Гиш, — тихо сказал Пи-Джей и повернулся к Брайену: — Теперь я смогу. Я должен. — Он отобрал у Брайена кол и молоток. — Только не выходи из круга! Там ты в безопасности! — Он вышел из круга и направился к существу в облике человека, что стояло у двери.

В тех местах, куда попала святая вода, кожа Терри горела голубоватым пламенем. Щеки обуглились и пузырились кровью и гноем. Из ноздрей текла вязкая желчь — из ноздрей и изо рта. Терри больше уже ничего не говорил, а только сдавленно хохотал. Это был страшный, безумный смех. И он все звучал и звучал, как будто пластинку заело.

— Мерзавец, — тихо сказал Пи-Джей. — Мерзавец.

Он воткнул кол Терри в грудь и со всей силы ударил по нему молотком. Кровь была черной и вялой. Пи-Джей снова ударил молотком по колу. И еще раз. И еще. Он даже не знал, что в нем было столько ненависти. Он ударил еще раз. Терри кричал, словно раненый зверь, но в перерывах между истошными воплями все равно пробивался этот безумный смех... Терри повалился на пол, и как раз в это мгновение сквозь неплотно закрытые жалюзи в комнату проникли первые лучи солнца. Терри корчился на полу, охваченный синим пламенем, и в самый последний момент — перед тем как Терри рассыпался пеплом — Пи-Джей снова увидел его таким, каким он был раньше, давным-давно, когда они все вместе гоняли на великах по холмам, и осенний ветер бил им в лицо, и они проносились на всех парах под единственным знаком «СТОП» во всем городе, и им было так весело — всем троим. Самым лучшим друзьям. Но видение тут же рассеялось, и остался лишь пепел. Пепел, подтеки свернувшейся крови и пузырящейся желчи. Пи-Джей не чувствовал ничего — ни печали, ни радости, — только ужасную пустоту внутри.

— Я убил его, — сказал он. — На этот раз я убил его насовсем.

— Не печалься о нем, — сказал Брайен. — Это не Терри. А настоящего Терри ты освободил.

— Да, наверное.

Даже кровь на полу постепенно бледнела и исчезала.

Пи-Джей знал, что Брайен сейчас пытается убедить себя, что во всем этом есть некая высшая цель, что все это — не просто так, что они только что одержали пусть маленькую, но победу в извечной войне между добром и злом. Для Брайена, который привык видеть мир в полутонах и не делил все на черное и белое, как в древних мифах, это было непросто. Пи-Джей и сам был таким, до того, как прошел через поиск видений.

• наплыв: ангел •

Эйнджел вернулся к зеркалу. Было уже почти утро. Мама валялась в валиумном ступоре. В ванне было гораздо приятнее, чем в спальне, — прохладнее, и пахло лимоном, и воздух был не таким сухим, потому что здесь не было кондиционера, который высасывал влагу из воздуха.

Эйнджел сел перед зеркалом и плеснул себе в лицо холодной водой. Потом пристально посмотрел на себя в зеркало. Это был ежедневный ритуал по «отлову» прыщей. Прыщей у него в жизни не было, ни одного, но он все равно каждое утро придирчиво изучал себя в зеркале — как какой-то маньяк. Он панически боялся прыщей. Прыщи означали, что его голос скоро сломается. Прыщи означали конец карьеры. Конец всему.

А вчера ночью... ему все это приснилось: странный мальчик, который втянул его в зазеркальный мир, водоворот в отражении ванны, едва его не засосавший? Приснилось?

Нет. Он напряженно вглядывался в зеркало. Прямо в глаза своему отражению. Но там, в глубине зазеркалья, были и другие глаза. Глаза странного мальчика-двойника, который пытался его уверить, что он — сам Тимми Валентайн. Глаза существа, заключенного в зеркале и отчаянно рвущегося на свободу.

— Может, мы станем друзьями, — тихо сказал он зеркалу.

Существо в зеркале улыбнулось.

Он увидел, что его отражение тянется к нему. Он тоже протянул руку и прикоснулся к зеркалу. На мгновение ему показалось, что его пальцы коснулись не твердой зеркальной поверхности, а настоящей плоти — холодной, как смерть, но мягкой.

— Ты не сон, правда? — сказал Эйнджел. — Господи, ты и вправду не сон. И нельзя никому рассказать, иначе меня точно свезут в дурдом.

Их ладони соприкоснулись. Отражения. Двойники. И никто бы не догадался, что они — разные.

— Странно, — сказал Тимми. — Когда я на той, на вашей стороне стекла, я вообще не отражаюсь в зеркалах.

— То есть ты настоящий вампир.

— Мы не выбираем, кто мы.

— И ты хочешь вернуться в наш мир. Сбежать от этой колдуньи-ведьмы. И я — единственный, кто может тебе помочь.

— Значит, мы договорились?

— А что я получу взамен?

— Все, что захочешь.

Тимми Валентайн сказал это очень серьезно.

— То есть как это: «все, что захочешь»? — переспросил Эйнджел. — Я могу захотеть очень многого, а ты вроде не джинн из лампы.

— Все, что захочешь, — повторил Тимми. — Только ты должен хотеть этого по-настоящему.

— Ну ладно, есть одна вещь. — Эйнджел согнулся над раковиной, приблизил губы к самому зеркалу и зашептал Тимми на ухо. Тимми слушал и улыбался кривой улыбкой.

• наплыв: дети ночи •

Первые лучи рассвета проникли в гостиную Льюисов. Растеклись по залитому кровью ковру. Задели краешек пестрого дивана, на котором творилась ночная бойня. Льюисов, новоиспеченных вампиров, никто ни о чем не предупредил. Просто их некому было предупредить. Они не задернули шторы.

Обезглавленный труп Митча Льюиса, валявшийся посреди гостиной, совершенно не сочетался с безвкусно мещанской обстановкой комнаты. Больше всего это напоминало кадр из какого-нибудь абсурдного фильма. Кровавые следы тянулись по коридору от тела к оторванной голове, водруженной на кровать в спальне, — петляющие красные полоски, похожие на перепутавшиеся нити.

Мэт, его мать и Джейни Родригес таяли под лучами солнца на диване в гостиной. Плоть, обратившаяся вязкой жижей, стекала с костей. Кровь превращалась в едкую желчь, прожигавшую покрывало в цветочек. Кости крошились в пыль, которую тут же смывали ручейки слизи.

К середине утра от них не осталось вообще ничего, только несколько грязных пятен на пестрой обивке — ну и, конечно, труп отца Мэта, уже тронутый разложением.

Хороших вампиров их них не вышло. Из них не вышло вообще никаких вампиров. Они не знали, как выжить. Они были очень недальновидны.

• наплыв: ангел •

После того как Эйнджел открыл свою самую страшную тайну Тимми Валентайну, он на цыпочках вернулся в спальню и забрался в кровать. Когда он прижался к матери, та судорожно дернулась и открыла глаза.

— Мам, пойдем в ванную. Я тебе кое-что покажу.

— ...устала...

— Мам, пойдем. Ну давай. Там такое... Тебе понравится. Ты об этом всю жизнь мечтала.

Он взял ее за руку и повел в ванную. Остановился в дверях, чтобы случайно не отразиться в зеркале. Это бы только ее запутало.

— Посмотри в зеркало, мам. Ну давай. Посмотри.

Он знал, что она увидит в зеркале. Не белый сияющий кафель на стенах ванной, а зеленые холмы Кентукки. Зеркало станет телеэкраном для ее воспоминаний. Тимми ему обещал. И Эйнджел видел, что именно так все и было. Он смотрел на мать, как она стоит перед зеркалом — толстая, вся какая-то поистаскавшаяся, мутная от похмелья, — и видел, что на стене у нее за спиной лежат зеленые отблески от зеркального отражения.

Эйнджел знал, что увидит мать на этом телеэкране души. Она увидит холмы за их старым домом, она почувствует запах травы и, может быть, даже услышит, как растет трава. Она увидит то место, где похоронен Эррол. Ее унесет назад в прошлое — в тот момент во времени, когда все в их семье изменилось.

— Что это, милый? Что ты со мной делаешь? — проговорила мать. — Я вижу всякое... Там, где должно быть мое отражение, я вижу холмы над Воплем Висельника. И вот те деревья... это же те деревья, что были у нас за домом. Может быть, я приняла неправильные таблетки? Этот проклятый Голливуд... вот соберешься выпить стаканчик на ночь, и неизвестно, чего тебе там подсунут.

Эйнджел специально встал так, чтобы не видеть зеркала, но он зато видел мать, и по тому, как она менялась в лице, было очень легко догадаться, что именно она видит... вот у нее на лице отразился испуг... потом — неверие... потом ее взгляд сделался зачарованным, как под гипнозом.

— Посмотри в зеркало, мама. Видишь яму в земле? Это ты ее выкопала, эту яму. И мы закатили его туда, мы с тобой. И забросали землей. Но теперь она раскрывается, яма. Видишь, мама? Вот из земли высовывается рука. Смотри, он хватается за траву, он хочет вылезти весь. Ты знаешь, кто это, мама? Знаешь?

Мать молча кивнула. Ее губы слегка приоткрылись, как будто она собралась что-то сказать, но лишь одинокая слезинка скатилась у нее по щеке.

— Я пьяна, — пробормотала она. — Или я сплю, и мне все это снится.

— Смотри, мама. Смотри. Это он. Тот, кто умер. Эррол. Я позвал его, вернул из мертвых. Для тебя.

Из зеркала донесся тоненький детский голосок:

Быть искренним — это великий дар.

Быть свободным — великий дар.

— Иисус милосердный, прости меня, грешную, — прошептала мать. Теперь слезы текли ручьем.

Эйнджел точно знал, что она видит. Тимми вытащил эти картины у него из памяти и так хорошо сымитировал голос Эррола, что Эррол как будто и вправду ожил, и Эйнджел сам поневоле расплакался — он оплакивал брата и оплакивал свое детство, которое брат отобрал у него в тот день, когда умер. Эррол выбрался из могилы и теперь стоял в высокой траве, которая доходила ему почти до колен. Крови на нем больше не было.

Как умер Эррол? Что произошло между матерью и сыном? Эйнджел не знал. Когда все случилось, он был на улице. Он помнил только, как мать вынесла брата на луг. Она несла его, прижимая к груди, и пела. Все время пела. И еще он помнил ее глаза — они испуганно бегали по сторонам, как будто мама чего-то боялась. Эйнджел не знал и не хотел знать, что произошло между мамой и братом. Но одно он знал точно.