1

Первые впечатления

• мозаика •

Сисси Робинсон, 12 лет:

В первый раз я увидела Эйнджела Тодда в фойе «Шератон-Юниверсал». Я стояла у лифта, и лифт приехал, и двери открылись, и там стоял он, и смотрел мимо меня, так мечтательно, и он даже меня не заметил, не видел. А я ему:

— Ты Эйнджел Тодд?

А он мне:

— Ага.

Вот и все, только то, как он это сказал, означало сразу много всего, типа: «И что с того?», и «Уйди, блин, с дороги», и «Я красивее тебя».

Но я не обиделась, потому что я его люблю, и я хочу пригласить его к нам домой, чтобы он жил вместе с нами, но я знаю, что так нельзя, но у меня дома хотя бы есть его постер, висит на стене рядом с постером с Фредди Крюгером.

Габриэла Муньос, агент:

В первый раз? Я сразу увидела, сразу же. У него в глазах — звезды. У меня — знаки доллара. Первое, что я ему сказала: «Тимми Валентайн».

«Валентайн?» — переспросил он. Господи. Похоже, он даже не слышал про Тимми Валентайна, вот какой он был наивный. Неужели на нашей планете еще осталось такое место, где не знают про Тимми? Блин, даже этот мудацкий аятолла назвал его инструментом Великого Сатаны.

Слушай, сказала я, слушай. Я усадила его и его неотесанную клуню-мамашу на свой двенадцатифутовый кожаный диван и включила радио в музыкальном центре. Взяла пульт и быстро прошлась по станциям, и вот из динамиков полился его голос. О Господи, этот голос... мелодичный и чистый, высокий и безмятежный, и в то же время таящий в себе столько боли... как будто в сердце воткнули скальпель и проворачивают его вновь и вновь — вот что с тобой делает этот голос... голос, прекрасный, как детство, и он ранит, как память о детстве, которое уже никогда не вернешь.

Не важно, поедешь ли ты автостопом

Или заплатишь сполна.

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна.

Я наблюдала за Эйнджелом Тоддом, как он сидел и слушал. Эйнджел был не такой, как Тимми. Другого такого не будет. Но он сидел очень прямо, впивая музыку, и что-то было такое... в том, как он сидел, в том, каким он был сосредоточенным. Как он закрыл глаза, и его светлые ресницы подрагивали, когда он дышал в такт музыке. В этом мальчике что-то было. Уверенность в себе. Я поняла: из него можно сделать действительно кое-что.

Его матушка не обращала внимания на музыку. Она смотрела в окно на Мелроуз и, вероятно, подсчитывала в уме стоимость проезжавших «порше» и «феррари». Но мальчик был весь сосредоточен на музыке — полностью ушел в себя. Мне это понравилось.

Конечно, тут еще придется поработать. Сделать ему другую прическу, и перекрасить волосы в черный, и сменить гардероб. Но у Эйнджела определенно были все данные. Его демокассета — лишнее тому подтверждение, хотя он выбрал для записи совершенно не ту музыку. Кантри и вестерн, мама родная! И какие-то совершенно мудацкие песенки Роджерса и Хаммерстейна. Хотя, может быть, репертуар подбирала его мамаша или учительница музыки.

Но даже если бы он совсем не умел петь, надо было видеть его крупные планы. Как у нас говорится, камера его любит. Я не могла поверить в свою удачу. Я была очень рада, что все-таки не вышвырнула то агентство из своих желтых страниц.

Песня закончилась. Семь лет. Семь лет, как исчез Тимми Валентайн, а его музыка остается такой же свежей, как и тогда, и голос — по-прежнему незабываемый, голос по-прежнему трогает душу.

— Вы правда считаете, что я смогу петь, как он? — спросил Эйнджел. Он сказал это с благоговением в голосе.

— Если честно, — сказала я, — то не знаю.

Но я знаю другое: я смогу сделать из тебя звезду.

Джонатан Бэр, режиссер:

У меня предчувствие, что с ним будет сложно. Я имею в виду, за его вежливым «да, сэр — нет, сэр» скрывается высокомерие и заносчивость. Он мне не понравился сразу. Вообще не понравился.

Елена Хостинг, учитель музыки:

Я была рада, что мне не придется работать с ним в студии.

Петра Шилох, журналист:

Я хорошо помню, как в первый раз увидела Эйнджела Тодда. Дело было в отеле. Я сидела в кофейне, в самом дальнем углу. В фойе наблюдалось маленькое столпотворение: около дюжины двойников Тим-ми Валентайна, и при каждом — небольшая свита, агенты в темных очках, менеджеры в деловых костюмах, маменьки, сестры и старшие братья, которые поглядывали друг на друга с плохо скрываемой враждебностью.

Я сидела за столиком и разбиралась с заметками. И его я увидела только потом, когда я передвинула пластмассовую вазу с цветами. Он был не похож на остальных. В нем не было ничего детского. В его позе, когда он сидел, в его языке жестов, в том, как он слушал мать и своего агента — серьезный, степенный, уверенный, сосредоточенный. Взрослый в теле ребенка. Внешне он был совсем не похож на Тимми Валентайна, но по манере держаться — один в один. Такой же спокойный, уравновешенный. И в нем было еще кое-что, чего не было у Тимми Валентайна, — едва проступающая юношеская сексуальность, еще только тлеющая, но готовая разгореться.

Этакий эмбрион Джеймса Дина[3]. В нем не было загадочности Валентайна — он был весь на поверхности, как бы более очевидный. Кстати, я обратила на него внимание именно потому, что он не пытался рабски копировать Тимми Валентайна.

И еще — он напомнил мне моего сына.

Я помню, как я подумала: этот мальчик выиграет конкурс двойников как нечего делать. Все остальные даже в сравнение с ним не идут. Он получит роль. Даже если он не умеет петь и танцевать... они пустят синхронную фонограмму, найдут танцоров-дублеров... они сделают все ради нескольких крупных планов этих глаз.

Надо прекращать думать о сыне. Может быть, позже я съезжу в Форест-Лоун и положу еще цветов на его могилу. Например, после обеда — между «банкетом знакомства» и пресс-конференцией.

Джонатан Бэр:

Но даже при том, что он мне очень не нравится, у нас с ним есть что-то общее. Может, поэтому мы с ним и держимся в состоянии полной взаимной боеготовности.

Брайен Дзоттоли:

В первый раз я увидел Эйнджела Тодда по телевизору, на МТУ. Я был в глубокой депрессии. Наглотался таблеток, чтобы было не так противно. В тот день ко мне должны были прийти — забрать декодер кабельного телевидения и отключить телефон.

Я помню, как я подумал: «Что это за хренотень! Если им надо знать, каким Тимми Валентайн был на самом деле, почему они не обратились ко мне? Блин, я мог бы с пользой потратить деньги, продал бы права и переехал бы из этой однокомнатной задницы над магазином игрушек».

Эйнджелу Тодду в жизни не сыграть Тимми Валентайна. Спросите меня почему. Спросите.

Я его знал. Я был близок к нему.

По-настоящему близко.

Так близко, что мог бы вогнать кол ему в сердце.

Габриэла Муньос:

Некоторые детишки, когда ты им это скажешь, начинают краснеть и бледнеть, что-то бессвязно бормочут и задыхаются. Некоторые — но только не Эйнджел Тодд.

Зато мамаша выдала по полной программе: и краснела, и бледнела, и ходила по комнате из угла в угол, и смотрела в окно, и курила, как гребаный паровоз.

Эйнджел посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Я очень рад, правда».

Тимми Валентайн:

Когда я увидел его в первый раз, я ему позавидовал.

В нем уже проступала зарождающаяся сексуальность. Он был теплый, и полнокровный, и весь такой воодушевленный. Он был живой.

За все это я бы, не думая, отдал свое бессмертие.

2

Сеанс в песках

• ищущие видений[4]•

Несмотря на свои скандальные участия в телевизионных ток-шоу и на частые появления на страницах «Enquirer», Симона Арлета, по слухам, считала себя женщиной замкнутой, любящей уединение. У нее не было ни дворца в Голливуде, ни шикарного офиса на Родео-драйв. Тем, кто хотел ее видеть, надо было проехать миль пятьдесят — шестьдесят, и отнюдь не по скоростной автостраде. Но Петру Шилох не пугала такая поездка — ее не пугали ни дорога в каньоне, ни обжигающее солнце пустыни Мохаве. В последнее время Петру вообще мало что волновало. Со смертью Джейсона все изменилось.

На ее серебристом «ниссане» стоял двигатель средней мощности; и каждый раз, когда дорога шла в гору, мотор натужно рычал. Кондиционер работал на пределе, двигатель работал на пределе, и сама Петра была на пределе. Она едва поборола в себе искушение остановиться на ближайшей заправке, если таковая вообще обнаружится, позвонить оттуда в поместье и отменить интервью.

Впрочем, заправки так и не обнаружилось, да Симона Арлета — особа весьма эксцентричная, властная и надменная, профессиональная гостья дневных ток-шоу, провозгласившая себя некоронованной королевой медиумов — никому не позволит указывать ей, что делать. Петра старалась сохранять спокойствие, хотя пот уже тек по лицу в три ручья и заливал глаза.

Если бы было возможно хотя бы перенести эту встречу... на другой день, на следующую неделю. Голова раскалывалась от боли. Петра пошарила в бардачке — где-то там должен быть адвил. Для предменструального синдрома вроде бы еще рановато, но опять же в последнее время месячные приходят крайне нерегулярно. Она покрутила настройки радио. Электронная музыка в стиле New Age приглушенно заиграла за гулом кондиционера. Музыка не успокаивала. Петра поставила радио на автопоиск станций. Дикторы монотонно бубнили. Проповедники пламенно проповедовали. «Metallica» била по ушам. А потом, словно выкристаллизовавшись из плотного воздуха, зазвучал голос Тимми Валентайна. Почему именно эта песня? Петра попыталась переключиться. В конце концов ее статья — и о Валентайне тоже. На самом деле больше всего — о Валентайне. Собственно, именно из-за него она и взялась за статью. Ответ, на ее горе, лежит где-то в музыке этого мальчика, который взорвался, как суперновая, в начале восьмидесятых, ослепил всех своим светом и вскоре исчез без следа при таинственных обстоятельствах, и это исчезновение восприняли как самый сенсационный и самый эффектный публичный трюк последнего десятилетия. Что с ним стало? Он умер? Или прячется где-нибудь — вместе с Элвисом, в пещерах Марса[5] или в туманах Венеры? Осталась только музыка.

Петра вцепилась в руль. Нездешний, почти неземной голос мальчика заставлял забыть и о слащавой мелодии, и о банальном тексте. В его музыке было что-то такое, что было как бы за пределами музыки... ошеломляющее ощущение развращенной невинности, всепоглощающая трагедия. Наконец песня закончилась. Финальная каденция задержалась в сознании, как память о незабываемом сексуальном переживании.

Машина с натужным рычанием поднялась на вершину холма. Потом дорога резко пошла под уклон, и «ниссан» набрал скорость на спуске, по самому краю отвесного обрыва над морем песка и колючего кустарника. Солнце светило прямо в глаза. Петра на миг ослепла. «О Господи, — подумала она, — дорога трясется, раскачивается, как кобра под дудочку заклинателя змей, а я ничего не вижу. О Господи, я ничего не вижу...»

Мальчик стоял на дороге. Мальчик с наушниками в ушах.

Она отчаянно просигналила, чтобы он убрался с дороги.

Он посмотрел на нее голодными глазами. Мальчик с соломенно-желтыми волосами, в футболке и грязных джинсах. Она просигналила еще раз. Он не сдвинулся с места.

"Господи, он хочет, чтобы я его сбила", — подумала Петра, а потом солнце опять ослепило ее на миг, и она вдарилась в панику...

Петра вдарила по тормозам. В лобовое стекло полетели камушки. Удар, и мальчик, раскинув руки, упал на капот. Его лицо вжалось в стекло... мальчик, повесившийся на дереве... язык вывалился изо рта... кожа сине-зеленого цвета... глаза вылезли из орбит... Джейсон.

Машина остановилась посреди дороги. Вдалеке что-то грохнуло. Грохот отдался дрожью во всем теле. Что это — землетрясение? Петра не знала: то ли это трясется земля, то ли это трясет ее.

— Джейсон, — сказала она вслух.

Джейсон исчез. Это был просто еще один призрак. И не было никакого землетрясения. Как и в тот черный день, когда она нашла сына мертвым. Никакого землетрясения. Никакой зловещей кометы на небесах, знаменующей его уход. Пара строк в местной газете. Очередное самоубийство подростка, связанное с оккультизмом. Еще одна единичка в статистику. Мой сын, подумала она.

«Хватит меня донимать, — сказала она ему. — Перестань. Я так любила тебя, так любила. Ты не имел права меня бросать. Господи, что я тебе сделала?» Джейсон, Джейсон. Она закрыла глаза и увидела как наяву: мальчик, лимонное дерево и кожаный ремень ее бывшего мужа — единственная из вещей, которую он оставил, когда сел в машину и укатил от них в ночь. Навсегда. Девять лет назад.

Мальчик, повесившийся на лимонном дереве. Тяжелый запах лимонов, забрызганных спермой. В наушника его CD-плейера еще звучала музыка. Песня называлась «Вампирский Узел».

Посередине дороги, омытая удушающим солнечным светом, Петра Шилох сидела в машине и плакала. Горько, навзрыд. Пока она изливала свою тоску и бессильную ярость, мимо не проехало ни единой машины. Она была абсолютно одна.

Один на один с памятью о сыне.

• колдунья •

Черепашка ползла по мраморной столешнице на письменном столе в комнате без стен, в центре особняка Арлета. Симона Арлета рассеянно погладила черепашку по панцирю, перебирая бумаги из толстой папки с надписью «Мьюриел».

Повсюду горели свечи. Высокие тонкие свечи и толстые низкие, свечи в форме мифических животных и в форме восковых слов Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Свечи с ароматом жасмина, лимона и тыквы, черники, хвои и мускуса. В одном углу стояли в ряд обетные свечи с изображением святой Барбары, обезглавленной мученицы, которая на самом деле — Шанго, бог, дающий власть над людьми. Тени плясали на стенах. Симона убрала с лица сине-белые локоны, чтобы они не лезли в глаза, и принялась перебирать старые письма Мьюриел Хайкс-Бейли.

Мьюриел была просто глупой старухой, дилетантом; она понятия не имела, во что ввязалась. Но ей хотя бы удалось умереть зрелищно и эффектно: ее разорвало в клочки, прямо на сцене на рок-концерте, причем половина аудитории пребывала в уверенности, что это — очередной потрясающий спецэффект от изобретательных технарей из команды Тим-ми Валентайна. Мьюриел и ее увядшие друзья из Кембриджа... старики, которым хотелось придать остроты напоследок своему застоявшемуся декадентскому существованию... сколько в них было пафоса и патетики. Мьюриел Хайкс-Бейли была никакой не ведьмой. Но она показала Симоне дорогу к Тимми Валентайну, источнику почти неистощимой дьявольской силы.

Он, читала она, есть стихийная сила непонятной природы. Убедилась, когда он являлся мне в снах. Многие черты, присущие инкубам — или это суккубы? Всегда их путаю, никак не могу запомнить.

Или, может быть, он вампир.

Друзьям Мьюриел, Богам Хаоса, темные силы были не по зубам. Но Симона Арлета — другое дело. Она знает, как подчинить себе эти силы. Вот недавний пример: она превратила ту женщину в жабу прямо на шоу Опры Уинфри. Массовый гипноз — так это потом объяснили.

Симона улыбнулась. Поправила складки на платье. Этот репортер — или кто он там — уже скоро приедет, и все должно выглядеть так, как нужно. Темные искусства — на девяносто девять процентов хорошо поставленное шоу.

Но сейчас пришло время оставшимся десяти процентам.

Она подняла черепаху в сложенных чашечкой ладонях. Ее лапки были на удивление сухими; Симона знала, что так и будет, но ей всегда представлялось, что эти твари должны быть склизкими и влажными, и ей так и не удалось избавиться от этого ощущения. Черепашка не пыталась сбежать, она жила у Симоны всю жизнь — с тех пор как вылупилась.

Симона погладила пальцем маленькую головку. Поцеловала, не прикасаясь губами. И прошептала слова: Вечность, вечность, вечность.

Потом резко подалась вперед и откусила черепашке голову.

Тут же выплюнула ее на стол вместе с кровью и желчью. Из раны на обезглавленном тельце текла темная жидкость. Тельце в руках у Симоны дергалось в конвульсиях, пока она поливала себя черной кровью — себя, стены, стол. Кровь шипела, попадая на пламя свечей и стекая на воск. Симона кружилась на месте, выпевая какие-то странные нечленораздельные фразы.

Наконец обезглавленное существо затихло. Его жизненная сила иссякла. Симона вытерла кровь с губ и щек рукавом и снова уселась на стол. Бросила тельце в ведро для мусора под столом. Туда же отправилась и голова, ударившись с тихим стуком о тела других обезглавленных черепашек. «Слава Богу, — подумала Симона, — что мне удалось сохранить все зубы». Она сковырнула ногтем с коренного зуба кусок сырого черепашьего мяса и щелчком отправила его в ведро. Завтра на очереди крысы. Млекопитающие — они всегда лучше.

Симона не знала, сколько сейчас времени — в комнате без стен не было часов, — но она чувствовала, что репортер уже на подъезде. Здесь, в поместье, так мало людей, что любое присутствие можно почувствовать вполне ясно — как по ряби на воде в тихой заводи можно определить, сколько камушков лежит на дне. Это будет обычное интервью, для одного из журналов вроде «Enquirer», и в печать все равно пойдет не то, что скажет Симона, а что додумают репортер и редактор. Она закрыла глаза и сосредоточилась. Вонь от крови почти забивала смешанный аромат свечей.

Она попыталась спроецировать свои мысли вовне и прикоснуться к сознанию репортера. Она любила узнать человека еще перед встречей лицом к лицу. Симона вдруг поняла, что репортер — женщина. Еще с тех времен, когда она выступала на сцене, она знала, что «прочитывать» женщин гораздо сложнее, чем мужчин; как будто вся жизнь у женщин проходит в тайне, и они безотчетно вырабатывают в себе привычку скрывать от других то, что на самом деле нет никакой необходимости укрывать.

Эта женщина была вся в расстройстве. Вся в напряжении. Что-то подталкивало ее к встрече с Симоной Арлета, что-то более сильное и насущное, нежели задание редакции, — какая-то невысказанная потребность в душе самой женщины.

Это хорошо. Симона любила загадки и тайны. Любила наблюдать за работой Судьбы, которая заплетала и расплетала нити отдельных судеб.

Женщина будет здесь через час. Сейчас она почему-то остановилась. Было несложно за ней проследить. Она сидела, погрузившись в печаль. Симона вбирала в себя это чистое, без примесей чувство, смакуя его вкус. Оно подкрепило ее и придало ей сил, как шоколадный батончик. Горе, печаль, огорчение — ее самые любимые эмоции.

Разумеется, женщина ничего не почувствовала. И все же... теперь между ними установилась связь... марионетка и кукловод... охотник и добыча.

Симона даже вскрикнула от восторга. Резко развела руки, скользя ладонями по мраморной столешнице. Свечи попадали на пол. Ей было так хорошо и тепло, она себя чувствовала защищенной плотным покровом эмоций той, другой женщины... наконец она успокоилась и включила переговорное устройство системы внутренней связи.

— Жак, — сказала она в микрофон. — Жак! Приготовься принять еще одну гостью. Сценарий, наверное, полупоказной. И... время близится к ужину... давай сегодня устроим ужин при свечах — из тех, которые так хорошо у тебя получаются.

Она взглянула на мусорную корзину.

— На первое — черепаший суп, — добавила она. — Пора вынести мусор.

• ищущие видений •

Особняк органично вписывался в окружающий пейзаж из песчаника и смотрелся почти как горное жилище древних индейцев. Она припарковала машину. В ближайшей пещере, скрытой от глаз стеной камня, был лифт, который привез ее в самое сердце берлоги Симоны Арлета.

Дворецкий в ливрее проводил ее в приемную. Комната была убрана в новом юго-западном стиле. Одну стену полностью занимала фреска с изображением обрядовой пляски качина[6], с танцорами в масках, которые размахивали какими-то штуковинами, похожими на причудливую кухонную утварь. Петра присела на небольшой диванчик. Диванчик был мягким и очень уютным, он как бы принял очертания ее тела и обнял ее со всех сторон, так что у Петры возникло странное ощущение, как будто она плывет в околоплодных водах. Свет был приглушен и шел словно бы ниоткуда или, наоборот, отовсюду — во всяком случае, Петра его источника не заметила. На журнальном столике рядом с диваном лежали журналы — обычный набор, который можно найти на столике в приемной дантиста. Петра пролистала «Time»; там была маленькая статья о предстоящем конкурсе двойников Тимми Валентайна, который пройдет в Лос-Анджелесе.

Холодный чай появился словно по волшебству. Он слегка отдавал ароматом пассион фрукта. А потом, когда Петра уже начала волноваться насчет легендарной Симоны Арлета — появится она вообще или нет, — фреска беззвучно отъехала в сторону, и перед Петрой предстала королева медиумов. Она сидела в роскошном кресле «Папасан», одетая в платье из многослойной «летящей» ткани, ее пухлые пальцы были унизаны кольцами в стиле Liberace[7], ее высокая прическа — скорее всего парик — являла собой шедевральный образчик парикмахерского искусства. В скрытых динамиках зазвучала музыка в стиле New Age. Вокруг кресла Симоны горели свечи. Флюоресцентный свет постепенно померк — ненавязчиво и незаметно.

— Впечатляет, — сказала Петра. Все это было красиво и очень эффектно, но благоговейного трепета не вызывало. Пусть даже миллионы людей обожествляют эту яркую женщину, которая, кстати, явно не страдает избытком хорошего вкуса. Петра не верила в телепатию, духов и прочие сверхъестественные явления.

Симона Арлета поднялась со своего трона, шагнула вперед и протянула Петре руку. Петра не знала, что делать: то ли пожать ее, то ли поцеловать. Симона присела рядом с ней на диван и твердо взяла ее за руку. Держала и не отпускала. Она сидела так близко, что Петре стало неуютно. Только теперь Петра разглядела, что Симона Арлета была женщиной миниатюрной — меньше пяти футов ростом.

Симона молчала и не отпускала ее руки. У Петры было неприятное чувство, что что-то происходит... что эта старая женщина каким-то непостижимым образом... что-то из нее тянет. Она невольно поежилась.

— Бедная, бедная девочка, — сказала Симона. — Как же ты настрадалась. — Ее голос сочился деланным театральным сочувствием. Петра подумала: надо будет разобраться с этой шарадой, но почему у меня такое ощущение, что она что-то знает...

Перед глазами встал образ Джейсона.

— Ребенок, я вижу, — сказала Симона. — Смерть, неожиданная.

— Откуда вы знаете? — вырвалось у Петры. «Господи, она проникает ко мне в сознание и питается моим горем... она вуайеристка. Эмоциональный вампир».

— Все у тебя в глазах.

— Пожалуйста, — Петра вырвала руку, — я приехала не на консультацию. Я собиралась поговорить о вас, а не обо мне. Я представляю журнал «Мир развлечений», и у меня задание выйти на след Тим-ми Валентайна, если получится... насколько я знаю, дирекция студии пригласила вас в жюри на конкурс двойников, который они спонсируют, чтобы подобрать человека на роль Валентайна в новом фильме... — «О Господи, я просто захлебываюсь словами, и я не могу оторвать взгляда от ее глаз...» — ...а вы заявили, что что-то будет... что-то действительно неординарное, и пошли слухи, что вы попытаетесь связаться по телепатическому каналу с самим Тимми Валентайном, чтобы он тоже принял участие в работе жюри...

Она сделала паузу, чтобы отпить еще чаю. Ей удалось оторвать глаза от Симоны, но это не помогло. Она чувствовала на себе ее пристальный взгляд.

— Вы приехали ко мне, — сказала Симона, — потому что я колоритная фигура, из меня всегда получается занимательный материал для статьи, я — объект многочисленных шуток, шарлатан... я принимала участие во многих ток-шоу... у меня рейтинг не меньше, чем у астролога Рейгана. Я права? Но ты не веришь.

Петра смотрела в пространство за отодвинутой фреской, за тронным креслом в окружении сотен обетных свечей.

— Никакой связи с Тимми Валентайном не будет, Петра, — сказала Симона. — Связь можно установить только с духами мертвых.

— Так вы думаете, что он жив?! — На это она и надеялась. Ее редактор хотел получить мнение Тимми Валентайна, даже если придется его придумывать, но всяко лучше сохранить видимость честной и объективной журналистики.

— Жив? Нет, я этого не говорила. Но несомненно, мой друг, не мертв.

Симона резко отвернулась. Петра вздрогнула, вдруг осознав, что ее только что изнасиловали. Изнасиловали ментально. Она хорошо знала, что это такое, когда тебя насилуют.

Так был зачат Джейсон.

— Давай перекусим перед сеансом, — предложила Симона.

— Перед сеансом? — Петру вдруг пробрал озноб. Не слишком ли они торопят события? Она приехала лишь для того, чтобы взять интервью, а не для того, чтобы участвовать в каких-то там идиотских вуду-обрядах!

— Моя дорогая... — Симона снова взяла ее за руку, и это прикосновение обжигало, — ...ты приехала не только из-за интервью. Интервью могло бы подождать до следующей недели, когда начнется конкурс двойников. Но ты решила приехать сюда, в мое убежище посреди пустыни. Я тебя не звала, не принуждала. Ты сама захотела приехать. Потому что хотела поговорить со своим сыном.

Петра с трудом сдерживала слезы.

— Может быть, вы и правы.

Симона молчала, не предлагая ни утешения, ни сочувствия.

— Я хочу поговорить с Джейсоном, — сдалась Петра.

Она полезла в сумочку за адвилом. Но в пузырьке ничего не осталось. Откуда-то издалека донесся гул вертолета. Сегодня здесь собираются и другие гости? И они будут присутствовать на сеансе и подслушивать ее горе? Она очень надеялась, что нет.

— Голова болит, милая? Сейчас тебе будет легче.

Симона Арлета положила ладони Петре на лоб. Принялась бормотать что-то нечленораздельное. Потом повторила несколько раз:

— Уходи... исчезай... уходи... исчезай.

«В какую еще психодурость, балаган в стиле New Age я ввязалась?» — подумала Петра. А потом боль прошла — резко, как будто ее отключили. А вместо нее пришло... ничего не пришло. Пустое пространство. Забвение.

— Э... спасибо, — сказала она. — Она весь день меня донимала, боль.

— Это моя работа, — сказала Симона, — облегчать боль. Воспринимай меня именно так — как будто я врач.

• наплыв •

Ужин был сплошной болью. За столом сидели тринадцать человек, еду разносили элегантно одетые официанты — красивые, загорелые молодые люди, как будто только что с пляжей Малибу. Блюда были экзотические: черепаховый суп, суфле из лосося и оленина по-веллингтонски, три сорта кофе и горящий фламбе на десерт, — ужин совсем не простой.

Петра сидела между молодой женщиной азиатской наружности в костюме от Диора и бородатым дородным мужчиной, который выглядел смутно знакомым — как будто она его где-то видела — и говорил с легким кентуккским акцентом. Подумав как следует, Петра сообразила, что она его видела по телевизору, причем даже не раз, когда переключала программы на кабельном в поисках чего посмотреть... это был какой-то телепроповедник. Интересно, подумала она, а он что здесь делает; разве такие, как он, не считают, что все это — сатанизм?

За столом говорили мало. В основном все молчали, неловко поглядывая на соседей; у Петры возникло стойкое ощущение, что все они приехали сюда в полной уверенности, что он или она будет единственным гостем у королевы медиумов.

Ближе к концу ужина девушка-азиатка вдруг обратилась к Петре:

— Я что-то нервничаю, а вы? Я в первый раз на таком мероприятии.

Несмотря на строгий костюм — который не то чтобы ее старил, но совершенно не подходил к ее юному возрасту — и на почти полное отсутствие косметики, она обладала той самой тонкой изысканной и как бы хрупкой красотой, которая заставляет мужчин оборачиваться на улице — да и женщин тоже. Ее голос звучал очень тихо, это был почти шепот.

— Меня зовут Премкхитра, — сказала она. — Называйте меня просто Хит, меня так все называют. Я учусь в Миллс-Колледж на втором курсе.

— Вы из Таиланда? — спросила Петра, очень надеясь, что девушка не обидится, если ее догадка будет неправильной. Она знала — еще со времен Беркли, — как трепетно азиаты относятся к своей национальности.

Хит тихонечко рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Вы, наверное, писательница. Писатели всегда все знают.

— Ну, если можно назвать писательством репортажи для «Мира развлечений».

— Не надо себя недооценивать, — сказала Хит и опять рассмеялась.

— А эти сеансы... нас каждого пригласят отдельно? — спросила Петра. — Или это будет групповой спектакль?

— Ой, я не знаю. Я здесь только по просьбе мамы. Она ходила к нашему семейному шаману, — она произнесла это очень серьезно, без тени улыбки, — а потом прислала мне факс из Бангкока, и вот я здесь. Пришлось даже сбежать с экзаменов. — Она пожала плечами. Очевидно, экзамены ее не особенно волновали.