Похищение Данаи

      Короче, ничто не могло испортить мне приподнятого настроения, даже Борис Павлович собственной персоной, с которым я столкнулся, выйдя из телефонной будки. Как только он догадался о Почтамте, отрезав мне путь к отступлению в американское консульство? Или, избавившись, как ящерица, от одного "хвоста" - этот процесс в зверином мире самокалечения называется автотомией, - я не заметил, как у меня отрос другой? Чтобы они к моей скромной персоне приставили нескольких филеров? Или это опять она настучала? Никак было не вспомнить, говорил ей или нет, куда наладился.
      - Куда сейчас? - спросил я, когда Борис Павлович распахнул передо мной дверь поджидавшего нас у Почтамта "мерседеса", к которому я уже успел привыкнуть.
      - Если не возражаете, опять в мастерскую.
      - Версия номер какая?
      - Последняя, - усмехнулся Борис Павлович.
      - Вот именно: смеется тот, кто смеется последним.
      - Кто спорит?
      И мы помчались, сиреня и крутя мигалкой. Какой русский не любит быстрой езды! А тем более в свой последний день на воле.
      12. ДЕРЖУ ПАРИ, ЧТО Я ЕЩЕ НЕ УМЕР
      Дверь открыла Галя - она-то здесь откуда? Да еще смотрит на меня как-то странно. Не могу определить, как именно - отчужденно? прощально? торжествуя? насмешливо? В любом случае как-то не так. Пожалел, что не придушил ее в гостинице, избегая бесконечной тавтологии: один и тот же прием! Четыре однообразные попытки, из них две - удачные: некто - Лену, Саша - Никиту, а потом его же - некто No 2 и, наконец, я - Галю. Copycat. Убийство по шаблону. Как раз по части покойника с его бесконечными вариациями на тему "Данаи". Или граната. Что делать, если огнестрельное оружие (включая ядерное) - прерогатива (пока что) преступных мафий, а топор (как и булыжник) - орудие пролетариата, до которого нам, элитарным людям, опускаться грех! Вот если б раньше, в Дубровнике, утопить ее, покуда она, тяжело дыша, плыла ночью к острову морских ежей, ядовитых наших сводней. Который раз меня закладывает, курва!
      - Ну что ж, начнем, коли все в сборе, - сказал я, усаживаясь на диван, где был удушен владелец мастерской, и перехватывая инициативу.
      - Не все, - возразил Борис Павлович.
      - Для покойника вроде бы рановато, - произнес я, прекрасно понимая, о ком речь. - По традиции он поднимается из гроба ровно в полночь.
      Удивился переменам в мастерской - композиции с Да-наей и гранатом, которые три дня назад стояли где и как попало, были теперь аккуратно развешаны по стенам, причем Даная-Лена и Даная-Галя висели рядышком, взывая к сравнению. Что сравнивать, когда и так ясно - не в пользу живой! В аккурат передо мной другая пара: гранатовый портрет Лены и гранатовый автопортрет в халате. Сначала я задержался на исчезнувшем орудии убийства - поясе, которым был перетянут халат Никиты, а спустя некоторое время и его шея, но покойник смотрел на меня с издевкой, от него все еще можно было ждать подвоха или каверзы, пусть его кушак и был навсегда потерян в качестве вещественного доказательства: что с него взять - раздолбай и мудила! На всякий случай отвел взгляд и вперился в чрево граната, где уютно, в позе эмбриона, расположилась Лена, из чрева которой, в свою очередь, прорастали рубиновые зерна. Глядел, глядел - не оторваться, завораживает своей тайной: то ли сама Лена, то ли картина. Сумбур какой-то, но я погрузился в него, забыв все на свете.
      Вернул на землю резкий звонок - в сопровождении двух ментов явился Саша. Как ни странно, без наручников. Да и выглядел он не таким пришибленным, как в предыдущие наши встречи. Не то чтоб в полном порядке, но взгляд чуть более осмысленный, хоть и без прежнего угрюмого блеска в глазах, который выдавал в нем последнего на земле поэта-романтика. Галя, как всегда, глянула на него с тревогой, словно боясь, что он себя выдаст.
      Один из ментов плюхнулся рядом со мной на диван, что мне сразу не понравилось, хотя по другую сторону от него, уложив свои большие руки на коленях, сидела на табуретке Галя - так что понимай как хошь. Все в руце Божьей.
      - Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам одно пренеприятное известие, - снова ввернул я, а то уж слишком торжественная была атмосфера.
      - Ты решил подменить Никиту? - спросила Галя.
      - Где уж нам! Он был король ерников. Если б один из нас его не прикончил...
      - Я бы хотел начать все-таки с предыдущего убийства, - сказал Борис Павлович.
      - Просим, просим, Эркюль, - снова ввязался эпигон Никиты, но Борис Павлович даже не пернул в мою сторону.
      Тут я демонстративно вытащил из кармана американский паспорт и стал листать его на предмет подсчета виз - вместе с русской въездной девятнадцать. Больше всего греческих - и средиземные волны, аккомпанируя Борису Павловичу, убаюкивали меня. Перед глазами возник каменистый остров, который никогда, наверное, мне больше не видать. Боюсь, на этот раз не отбояриться - влип. Угодил в собственные силки: нечестивый уловлен делами рук своих. Хотя кто знает? Зависит от отношений между двумя моими родинами, изначальной и благоприобретенной. Попутал же меня черт подать на восстановление российского гражданства! Борис Павлович тем временем начал свой триумф именно с меня, что не существенно. Куда интереснее, кем он закончит.
      - Всю эту неделю Глеб Алексеевич пытался убедить меня, что я слишком, ну, что ли, прост, чтоб раскрыть сложное преступление и поймать интеллектуального преступника. Другими словами, что совершенное преступление мне не по мозгам, а потому и величает меня насмешливо Эркюлем Пу-аро. Не впервые мне сталкиваться с такой критикой. У нас в конторе - та же история: я, мол, не тяну на сыщика, мысля примитивно, в то время как современный преступник - существо продвинутое, утонченное и артистичное. А посему сыщик должен быть конгениален преступнику, если хочет его поймать, а сплошь и рядом: преступник непризнанный гений, а сыщик - сер, как вошь. Так наши умники говорят. Я думаю иначе. Пусть даже То, что скажу, покажется кой-кому апологией посредственности. Чтоб решиться преступить закон и поставить на кон свою свободу, а может, и жизнь, нужна страсть, превосходящая страх и инстинкт самосохранения. А тем более чтоб совершить убийство, равно экспромтом, то есть импульсивно, либо заранее обмозговав. Потому что даже предумышленные, тщательно подготовленные убийства изначально задуманы по страсти, может, даже еще более сильной, чем нечаянные, совершаемые под горячую руку. Импульс - вовсе не обязательно кратковременного действия. Страсть можно загнать в подполье, тем более если она тебя мучает с детства, как, например, "Даная" Рембрандта, которая исказила судьбу одного из присутствующих. Но рано или поздно эта страсть вырвется наружу, круша все вокруг. Это как мнимо затихший вулкан, внутри которого происходит непрерывный процесс. Я исхожу из того, что убийца всегда ведом страстью, а страсть, возникая на бессознательном уровне, обычно целенаправленна и примитивна. Вот почему его преступление просто, как дважды два, и сам он, по сокровенной сути, - зауряден. А то, что мы принимаем за сложность убийцы, есть в действительности каша в голове следователя. Вот я и говорю, что было бы ошибкой усложнять мотивы преступления, которые возникают обычно на самом элементарном уровне. Именно такую ошибку и совершили мои коллеги, расследуя первое убийство. Даже сразу несколько, одной из которых, хоть и не главной, было подверстать это убийство к общей криминогенной ситуации в стране. На него вообще обратили непростительно мало внимания - мало ли убийств совершается в нашем городе! Однако если бы им занялись всерьез, мы могли бы, вероятно, предотвратить следующее убийство.
      Я вздохнул с облегчением, а Галя не выдержала:
      - Считаете, что Никиту и Лену убил один человек?
      - Будто сама не знаешь! - бросил я лже-Данае.
      - Полагаю, что оба убийства тесно связаны, переплетены друг с дружкой, пусть связь между ними и односторонняя, - задал нам еще одну загадку Борис Павлович. - Именно из-за второго убийства нам и пришлось возвратиться к первому, они соотносились между собой, скажем, так: как оригинал и копия. Та же самая игра мнимыми эквивалентами, как в случае подмены подлинника Рембрандта искусной подделкой. Сначала нам подбросили копию "Данаи", а потом скопировали предыдущее убийство. По причине этих наглядных дублей - жизненного и художественного - нам и пришлось возвратиться к убийству Лены. Мы даже произвели эксгумацию ее трупа для дополнительного патологоанатоми-ческого исследования.
      Посочувствовал Саше, но он и виду не подал - знал, наверное, об эксгумации заранее. Да и не могли без его ведома.
      - Перед нами три преступления, причем промежуточное - похищение "Данаи" из Эрмитажа и ее дальнейшие злоключения - служит своего рода ключом к предыдущему и последующему: убийствам Лены и Никиты. Сказать по правде, это была наша единственная зацепка, путеводная звезда, так сказать. Мы так и назвали нашу операцию - "Даная". Без нее, боюсь, не сдвинулись бы с мертвой точки.
      - А какая связь между "Данаей" и убийством Лены? - удивилась Галя.
      Оставив вопрос без ответа, Борис Павлович продолжал:
      - Как вы знаете, в таких случаях на подозрении всегда близкие. Кто еще так ненавидит друг друга, как супруги, как братья или сестры? Вам известно, что, согласно опросам, большинство мужчин в нашей стране оправдывают убийство жены из ревности? В свете всего этого мои коллеги и рассматривали женоубийство не только как возможность, но и как вероятность в данном деле. Тем более когда муж сам бьет себя в грудь, во всем винится и кается. Вот Саша и был арестован по подозрению в убийстве жены, но два дня спустя выпущен за недостаточностью улик, а его путаное признание сочтено за самооговор. Такое случается сплошь и рядом - на каждое второе нераскрытое убийство у нас одно ложное признание. Ключевую роль в его освобождении сыграла психиатрия: эксперты признали его не совсем, что ли, в себе, в полубессознательном состоянии, провалы в памяти, ретроградная амнезия, временная невменяемость и все такое - короче, помрачение рассудка. Вот он и возводит на себя напраслину, оговаривает себя почем зря, путая моральную вину с уголовной. У ревнивца, оказывается, происходят радикальные сдвиги в психике - предпочитая, чтоб жена лучше умерла, чем изменила ему, он вправду начинает думать, что она умерла и причиной тому - он. А здесь произошло настоящее убийство, которое наложилось на все предыдущие фантазии мужа убитой, - вот он и объявляет себя во всеуслышание убийцей. Что говорить, звучит убедительно - особенно для тех, кто сам испытал подобные чувства. По сути - для любого мужчины. В результате Саша был освобожден, чтоб спустя три недели быть задержанным вторично - теперь уже по моему представлению. Ему еще не предъявлено официального обвинения, но арестован он по подозрению в убийстве Никиты. На этот раз мы нашли поддержку у наших психиатров, которые исходили из того, что человек, склонный к самоубийству, легко может пойти и на убийство другого человека: решиться на убийство, чтоб не наложить руки на самого себя. К тому же во время ареста на столе было найдено письмо его жены. Каким образом письмо одной жертвы, адресованное другой жертве, оказалось у подозреваемого? Тем более автор письма признается в измене и без обиняков утверждает, что Саша способен на убийство, а в качестве потенциальных жертв указаны как раз те, кто ими оказался. Куда ни кинь, сплошь улики.
      - Нет! - снова сорвалась Галя, но больше ничего не сказала, хоть Борис Павлович и выдержал паузу, давая ей возможность выговориться.
      - Мы, однако, перескочили с одного убийства на другое. Что естественно: новое убийство, будучи копией предыдущего, отбрасывает на него густую тень. Точнее - дополнительный свет.
      Здесь вынужден был ввязаться я, проведя неожиданную параллель уголовному делу:
      - Такое сплошь и рядом случается в истории литературы: эпигоны делают более понятным гения, под которого мимикрируют, а до этого он всем кажется темным и невнятным. В этом польза эпигонов: просветители поневоле.
      - Вот-вот! - обрадовался Борис Павлович интеллектуальной поддержке. Убийца Никиты, копируя убийство Лены, вынудил нас к нему возвратиться. Рабочая гипотеза, что ее убил случайный бомж, была отброшена как наименее вероятная. Как ни ужасно это преступление, совершить его мог любой из вас, включая покойного Никиту. На подозрении были все, за исключением отсутствовавшего тогда в нашем городе Глеба Алексеевича. У каждого из трех была на то причина, свой raison d'etre. И кто б ее ни убил, действовал по страсти, которая, как я уже сказал, примитивна, целенаправленна и слепа. Это было убийство по любви, и его мог совершить любой: Саша - из ревности, Никита - из зависти, а Галина Матвеевна - чтоб устранить единственное, как ей казалось, препятствие на пути к Саше. Тем более и у Галины Матвеевны, и у Никиты - у каждого! - был ключ от квартиры, почему вовсе не обязательно было находящемуся в ванной Саше слышать дверной звонок. Нежданный гость мог пожаловать без всякого предупреждения и даже без звонка. Когда мы возвратились к этому убийству по второму заходу, то все больше склонялись к тому, что его совершила Галина Матвеевна. Особенно после того, как выяснилось, что в момент убийства она находилась рядом с местом преступления.
      - Как и Никита, - встал я неожиданно для себя на сторону обвиняемой. Вот именно: и милость к падшим призывал.
      - С небольшой разницей. Никита мог здесь просто прогуливаться, всего в нескольких кварталах от мастерской. Непонятно, как здесь оказалась Галина Матвеевна.
      - А почему я не могла прогуливаться? Или Васильевский остров предназначен для прогулок исключительно тех, кто в нем прописан? Посторонним вход воспрещен? Запретный остров? Лепрозорий? Наконец, у меня могло быть назначено свидание с Никитой...
      - Вы сказали, что встретили его случайно.
      - Мало ли что я сказала!
      - Сказать можно что угодно, - поддержал я мою бывшую пассию. - А вы и уши развесили. У вас каждый виновен, пока не докажет свою невиновность.
      Борис Павлович, похоже, немного даже растерялся от такого дружного заговора против истины, которая была у него в кармане.
      - С вашего разрешения я все-таки продолжу. Мы думали на Галину Матвеевну, пока сегодня утром не обнаружили при аресте Саши письмо, связующее обе жертвы - Лену и Никиту. Оно поколебало нашу уверенность. В первую очередь как улика оно имело отношение ко второму убийству: как письмо Лены Никите попало к Саше? Он был арестован по подозрению в убийстве Никиты, а сам факт нахождения у него этого письма подтверждал его вину. Невероятно, чтобы Никита передал его Саше сам. Значит, оно было взято у него силой либо после его смерти. Второй вариант выглядел наиболее правдоподобно. Скорее всего это письмо было положено жертвой на тот же ночной столик рядом с диваном, где уже находились очки, томик Вийона и стакан с водой. То есть на самое видное место. Его нельзя было не заметить. А в самом письме было указано на потенциального убийцу.
      И Борис Павлович, вынув из кармана письмо, зачитал последние из него фразы:
      - "А теперь главное - пробиться сквозь наши семейные склоки, которые стали рутиной, и все ему выложить. Чего бы это ни стоило. Даже если он убьет меня. Или тебя. А он на это способен - я знаю. Ну так поделом обоим". Как видите, прямое указание на убийцу. Причем на двойного убийцу.
      - Да, но это высказано исключительно в предположительном плане, сказала Галя. - Не говоря уж о том, в каком она была состоянии: первая в ее жизни измена, первая беременность.
      - Не первая, - сказал Саша. Галя помрачнела:
      - Опять ты за свое...
      - Я не об измене. О беременности. Еще до нашей женитьбы. Ей и двадцати не было. На третьем месяце. Врачи говорили, что из-за аборта скорее всего она и не зачинает больше. Страшно переживала. Меня упрекала, что не остановил. А мне тогда казалось, что о ней думаю - такая молодая, зачем ей в семейную петлю лезть? О последствиях и не подозревал.
      Для всех нас это было внове. У меня мелькнула было аналогия с Галиным абортом, который я же ее и заставил сделать, чтоб не способствовать перенаселенности нашего шарика, но отбросил личные воспоминания как неуместные. Не знаю, кто о чем, а я, слушая Сашин рассказ, думал прежде всего о Лене, которая родилась, увы, героиней трагедии. Никак ей было не отвертеться от судьбы, и та поставила в конце концов точку в ее короткой жизни, кто б ее ни задушил: сам того не ведая, он - исполнитель чужой воли. Не то чтоб я фаталист, но Лена была отмечена с рождения. И сама знала это. Отсюда такая зацикленность на страданиях. Вот кто был фаталистом!
      - Итак, сам факт нахождения этого письма у Саши подтверждал наше подозрение, что убийца - он.
      - Убийца кого? - поинтересовался я.
      - Убийца Никиты.
      - Письмо из мастерской взял не Саша, - подала голос клуша.
      - А кто? - мгновенно среагировал Борис Павлович.
      - На что вам действительно повезло, так это на стукачку, - оттягивая время, сказал я. - Верой и правдой.
      - Если о Галине Матвеевне, то пальцем в небо. Она действительно сочинила нам отчет о той вашей поездке в Югославию - тем дело и ограничилось. Отчет настолько туманный и путаный, что мы решили никогда впредь с ней не связываться. Бесполезно. А вот кто был настоящим стукачом в этой поездке...
      - Никита! - сразу догадался я.
      - При чем здесь Никита? - сказал Борис Павлович.
      - Ты? - еще больше удивился я и дернулся к Саше.
      Вид у Бориса Павловича был слегка ошизелый. Он смотрел на меня, будто перестал вдруг понимать, что к чему.
      - Вы взаправду не знаете? Или прикидываетесь? Очередной розыгрыш?
      -Я?
      - А кто ж еще? Больше некому.
      - Враки!
      - Вы что, забыли? Заранее уговорился с вами, что будете сообщать обо всем подозрительном во время поездки. Потому, собственно, вашей четверке я и давал поблажки, даже в Дубровник отпустил, что среди вас был наш человек. По предварительному с вами сговору.
      - Точно так же вы договаривались и с другими.
      - Сравнили! С другими у нас были собеседования на предмет проверки их собственной лояльности, в то время как в вашей не было никаких сомнений. Вот почему мы и обратились к вам за содействием.
      - В отличие от Гали я не писал никаких отчетов.
      - А зачем отчеты, когда вы все сообщали изустно? Вы что, позабыли - у нас с вами в Сараево было несколько разговоров, вы подробно обо всем меня информировали. В том числе о вашей поездке в Дубровник. За исключением интимных подробностей. О них мы знаем со слов Галины Матвеевны.
      И пошленько так осклабился.
      - Доносительством не занимался, - сказал я.
      - Не на что было доносить - вот и не занимались. Вся группа - сплошь примерные совки, вели себя как стадо баранов. Секс - единственная отдушина для свободного волеизъявления. Чистая перестраховка с нашей стороны.
      - Если у вас все стукачи, как я... Я вам нужен был для отчетности. Фикция, а не организация. Потому и накрылись вместе с вашей вшивой империей! А теперь строите из себя Шерлока Холмса.
      Борис Павлович никак не отреагировал и продолжал как ни чем не бывало:
      - Впоследствии, время от времени, мы с вами связывались - ни одного отказа. Полюбовно. У нас до сих пор некоторые записи хранятся. Довольно занятные рассказы о настроениях в Эрмитаже. Скорее, правда, с психологическим, чем политическим, уклоном. Но нам и такой ракурс был важен. Последняя наша встреча произошла перед скандинавской поездкой, когда вы и вовсе были как шелковый. Настолько, что ваша покладистость у кой-кого из моих коллег вызвала подозрения: потенциальные дефекторы*( От англ. defect - изменить, дезертировать, переметнуться в лагерь противника. - Здесь и далее примеч. ред.) соглашаются обычно на любой вид сотрудничества - только бы выпустили за кордон, а там уж дать тягу при первой возможности. Вот тогда я за вас и поручился, объяснив вашу сговорчивость тем, что первая ваша капстрана. Ошибся. Что в карьерном плане обошлось мне дорого.
      - Живы остались! - сказал я.
      Не понравилось мне что-то, как на меня смотрели Галя с Сашей. А, без разницы! Будем живы - не помрем. Только б выбраться из этого болота под названием "Россия", а то засасывает со страшной силой.
      - Так кто взял письмо из мастерской? - снова обратился Борис Павлович к Гале.
      - Я, - сказала она с вызовом.
      Она что, нарочно? Покрывая меня, вынуждает на признание?
      - Благодарствую, - поклонился ей иронически, но все-таки промолчал. За фигом самому лезть в петлю?
      - Большой роли уже не играет, кто именно взял это письмо, - успокоил нас Борис Павлович.
      - Но это же улика! - сказал Саша.
      - Улика - да, но подложная, подброшенная.
      - Вы хотите сказать, что я нарочно подбросил Саше письмо? - возмутился я, выдавая себя с головой, но что мне оставалось? - Отдал по его же просьбе, о чем потом жалел. Откуда мне знать, что вы нагрянете к нему и заберете вместе с письмом?
      - Вы меня не поняли, - сказал Борис Павлович. - Как улику против того, кто его взял, письмо, конечно, можно использовать. Хотя здесь есть одно "но". Той ночью у каждого из вас была такая возможность. Каждый околачивался где-то поблизости и был замечен наружным наблюдением. Я так думаю, что всяк из вас успел той ночью побывать в мастерской. Представим себе, что один из вас убил Никиту, другой стащил "Данаю", а третий пришел к шапошному разбору и наткнулся на труп.
      Я вздохнул с облегчением.
      - Такое тоже возможно, - продолжал Борис Павлович. - Как возможен и некто, кто исполнил сразу две роли - имею в виду, понятно, первые. В таком случае не один, а двое наткнулись, придя в мастерскую, на труп ее хозяина. Зато письмо мог взять любой из вас - даже тот, кто пришел к шапошному разбору. Мы думали, что письмо взял тот, у кого мы его обнаружили. Галина Матвеевна, однако, утверждает, что это она, а Глеб Алексеевич - что он. Еще одна загадка. Но на то и загадки, чтобы хоть некоторые из них осталась неразгаданными. Пусть остаются загадками: к примеру, куда делся кушак, которым была удушена последняя жертва? Может, эту загадку нам специально подбросили в качестве отвлекающего маневра - чтоб мы, ломая над ней голову, потратили на нее все наши силы? То же с письмом - какая разница, кто его стащил из мастерской? Тем более, думаю, оно лежало на видном месте - покойник все сделал, чтоб оно было немедленно обнаружено в случае его смерти. А оказалось не столь важно, как мы поначалу думали. Мы отдали его на экспертизу. Графологический анализ показал, что письмо липовое. Лена его не писала. Тонкая подделка - одновременная имитация почерка и стиля.
      Тут мы все вытаращились на Бориса Павловича.
      - Этого не может быть! - дурным голосом крикнул Саша.
      - Столбенею, - поддержал его я.
      - Представьте себе. У наших экспертов было с чем сравнивать - мы нашли в мастерской еще три ее письма - настоящих. Нет, нет, ничего такого, - успокоил Борис Павлович Сашу. - Три путевых письма - одно с Волги, два с Байкала. Или наоборот, не помню. Вот они и послужили шпаргалкой навыворот, антишаблоном для экспертизы. Плюс чернила - свежие, а не трехнедельной давности. Письмо подложное.
      - Кто тогда его написал? - растерянно спросил Саша и повернулся к Гале: - Ты?
      - Совсем ополоумел! - сказал я. - Убийца - куда ни шло, но на фальшивомонетчицу она не тянет. Кто среди нас был главный плут и шалун? Отмочил напоследок! Поразительно, что никто не усомнился в подлинности письма. Клюнули как один. Что касаемо меня - недооценка сразу же двух гениев: сначала имитатора, а потом сыщика. - И я поклонился Борису Павловичу.
      - Дело не во мне, а в вас, - отфутболил он мой комплимент. - От кого я узнал вчера о мистификаторских наклонностях вашего приятеля? Оказалось, он копировал, подделывал, пародировал не только картины старых мастеров, но и чужие письма, чужие голоса, даже деньги. Подделку "Данаи", несомненно, надо рассматривать в этом же контексте, как очередной его розыгрыш, хотя его лебединой песнью стало это подметное письмо, которым он указывал на своего убийцу, одновременно мстя ему. Скажу честно, ваш вчерашний рассказ о его фальсификациях и мистификациях потряс меня. Это как раз та помощь, которой я от вас добивался и в которой вы мне отказывали. Для меня это было свежее знание, оно засело у меня в активной памяти как гвоздь, в то время как для остальных старое, пассивное, мертвое. Вот вы им и не воспользовались. На что и рассчитывал фальсификатор, подбрасывая письмо. По жанру это письмо-донос. И написал он его в ночь убийства, как только вернулся домой, за час, самое большее полтора, до смерти, до прихода своего убийцы, на всякий случай.
      - Почему вы так решили? - спросила Галя.
      - Да потому, что ему неоткуда было знать о том, что Лена беременна. Даже если он спал с ней, Лена бы ему об этом не сообщила. Она никому не сообщила. Это стало известно только после вскрытия тела, о чем был проинформирован один-единственный человек - муж жертвы. От него Никита и узнал, а вернувшись в мастерскую, не откладывая сочинил поддельное письмо, опасаясь быть убитым той же ночью Если хотите, это его завещание, последний, посмертный розыгрыш, своего рода реванш.
      - Реванш за что? - спросил я.
      - Реванш за неудачу. Вряд ли бы он стал писать это письмо, если б Лена с ним спала. Зачем? Потому и написал, что она отвергла его домогательства.
      - Это уже не графологический, а психологический анализ, - сказал я, веря и радуясь, что Лена ему так и не дала, будто я ей муж, а не Саша.
      - У нас в конторе работают разные специалисты, - уклончиво сказал Борис Павлович.
      - Если это была подделка, почему он тогда написал, что Лена беременна от меня? - спросил Саша.
      Похоже, он ни за что не хотел расстаться с посмертной запиской от Лены.
      - Подделка - как дважды два четыре. Никаких сомнений у наших экспертов не вызывает. А что беременна от вас" а не от него, написал, чтоб еще больше вас уязвить. Это он был тонким психологом, а не мы. Будь Лена жива, самое тяжелое вам было бы узнать, что она беременна не от вас. И совсем наоборот, когда мертва - не только она, но и ребенок, ваш ребенок, Саша. Это во-первых. А во-вторых, будучи тонким стилизатором, он написал так для правдоподобия. Уже сам ваш вопрос, Саша, - доказательство верности его расчета. Он и себя не пощадил ради правдоподобия, нарисовав нелицеприятный автопортрет и приписав его Лене. Вот что пишет мнимая Лена о настоящем Никите: "То, что тогда произошло у тебя в мастерской, - мерзко, отвратно, потому что безжеланно. Не говоря уж о любви - никакой. Ни с твоей, ни с моей стороны. Не люблю тебя и никогда не любила, а себя ненавижу за это. Сама не знаю, как произошло. Ты-то понятно - из подлянки, из ненависти к Саше, всю жизнь ему завидовал - его любви, его самодостаточности, его таланту, а у тебя ничего нет. Талант без индивидуальности - нонсенс, а ты - сплошная посредственность. И жить можешь только за счет других - Рембрандта или Саши, тебе все равно, лишь бы был талантлив. Вот ты и присасываешься. Как пиявка. Упырь - вот ты кто!"
      - Упырь и есть! - сказала Галя.
      - Чтобы так о самом себе писать? - удивился Саша.
      - Он все про себя знал, - сказал я. - И что завистник, и что мизантроп, и что шут гороховый, и что посредственность, пусть даже выдающаяся. Незаурядная заурядность. Талант без индивидуальности. Будучи говном, возвел говнистость в принцип. Ничего святого за душой. Таким и остался до конца. А больше всех ненавидел себя. Потому и написал, что поделом: вынес себе смертный приговор.
      - И один из вас привел его в исполнение.
      - Хоть он и был уверен, что его убьет убийца Лены, но в действительности это была отчужденная форма самоубийства, - сказал я, оправдывая Сашу.
      - Он ждал своего убийцу и знал, кто он, - сказал Борис Павлович. - Это были вы, Саша. Он ждал вас той ночью. И вы пришли. Пришли его убить. И тем не менее в убийце он ошибся. Хоть настоящий убийца и использовал его страх перед убийцей мнимым. Вы могли его убить, Саша. И хотели убить. К счастью для вас опоздали. Это именно вы первым наткнулись на труп в мастерской.
      - Два убийства - два убийцы? - спросил я. Борис Павлович кивнул головой:
      - И вам это известно не хуже, чем мне.
      - Начнем с первого, - предложил я, оттягивая время. - Сначала оригинал, а потом копия.
      Галя вдруг встала. Вид у нее был совершенно потерянный. Смотрела она только на Сашу. И плакала.
      - Так все-таки это ты? - спросил я ее.
      - Лену убил я, - сказал Саша.
      - Опять он за свое! - рассердился я.
      - Опять ты за свое! - крикнула Галя. - Не верьте ему! Он снова на себя наговаривает. У него всегда чувство вины перед всеми.
      - Как говорят матадоры, настал час истины, - сказал я.
      - Лену убил я, - повторил Саша твердо. - Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. И могу рассказать, как было. Да, подозревал в измене. Особенно после того, как позировала Никите. Сам ее заставил, а потом с ума сходил. Трагедии взалкал. Князь Вяземский не о Жуковском, а обо мне написал: "Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет струна его лиры". Столько лет требовал от нее признания в измене, а когда она решила признаться, испугался. Последние дни была сама не своя и все норовила со мной всерьез поговорить. А я, догадываясь о чем, всячески уклонялся, избегал. А в тот день она меня просто преследовала: "Нам надо поговорить. Это очень серьезно. От этого зависит наша дальнейшая жизнь. Я должна тебе все сказать. Да выслушай же меня! Ну, пожалуйста..." Я и так знал, что она хочет сказать, но как мне дальше жить с этим знанием - не знал. Знать, что мою Лену трахал этот подонок, что сама ему отдалась, что ей было хорошо с ним, - невыносимо! Она хотела мне сказать, а я не хотел ее слушать. Вот и схватил ее за горло, чтоб только ничего не говорила. Сам не знаю, что произошло. И убежал в ванную. И заперся там. Тишина. Что умерла, не понял. Пока не выбежал из ванной. Она лежала на пороге. Входная дверь была почему-то открыта. Сам не помню, как ее открыл. Вызвал "скорую". Ничего не помнил - ни как убил, ни зачем открыл дверь. Господи, если б я только знал, что она хотела сказать! А ей было не пробиться, я ее забивал, заглушал криком, а потом стал душить - только б не говорила! Был уверен, что признание в измене. А она - о ребенке.