- Ну что, - сказала она, присаживаясь, - как побродил, что видел?
      - Архетип колеса, - говорю. - А ты?
      - Змею. - Я замер, так она тихо сказала, одними губами. Подошел лишенец.
      - Ты голодна?
      - Нет. Чаю, пожалуй.
      - Как это было?
      - Там, - она взмахнула рукой, не оборачиваясь, - вниз по реке. Свернула по тропке в лес. Буквально несколько шагов. Два куста сцепились поверх тропы так, что только ползком под ними или на корточках. И не обойти - колючий кустарник, как мотки ржавой проволоки в человеческий рост по сторонам. Я нагнулась, приподняла полог куста и уже просунула голову, и ладонью хотела уже опереться на землю, которая сдвинулась вдруг и поползла под рукой, которую я уже не могла отдернуть, как и тело не могла отдернуть - из-за потери равновесия, оно падало на нее вниз лицом, с поджатой рукой, и я в последний момент, почти вслепую, ткнула ладонь в этот ползучий вензель, попав куда-то между колец, а она все ползла - без конца, без головы, только это скользящее... - Оборвала, прикрыла глаза. Я отцепил ее ладонь от края стола, приблизил. - По пальцам, - шептала она, не открывая глаз, - по пальцам.
 
      В Харидвар мы решили попытаться вернуться пешком через заповедник по той же дороге, которой нас вез рикша. Подошли к шлагбауму. Под нависшим над ним деревом сидели, подремывая на вросших в землю покосившихся стульях, трое: один в камуфляже, двое - неприметным фоном. Рядом щит: вход запрещен. Экскурсия на джипе - 1600 рупий, на слоне - 900. Спрашиваю: а без слона и без джипа? Нельзя, говорят. Нам в Харидвар, говорю, а автобус - лишь вечером. Может быть, можно... Можно, отвечают, продолжая подремывать, не поднимая глаз. Необъяснимо.
 
      Зашли в нашу харчевню перекусить. Выходя, Ксения купила кулечек сластей, вроде лукума. Безлюдный пятачок, раздвоенный дорогой, с навесом автобусной остановки, и несколько крыш, припавших к земле, вот и весь хутор. Стоим у харчевни, за нашими спинами - еще люди, сидят за столиками, едят, разговаривают. По площади кружит стая собак.
      Одна нерослая черная вдруг замирает, глядя на нас, и срывается с места, несясь нам навстречу, захлебываясь - но не лаем, а каким-то надрывным рыдающим визгом, и кидается к нам, и вьется вокруг, исходя этим плачем, вставая на задние лапы и передними воздух суча, будто висит на карнизе над пропастью, всем своим теплым скелетом в жиденькой коже подтягиваясь и соскальзывая, умоляюще глядя в глаза.
      Мы стояли, прижавшись друг к другу, как на островке - даже не суши, а жизни, которая из-под ног уходила. Я вспомнил сегодняшний сон, лицо того мальчика.
      Что происходит? Мы видим впервые этого пса, не кормили его, не ласкали. Что же выбрал он именно нас, именно здесь и сейчас, именно он - почему?
      Глаз зажмурен, щека с липкой шерстью дорожки от гнойного глаза. Ухо сжевано. Рваная рана на горле. Может, радость такая - навзрыд?
      Он заходится так, будто вся его жизнь, весь облившийся кровью хребет стал у горла.
      Мы жались друг к другу и комкали пальцы в ладони. Казалось, еще один спазм этих мелко трясущихся ребер над колотьем живота - и хлынет...
      Ксения присела к нему, он ткнулся ей в колени и затих.
      Она развернула сласти и положила на землю. Он скосил на них свой единственный глаз и прикрыл его. Я присел рядом с нею, погладил его по все еще подрагивающей голове, высоко поднятой над узкой седой грудью.
 
      Шли, и он обматывал нас кругами, связывая незримой нитью. Черной, подумал я, с сединой. Круги скользили, приближаясь к шлагбауму.
      Те трое приподняли головы и одну за другой уронили. Мы шли по пустынной дороге сквозь заповедник, по заповедной дороге. Пес, забегая вперед, останавливался, ожидая с обернутой через плечо головой.
 
      - Нехорошо... - начала Ксения и оборвала.
      - А что, - говорю, - мы могли? Пнуть ногой?
      - Он не оставит нас.
      - Может, дойдет до моста и вернется? - говорю, чтоб ее успокоить, да и себя.
 
      Пройдя несколько километров, свернули с дороги на тропу. Лес был пуст, жарко еще, четвертый час. Сели у поймы пересохшей реки, на белобрысом краю леса.
      Я сказал, что пройдусь чуть вперед, погляжу. Ты со мной? Она покачала головой и откинулась на спину, глядя в небо. Пес положил ей голову на бедро, и тут же вскочил, как только я двинулся от нее.
      И еще долго челночил меж нами, со все удлинявшимся расстоянием, пока в очередной раз ко мне уже не вернулся.
 
      Не думай. Ни о чем не думай, просто иди. Отпусти ее на эти полчаса. И себя отпусти. Что-то произойдет, что-то уже происходит. С нами. Что ж я не чувствую - что? Что ж я все время ступаю с третьей ноги? Чуть раньше, чуть позже, и не иначе меж нами. Не вовремя. То я, то она. Спросила о чувствах. Моих к ней. Впервые - с весны. В самый неподходящий. Вчера. Что значит - неподходящий? Либо есть, либо нет. И так, и не так. После купанья. После слонов. Казалось бы, самое время. В том и подвох. В том и подвох. И стояла с этим стекольным осколком ответа во рту.
      А потом я пытался смягчить этот чертов английский. Сказал, что об этом не спрашивают меж берегами. Да и будет ли он, тот берег. Если мы доплывем, если выйдем, намоем собой. Слава Богу пока, что отплыли. С этим погребом на спине. Из которого воет, сосет.
      Слава Богу, не это сказал. Не глядятся в зеркало посреди молитвы, не...
      И не это.
      А спать со мной, значит, можно, спрашивает, меж берегами? Значит, по-твоему, я должна еще и право это иметь - спросить? И стоит с этим острым осколком во рту, опустив голову.
      Не "иметь" и не "право", конечно, это язык меня метит. Но что ж ты не чувствуешь, что об этом не время, не так. И потом - что об этом не говорят, а живут. И потом - это из-за угла, малодушное: кто там? свои?
      Чудовищно, говорит. Это точно. А спросила бы часом поздней или раньше, спросила б сегодня - другая бы жизнь.
      Скажи мне, как-то вдруг спросил я ее, несколько дней спустя после той новогодней, ты действительно никогда не хотела родить ребенка? Почему? Замерла, всматриваясь в меня и, помедлив, сказала: чтоб следов не оставить.
      Чудовищно, что мы творим. И главное - непоправимо. И главное - непоправимо я в это не верю, что это непоправимо.
      Откуда же эта самоуверенность? И извлек он из вод быка, и дал им, чтоб жили. Нет, сказали они, это неубедительно. И сотворил лошадь. Нет, сказали, и это не то. И создал человека. Во, просияли, другое дело.
      От верблюда. От творческого отношения. От творческого.
      А у нее - затворническое. И верблюдики на занавесках. Нацокала под трафарет. Желтые, рассеянные по белизне.
      Так она и надписала на подаренном мне в день рождения дневничке наших встреч: тебе (и наклеенный верблюд) от меня (и наклеенный пингвин).
      Почему ж я не чувствую, что происходит? Ведь сейчас происходит. Сейчас поворот. А я не вижу. Щелкаю фонариком и не вижу. Как вчерашний круг, тонущий на глазном дне.
      Букетик нарвать ей, вот этих, ее любимых, с тихим жалобным светом. Эти, полуслепые, закисшие глазки. И эти, с поддувом, тлеющие угольки.
 
      Пес выбежал мне навстречу и, обматывая кругами, вначале меня, потом нас, все искал себе место - то с ее, то с моей стороны и, наконец, осторожно свернулся в ногах между нами. Она все лежала на спине, глядя в небо. Я - на нее, на боку, опираясь на млеющий локоть.
      Здесь я, не отходил никуда.
 
      Солнце уже садилось, а мы все никак не могли отогнать его, стоя спиной к мосту. Ксения обреченно опустилась на обочину: "Не можем же мы взять его с собой в Германию".
      Германия, я вздрогнул от этого слова, будто кривая комета шаркнула по земле. Как отсыревшая спичка о коробок.
      - Почему?
      Она вздохнула, разводя руки.
      - Еще неделя, - говорю, - пусть идет с нами.
      - А потом?
      - А потом - может, к Джаянту? Или Амиру?
      Она отворачивает лицо, покачивая головой.
      Да я и сам понимаю. Но что делать, глядя на него, глядящего на нас таким человечьим, что нам, псам, только лапой прикрыться.
 
      Я прошу проходящих, проезжающих на велосипедах индусов помочь, хотя б подержать его, пока мы не скроемся за поворотом. Улыбаются, слушают, не понимают.
      Амир потом скажет: "Конечно, если б они увидели на обочине Шиву живого, это было б для них реальней и естественней, чем то, о чем вы просили. И люди, и звери свободны здесь. Он вас выбрал, не вы."
      Наконец, один, неподалеку от нас чинивший свой мотороллер, подкатил к нам, кивком указал на нас и на пса. Я взял пса на руки и передаю ему. Он улыбается: наоборот. Мы садимся.
 
      Головы наши развернуты к рвущейся из-под колес дороге; пес мчится по ней, по асфальту, летя кувырком, отставая все больше, но все бежит и бежит, километр, два, три, мост, по мосту, я кричу: "Хватит, стоп!" Он пригнулся к рулю и не слышит.
      Сошли за мостом. Молча идем, глядя под ноги. Я говорю: "Давай так, если он все бежит, берем его, если нет - не судьба." - и вскарабкиваюсь на бетонную тумбу.
      Он метался посередине моста, уворачиваясь от машин и увиваясь за мотоциклами.
 
      Сели на ступенях к воде, на священных гатхах Майи. Уже стемнело. Затепленные венки проплывали у ног. За спиной, на высоких цирковых стульях сидели индусы, в ряд, по набережной. В простынях, заправленных за воротник. Глядя вдаль, на тот берег и - боковым зреньем - в зеркальце на длинной палке, воткнутой в землю. С намыленными лицами. Со скользящими по простыням срезанными прядями.
      Между стульями лежали на ковриках освещенные керосинками расслабленные тела, массируемые стоящими на коленях над ними теломонидами.
      Из улочки невдалеке выплывал на носилках Кришна, окучиваемый цветами. Музыка, пение, перезвон колокольцев. Несли к воде - умывать, поить, кормить, медом умащивать, нагуливать меж людьми.
      Сидели, прижавшись друг другу с опущенными руками, молча.
 
      Оставшуюся неделю мы, вернувшись, провели у реки, в стороне от людей.
      День, когда бы ни начинался, начинался с заката, который стоял дотемна, не колеблясь. С этим мягким топленым светом - будто смотришь сквозь тонкий промасленный шелк.
 
      По вечерам ходили на занятия йогой. К другу Джаянта, который по его просьбе занимался лишь с нами двумя, отдельно от группы.
      Ничего в этом роде мы не планировали. Предложение всплыло случайно, в доме у Джаянта. Он описал нам Прамота и сказал, что это, в любом случае, ничего у нас не отнимет, начиная с молчания и заканчивая тишиной. И добавил, подняв палец к небу: собственно, там уже всё написано.
      Мы пришли "на чаёк" и, познакомившись, не отказались.
      У меня практического опыта не было вовсе, у Ксении был, но стертый, полузабытый. Прамот сказал, что неделя - немыслимый срок, но он попробует наживить, что возможно.
      Был он похож на удилище, упруго и плавно подсекавшее рыбу - по все стороны от себя. Соплеменники доходили ему до бедра.
      Занимались мы в его недостроенном доме, в котором он жил со своею сестрой. Ей - лет 20, ему - 28. Сироты. Детство - в ашраме. Затем - Академия йоги, на средства ашрама. Поиск учителя, жизнь с ним, и в прошлом году его смерть. С портрета лучится лицо, немного похож на Ауробиндо.
      В зале, где мы занимаемся, на верхней площадке дома, кроме портрета, нет ничего: белые стены, окна. Урок - два часа. Около десятка асан, показывает, повторяем с относительной легкостью. Он озадачен.
      Мне больше всего по душе упражненье на внутреннее равновесье. Стоишь на одной ноге, другая ступней прижата к истоку первой, руки вытянуты над головой, ладони сведены, взгляд - в умозрительную перспективу. Меняем ноги.
      После каждой асаны гудим "Ом". В мантре три звука: а, у, м. Каждую нужно прочувствовать, ступенчато восходя к третьей. А ум неуместен, при полноте-то слияния с божеством.
      Ксения гудит тоненько, я ее, слава Богу, не слышу. И не вижу, глаза должны быть закрыты. И так еле сдерживаюсь, дуя с Прамотом в унисон.
      И по окончании в течение получаса дышим. Разные техники, каждый день добавляется новая. В первый же день была такая: лежишь на спине, сосредоточиваешься на всей дряни в себе, подтягиваешь ее к горлу и выдыхаешь - в божественный рот милостивого мирозданья. И взамен вдыхаешь, заполняя себя Чистым и Всеблагим. Я попробовал, не получается.
      Представил себе наоборот - как по маслу.
      На Ксению всё это очень действует, не в пример мне. Парит в белой парусинке, гнется, над ней - луч солнца золотой.
      Потом чай пьем гималайский, на полу сидя. Прамот гурманит и гурушествует.
      Как и многие здесь, чужестранный звук sh он не произносит. Медитесон, - говорит он, - концентресон и релаксесон. Но не это главное. Главное - позволить себе, allow yourself, allow yourself, allow yourself!
 
      - А как насчет кармы, - спрашиваю.
      - Прежде, - говорит, - чем принять решение, нужно спросить все свои одиннадцать чувств. Если хоть одно из них против, постарайтесь выяснить - почему. Если ответ внятен и, тем не менее, Вы решаете в пользу десяти, - отягчаете карму.
      - А если - не внятен? Не отягчаем?
      - Теперь дышим.
 
      Пару лет назад он был приглашен в один из университетов Калифорнии преподавать йогу, будучи выбран как один из действительно продвинутых ее адептов. Прилетев в Нью-Йорк, он в тот же день сломя голову кинулся назад, не в силах вынести этот разящий запах из пасти чужеродной ему энергии, и месяц отсиживался, приходя в себя, под подолом учителя.
      Где тонко, там рвется, а дворнягу и обухом не перешибешь, если уж говорить о крайностях.
      И тем не менее, это были чудесные двоечасья, когда мы стояли с Ксенией, как рыбы на хвостах, гудя серебром: Оооммм, вдвой-ооммм... И она бочком, чуть кренясь, отплывала, скользя к двери, и я - позволяя себе, позволяя себе - за нею.
 
      Сидели мы целыми днями у Ганги (конечно, женского рода, пора устранить эту инерцию русского недоразумения) и смотрели на реку, на тот берег.
      Тысячи лет и одна ночь, проведенные в Майе-Харидваре, прикладывают палец к губам, пятясь от разговора. Дом с горящими окнами, скользящий по дну на немыслимой глубине; мы в этом доме. Мы, но не можем в себя войти, обплывая его снаружи, прижимаясь лицом к окнам. Совмещая через стекло ладони. И потом... И об этом не скажешь.
      Что-то случилось там с нами. Но что? Будто звук отключен. Будто эти овечки речи убрели от нас, звеня колокольцами, перетекая горными тропами за холмы, и видны еще две последние: я и ты.
      Будто всё в тишине этой на вольфрамовой нити держится: день, ночь, мир, мы.
      И нет памяти, вот что. Ни в чем, нигде. Ни у травы, ни у этой лошади, ни у солнца, ни у нас с тобой.
      И оттого этот худенький тихий защемленный Бог - во всем.
      И во всем эта секундная стрелочка - тикает и не движется, заикаясь.
      И открытое голое горло с этим тиком артерии жизни - у всех, у всего.
 
      Была у нас такая игра с нею - в шрути и смрити.
      Шрути (услышанное) - то, что дается как откровение. Шрути это "священное писание" индусов: прежде всего, веды (о которых Вивекананда сказал, что если у индуса пропадает корова, он идет искать ее в ведах), веды и брахманы - комментарии к ним, затем араньяки - лесные книги для отшельников, и упанишады.
      Смрити (запомненное) - это "священное предание", сюда относятся Махабхарата с Бхагаватгитой, Рамаяна, а так же пураны - книги мифов, и прочее.
      В такую игру мы играли. Когда указывали друг другу на выхваченный зрением образ - человека, зверя, луча, извива воды, говоря: смотри - пурана! Нет, она поправляла, вглядываясь: бери выше, - кажется, араньяка.
      Так вот, всё, что происходило с нами в Харидваре-Майе, - было шрути, не смрити; услышанным, не запомненным.
      Вернулись мы в Лахман-Джулу, оставив себя в Харидваре на неделю, нашу последнюю неделю здесь. В следующую субботу мы найдем их там, едва не опоздавших на поезд, увозящий нас в Дели.
 
      Эта была самая медленная ночь в нашей жизни.
      Мы лежали на берегу, невдалеке от еще курящегося шамшана. Триста килограмм дерева, немного алоэ, сандала, одно тело, и совочек пепла, струящийся в воду.
      Слова, оставившие нас, стояли в черном чужом небе мелким моргающим дребезгом звезд.
      Медленно, медленнее ударов сердца, медленнее дыханья камней мы вглядывались друг в друга, закрыв глаза; вглядывались ладонью, кожей, виском.
      Господи, помилуй меня, где же я был всю эту жизнь до себя, до Тебя, до этой дрожащей, жалобно жмурящейся ладони ее на моих губах.
      До этой рощицы влажного света ее волос.
      До этого олененочка губ ее, Господи, даже если бы Ты ничего не создал, кроме этого теплого чуда.
      До ресниц ворожбы, до глубинного пения крови, до свеченья ее чернецов.
      До глухой расступившейся тьмы для серебряной дрожи ее плавной излучинки тела.
      До расплета его, до меня в немоте междуречья.
      До ужаленного хребта между святостью и святотатством.
      До близи покрова, до лунных раздвинутых зарослей схимы,
      до узкого росного лаза в трепещущих отблесках - до...
      До этого слова - последнего и одного на двоих нас - до ты.
      До ты наплывающих волнами тел,
      до ты отбегающих вниз отражений,
      до ты пузырьков, восходящих со дна темноты, немоты, пустоты...
      До этой маленькой, удаляющейся лодочки, плывущей в уже светлеющем небе; лодочки - в четыре медленных, медленнее ударов сердца, весла;
      и еще два - в небо опущены за кормой;
      и еще два - сушатся, подрагивая над нею.
 
      Шли дни, спиною вперед шли. Двое осталось, как нас двое. Молча. То есть, конечно, мы говорили, но тише, и в стороне от себя. От нас. Чем дальше, тем лучше.
      На воду смотрели. На тот ее берег. Казалось, каждое дерево, каждую ветвь на каждом, не глядя, могли повторить, продвигаясь под лыком их медленно и тягуче, как сон.
      Вон там, под орехом, отсюда незримый, лежит, не вставая, баба, лежит на спине с запрокинутой головой - говорящей. И смуглая белка с тлеющими подпалинами сидит перед его продубленной неподвижной ступней: то воткнется остреньким личиком в глухую канавку под пальцами, то отпрянет, обескураженная, с распушенным столбняком хвоста.
      Мы тоже лежим под деревцем, пробравшимся на цыпочках почти к самой воде. 48 - в его тени. Пуджимся то и дело, на перехват дыхания. Я хлещу воду текучими пригоршнями, стоя по пояс, едва удерживая себя в потоке.
 
      Индия для индуса, как сказал тот же Вивекананда, это священная Ганга и Гита.
      Гиту на днях перечитывала Ксения. Я не смог. Видимо, я для нее слишком испорчен, с головы начиная. То, о чем мы с Амиром спорили. То, что прежде меня так отваживало от Индии, по недоумию. Этот приторный кич - повсюду, во всем, куда глаз ни ляжет. Как же это соседствует с безднами вед, струйным духом аскетов, стоящих в небе, как жаворонки на воздушных струях?
      И не просто соседствует, а - закадычно, в обнимку.
      Но именно благодаря этой, иллюзорной, конечно, и тем не менее бесконечной баньянной обнимке верха и низа, внешнего с внутренним, прошлого с будущим, мифа с реальностью, нового опыта с предшествующим; благодаря этому шрути-смрити как вселенскому тутти-фрути Индия и сохранила себя, не замутнив во времени ни целомудрие глубины, ни - прикрывающую ее поверхность, льнущую к ладони и обкатывающую хрусталик.
      Сат, чит, ананда. Бытие, сознание, радость. Одним словом звучит: Бог.
 
      Входили мы в эту священную текучую книгу поочередно (индусы называют священные книги мандалами), и выходили, облепленные сверкавшими буквицами капель, стекавшими на песок.
      Счастлив тот, говорят индусы, кто омылся в Ганге, постригся в Праяге, а умер в Варанаси.
      Паломничество от истока до устья занимает шесть лет.
      Оканчивающий свою жизнь погружением в Гангу обретает вечное блаженство. И такая смерть освящена традицией, не являясь буквальным самоубийством, как и уже отошедшее в прошлое сати - самосожжение вдов на погребальных кострах мужей.