Аморт

Сергей Соловьев

AMORT

Роман

Часть первая
Прана

Глава первая

      У каждого с Индией (а точнее - наоборот) своя история. Моя началась в междуречье отношений с австрийской герцогиней в длиннополом пальто, гаврошьей фуражке и блекло-голубыми, как бы выгоревшими от яркого солнца глазами.
      Имя у нее было осеннее, стелящееся под ноги, густое, травное. Вместе с тихой цветочной геральдикой ее фамилии вызывало состояние легкого обморока. Имя, глаза и худенькая, вся испещренная зыбкой ветошью линий ладонь. Ксения.
      Смысл нашей истории становился все непроглядней. Мысль об Индии возникла как бы случайно, в тот же день мы получили визы и взяли билеты.
 
      Сны комкали дни, перекладывая их из руки в руку, змеи дышали в лицо, затуманивая его, как зеркальце. Чувства, спешась, вели на поводу судьбу - углами.
      Жила она напротив церкви - стеклянной, серебристо-черной, как рентгеноснимок, меняющий окрас от светопреломлений. Прозрачный лифт в прозрачной колокольне, выход в небо. Тишь улицы, в чьем имени любовь и смерть прикипели друг к другу, как в мороз язык к железу.
      Я подходил, глядел в ее окно - на солнечные свастики верблюдов, бегущих ряд за рядом по талому снегу задернутых занавесок. Уходил. Спиной вперед. И возвращался. И она кружила - незримою рукой вперед - по городу.
      Предчувствия душили.
      Врозь. С собою врозь. Треугольники комнат косили из углов, скрадывая себя вращеньем.
      Черно-белая спальня, с нами на ощупь. И цветная, зажмуренная тьма светелки - ее, без я. Ушко коридора.
      Май за окном. Майя неба с собачьей будкой - пустой. Бледные искры реки. Перевернутые лодочки ладоней.
      Почему бы и нет, - сказала она, опуская их в воду.
      Искрило. Прошлое стояло во тьме за спиной, как живой и притихший мешок, изнутри затянувший свою горловину.
      Оставалось несколько дней до отлета туда, откуда, как известно, с тем же именем не возвращаются. О если бы только это, - так я думал тогда. Пожать руку воздуха.
 
      Мюнхен - Париж - Дели. Стюардессы в марлевых масках шли стройной шеренгой по проходам, как по подиуму, вытянув руки вперед и прыская из газовых баллончиков в невидимого врага. Запах "шанели" и дихлофоса. Профилактика "атипичной пневмонии".
      Ксения сидит у окна, на ее коленях - килограммовый немецкий путеводитель по Индии. Одним глазом читает, другим в иллюминатор поглядывает, третьим дремлет. Белые парусиновые штаны со свободной рубахой. Навыпуск, в отличие от меня. Передо мной на откидном столике лежит раскрытый блокнот. Перед отъездом я договорился с еженедельником "Другие дни" о записках с дороги. Если сложится. Начало уже сложилось. Я взял карандаш.
 
      "После того как отрезана голова и снята кожа, ты цепко ухватываешь большим и указательным пальцем шейный позвонок и, скользя вдоль хребта, расслаиваешь ее плоть на две продольные лесбийские половины так, что в руке твоей не остается ничего, кроме цветущего фосфора - белой морозной веточки ее позвоночника. Вот, примерно по этому домашнему рецепту разделки сельди, что ты должен сделать с собой, отправляясь в Индию. Стереть всё, что ты знал, значил и мнил, и кем надеялся стать, - сказала мне недавно вернувшаяся оттуда жена приятеля.
 
      Друзья единственного человека, живущего в Индии, с которым я был знаком, - свами Амира дали мне его контактный телефон. Это, добавили они, личная телефонная будка его друга Джаянта (гигант, - англ.), стоящая на улице некоего городка Ришикеш в верховье Ганга. Трубку держать надо подольше.
 
      Сам Амир живет на холме в крайнем доме под манговым деревом, облепленным обезьянами, за которым - уходящие на сотни километров в сторону Гималаев - безлюдные джунгли.
      На веранде в утренних лучах, развалившись в шезлонгах, нежатся королевские кобры со сдвинутыми на затылок солнцезащитными очками, над ними в пятнистой листве баньяна поблескивает золотой фиксой зрачка леопард, сонно щурясь на соседнее дерево, где серебристо бородатая обезьянья мадонна прижимает к тощей умбристой залысинке груди новорожденное, еще в пленочке небытия, дитя с тикающей головой. Амир по утрам спускается к Гангу, перешагивая курящиеся вавилонские башни слоновьего помета, и после медитаций и омовений порой наведывается в городок.
      Так это виделось.
 
      Шли гудки. Я держал, как сказали. Легче было представить эту будку на луне. И гиганта, невесомо увесистым шагом пылящего к ней.
      "Джаянт слушает."
      Это было за день до отъезда, на попытки связаться с Амиром уже не оставалось времени.
      Есть ли у него машина? "Да." Смог ли бы он встретить в аэропорту? "Нет проблем." Как далеко Ришикеш от Дели? "Пять с половиной часов." Мог ли бы он передать Амиру, что я в 8 утра буду ждать его у Ганга в том месте, о котором они с Джаянтом условятся? "Нет проблем." Рейс такой-то, имя - напиши на бумаге. "Окей." И гудки.
      Бред, подумал я, и положил трубку."
 
      В пять утра, уже на подъезде к Ришикешу, мы пересекли пересохшее каменистое русло одного из притоков Ганга. Джаянт кунял на переднем сидении фольксвагена-комби. Ксения высматривала под сереющими деревьями дремлющих будд-шив-вишн или их аватар и, надо сказать, не без оснований.
      Я, цедя из литровой бутыли 70-градусную домашнюю сливовицу, сунутую мне "на случай" лучезарным мюнхенским сербом, спрашивал у молчаливого, чуть приоткрытого, как памятник под простыней, шофера-индуса, возраст которого свободно плавал от шестнадцати до шестидесяти:
      - А что они делают там, вдали, эти рассеянные по дну русла фигуры?
      - А, эти? - Кидает он беглый взгляд в окно. - Из Бангладеша. - И помолчав: - Рыбу ищут.
      Река здесь, насколько я мог судить, вымерла еще в эпоху императора Ашока.
 
      К концу недели я вынул блокнот и продолжил.
 
      "Восемь утра. В белом пламени, с бамбуковым посохом в руке и развевающимися по сторонам от горящего лба волосами на слюдянистый песок Ганга вышел Амир.
      Русо-перс, рожденный под бакинским полумесяцем, росший художником под западным ветерком в Москве и анахоретом-интеллектуалом в Риге, сосланный в Сибирь за вольнодумство в целом и восточный уклон с йогой, вегетарианством и пр. в частности, получивший после отсидки политическое убежище в Германии и на следующий день исчезнувший в Индию, где, приняв новое имя, годы странствовал в поисках своего края, пока не пришел в Ришикеш.
 
      В Индии не спрашивают ни паспорт, ни диплом. Человек называет себя сам - кто он. И это его окружением либо принимается, если соотносится с реальностью, либо нет. В последнем случае он не более чем самозванец.
      Свами, - обращаются к Амиру индусы.
 
      Пир, вяжущий мозг как язык, звездный омут ночных разговоров с Амиром; сидя в шелковом воздухе у реки (ноги в воде, к одной привязан захлебывающийся куль с охлаждаемым арбузом, к другой - куль с манго), с доносящимся с того берега пением, колокольцами и плывущими в небе огненными иероглифами горящего леса на склонах слившихся с небом гор.
      Точнее, не разговоров, а его непрерывных монологов; переходя с русского на немецкий и вдруг забываясь на хинди. Он мог говорить до восьми часов кряду. Слушать, быть во внутреннем диалоге с ним больше часа я не выдерживал, дальше можно было лишь отдаваться потоку и пребывать.
      Его знания ужасали, плюс опыт подошв и ладоней, плюс память - нечеловечья, плюс эрос воображенья, прыжки и уколы его интуиций, плюс речевая повадка - то богомолом на пальце, то птицей, то водяною змеей.
      К рассвету, вставая и отряхиваясь, он с добродушной иронией говорил мне, видя мое состояние, на санскрите: и объяла меня Индия до глубин души моей. И, переводя на русский, подкручивал свои младшие сальвадоровы усы, открывая навстречу солнцу всю кундалини своей улыбки.
 
      Не все так просто было с этим магистром тантры, аргусом речи и, откинувшим пяткой лестницу, свами. Кабы не эта аввакумова нетерпимость ко всему, что не Индия, и в особенности к Европе. Кабы не возводимый им над Гангом гостиничный центр - с ресторанами, барами, залами для медитаций и духовной (как альтернатива тотальному рынку), некоммерческой школой живописи. И если бы не эта слишком чувственная улыбка, выше которой его Кундалини, видимо, что-то мешало подняться.
 
      Нет прямых путей в Индию - все как шелковые, да не прямые. Тысяча и одна ночь нужна, чтобы сказать о Ришикеше, и дней не меньше, чтоб умолчать меж ними.
      Этот городок-утопия, шагнувший из несбыточных фантазий в реальность, укоренился в ней на правах третьего глаза.
      Ришикеш (риши - мудрец), а точнее, его окраина - Лахман Джула, - место, куда изо всей Индии стекаются небожители - аскеты, отшельники, йоги, джаяны, синьясины, садху, баба - несть им числа и имен, и оседают в нем, и роятся, и выплетаются на годы безмолвия в Гималаи и вплетаются вновь.
      Можно долго говорить о преимуществах пути Запада и Востока, а можно все толковища унять разом - достаточно стать любому из нас с любым из них перед зеркалом.
      Даже одежды на них - не наш плебейский плагиат тела, - штука легкого пламени, белого ветра в медленном танце достоинства и свободы течет по плоти.
      И во всем, в каждом жесте их - не машинальная скороговорка, а всякий раз сызнова проживаемый мир. Мир, которого миг назад еще не было.
      В том, как они погружают пальцы в еду, пчелы пальцев в цветочные средостенья, как ворожат ими там и, как музыку, духотворят, и подносят к губам на ладони - уже не чужбину еды, а свое продолжение жизни, свое - плоть от плоти.
      В том, как они на рассвете входят в Ганг, как стоят в нем - в одеждах и без, как принимают первый солнечный луч озаренным лбом чуть опущенной головы, как медитативно подсасывают его - вначале теменем и, смущенно все выше поднимая лицо, переводят его в зрачок и, все сочней, развязывают им губы, пропуская его в гортань, и опускают лицо к воде и видят ее, говорят с нею и, беря в ладони, не торопятся пить, дают и себе и ей время прочувствовать этот миг присутствия другого, развернуться друг к другу - и назвать по имени.
      Потому что эта, в ладони, вода единственная и такой больше нет - в этой форме, с этой душой, судьбой, именем. И так во всем: нет огня вообще - как вообще человека нет, - есть этот, тот..."
 
      - Писатель, - я поднял голову от блокнота, - пойдем, прогуляемся, - говорит.
 
      Странно. Необъяснимо. Смотрю на нее и не вижу, смотрю, приближая взгляд издалека, из потом, и не вижу, не чувствую ни себя, ни ее рядом. Почему так? Почему чувства, как ветви, цветут и поют и стонут от этой нежной тяжести, а тебя будто нет за ними? Будто от пят до волос стоит, налившись, этот глухонемой высоковольтный гул.
      Может, причина в этом "флаттерне" при переходе барьера, в смене мира? В том, что этот мир втягивает тебя в себя, как верблюда сквозь ушко игольное, и тебе не пройти с воспаленным горбом твоей жизни?
      Этот заплечный мешок свой ты подберешь потом, там, за ушком, если пройдешь. Тот же мешок подберешь, и уже не тот. Как и ты не тот уж.
      И она обступает тебя со всех сторон, всасывая в себя твою ладонь, глаз, ухо, перестраивая твою кровь, дыханье, она всасывает тебя всего, до дна твоих снов, до капли, всего... или ты остаешься по ту ее сторону - со своим горбом.
      Но может, дело не в ней, не в Индии? А так совпало - ты, она, Ксения, - стянулось в узел, сплелось в этой подвздошной точке твоей судьбы? У каждого ведь она своя - индия. Не страна, разумеется.
      И начинается странное, эта подмена или, точнее, смещенье с двоеньем двух женщин, втягивающих тебя в себя по разные стороны, и в то же время внахлест - Индии и Ксении.
      И в первой - все то, чего так не хватает последней.
      Не потому не хватает, что этим ее обделила природа. Напротив. На редкость ее одарила. Но дар этот в ней будто вытеснен в погреб, и пальцы его будто дверью защемлены.
      И, быть может, отчасти эта моя вовлеченность в близость с Индией как с женщиной на глазах у Ксении на самом деле желание близости с Ксенией, попытка разжать эти пальцы.
      Но говоря так: "на самом деле", я едва ли догадываюсь, где и когда и из каких цветов собран этот букет дурманящий, от которого в глазах двоится.
      А с ней? Могу ли я поручиться, что на самом деле с ней происходит не то же самое, что и со мной?
      - Знаешь, - говорю, - такое чувство, будто мы срослись спинами.
      Куда говорю? Туда, где ее нет. Перед собой глядя. И она говорит туда, где меня нет, спиной ко мне. И, как бы мы ни пытались вывернуться лицом к лицу, меняется лишь сторона света перед глазами, и все та же слепая горячая тьма приливает к спине. И все тот же озноб между ними. Как стекло дребезжащее.
      - Ты посмотри, - говорит, - какой свет волшебный. Там, за рекой. Да нет, говорит, не там, обернись...
 
      Вернулись затемно. Устали. Она легла, я включил настольную лампу и дописал.
 
      "Невысокие горы, сплошь заросшие джунглями, меж ними петлистый Ганг шириной с Клязьму. Течение кажется спокойным, но глубже колен не войти - сносит. Вода смуглая, до метисовой на солнце. Городок двумя-тремя ступенчатыми улицами вытянут вдоль нее с обеих сторон километров на пять, окуная ступени ашрамов в ее ледяной поток.
      Порой, проворачиваясь в этом потоке, сквозь город проносится слон, свалившись в него или съехав по осыпи в крутобережье верховья. В сезон дождей это дело обычное. На исходе этой зимы слон запутался в высоковольтных проводах и, протрясшись несколько часов, завалился, увлекая на себя крестовину вышки, прожигаемый электрическими разрядами - та еще дефибрилляция. А потом сутки еще лежал во тьме под грозовым дождем - как Лермонтов на Машуке.
 
      Город. Коровы и обезьяны бродят по нему вперемежку с ангелами и нами.
      Что нас всех единит, кроме неба? Огурцы. Продают их на каждом шагу - с ослиных тележек, велосипедных кухонь, просто с дерюг, расстеленных на земле.
      У каждого месяца свои огурцы. Эти, майские - долгопрудные, русалочьи. Продавец с них снимает кожу и наносит два продольных разреза, чтоб бутон распустился на все четыре, сыплет специи внутрь, сбрызгивает карликовым лимоном и подает в зеленой кувшинке листа.
      По утрам все расхаживают с огурцами. Ангелы с огурцами, мы с огурцами, коровы с запрокинутыми головами и сосками огурцов в сладострастных бутонах губ.
      Черный, как туча, козел на баснословно высоких ногах подплыл к огурцу и стал перед ним на колени.
 
      Ришикеш - трезвенник и вегетарианец. Ни мяса, ни рыбы, ни пива, ни водки.
      Коровы - поджарые, безработные, с присохшим выменем - дворняжат по улицам, к полудню олигофренически замедляясь, и, пожевывая арбузную мякоть, пускают изо рта пузырящуюся красную пену.
      К вечеру они валятся на немногие оставшиеся свободными места вдоль Ганга между ангелами, спящими на тонких ковриках - полулежа, опершись на локоть.
      А наутро с первым лучом они входят в реку: двуногие и крылатые, вперемежку с коровами, чьи узкие мальчишьи бедра сзади похожи на белые скрипки - грифом вниз.
 
      В Ришикеше нет ни буддистов, ни христиан, ни мусульман, ни иудеев, во всяком случае, я их там не встречал. Хотя, говорят, здесь наливался и зрел Будда, рос Христос и, снятый с креста, проповедовал в этих краях до глубокой старости; склеп, где он упокоен, чуть севернее от Ришикеша, в Кашмире, - в двух шагах от волос Магомета, хранящихся неподалеку от могилы Моисея и девы Марии.
      Что касается индуизма, то это не религия, а - как сказал бы любой индус - "это наше всё": религия, которая для них не есть нечто отдельное от культуры; культура, которая у них слита с бытом, с "ворованным воздухом", которым дышат.
      Потому они и вышли сухими из черной тяжелой воды буддизма и ислама - всплыли, как воздушные пузырьки жизни.
 
      Весна, время паломничества, миллионы индусов с семьями в пять поколений - от запеченных в углях старух до стеклодувных прозрачных младенцев - снимаются с мест и текут, затмевая землю, к предгорьям Гималаев.
      Миллионы - босых, на ослах, лошадях, на носилках, на мотоциклах, автобусах, рикшах, переползая друг друга, - поющих, жующих, смеющихся, спящих у разведенных костров, уходящих по рваному серпантину над бездной к игрушечной под облаками часовне.
      И никакого религиозного фанатизма. Если вы спросите их о вере, они просто не поймут - о чем вы. Это как угол в доме с любимыми книгами и игрушками у ребенка; мир их так же реален для него, как и комната, в которой они находятся.
      И ежегодные паломничества для них - во многом - как воскресные выезды за город для нас. И, конечно, это еще и нить, вдевающая их - поколенье за поколеньем - в ушко светлого нелинейного времени, из которого видно во все края."
 
      Кончились листы в блокноте. Вышел купить другой. Ксения сидит на веранде кафе, пьет изумрудный стакан мяты. Лица срисовывает взглядом. Отвлеклась на шум: обезьяна тарабанит за собой куль с консервными банками, остановилась посреди улицы, чешет свою брюхогрудь - всю в сосках, орденоносную.
      Откуда ж этот поддув пафосно провокативный? Не ко двору. Надо бы поунять. Пожестче и покороче фразу. И поциничней. Другое время, "Другие дни".
      Дивный блокнот. Бумага, как утренний свет над рекой. С искоркой. И слон на обложке - смеется. Закончим.
 
      "Если бы я писал роман об Индии, я бы начал его с баньяна. Так называется дерево, похожее на наш платан. Тот баньян, который застит вид на Ганг из моего окна, зазеленел еще до рождества Христова. Под другим, по ту сторону реки, сидел Кришна.
      Каждая из ветвей этого дерева живет своей траекторией, внятной лишь ей одной. Одни, отдаляясь от ствола, выгибаются и врастают в него вновь. Другие пронзают его насквозь. Третьи движутся к земле и уходят в нее, впиваясь в корень. Четвертые вяжут узлы вокруг пятых, рвущих на себе эти вериги в порыве к небу. Шестые растут под прямым углом к стволу, расширяясь, как иерихоновы трубы. Седьмые... И ни конца, ни начала этой космической тантре древесно-мебиусного вавилона. Индия. И таков же ее индуизм. Всё - единое древо. Баньян. И не столь важно, на какой ветке ты сидишь. В Ришикеше сидят, в основном, под деревом, в его сени.
 
      Кто сидит? Это может быть баба. Или садху. Или свами. К дереву это прямого отношения не имеет. Все они, как правило, практикуют йогу. В здешних краях, по преимуществу, тантру (разумеется, не в нашем, зачастую вульгарном, понимании).
      Баба - послушник духа, скиталец-аскет. Обычно он в красных одеждах, но в мутноватых, слегка приглушенных тонах.
      Садху - тот же баба, но "чакрой" повыше. Садху уже может учить - не обязан, но может. Его цвет - просветленно оранжевый, чистый, сквозной.
      Свами - белый, он может иметь школу, быть настоятелем ашрама, или жить в стороне - сам по себе.
      Конечно, и баба может завернуться в белое (и это встречается довольно часто), но каждый скажет, чуть приглядевшись: ба, баба! Другая энергия, шаг, взгляд.
 
      Деньги и те, кто их делают, по-прежнему занимают низшую ступень общественного уважения. Высшую - по-прежнему - дух и те, кто его творят. Потому и нет недостатка в бесплатных клиниках и ашрамах, где любой - кто бы он ни был - получит и помощь, и кров, и харч.
      Нищих - не меньше деревьев. Один - с надменной осанкой и в космах седых - подошел и, не глядя в лицо, а куда-то поверх и чуть вбок, как король, отчеканил:
      - Пять рупий. На мыло. Я требую.
      Лир! Я дал десять. Он взял, не взглянув. Рот поджал, отошел.
 
      За день до поездки к истоку Ганга я решил прогуляться в ближайшее ущелье в надежде увидеть дикого слона. У местных жителей бытует, как мне кажется, предубежденье, что лучше встретиться с тигром или с кем угодно, чем с этим роторным шагающим мирозданием.
      Возвращался я, когда уже начало смеркаться. Слонов не было, хотя то и дело натыкался на еще не застывшие глыбы помета (мой ялтинский друг выкрадывал такие блины по ночам из местного цирка и унавоживал свой огород; одного слоновьего сброса хватало на все его сотки).
      Но видел:
      нежно-карего буйвола с болотными цаплями на спине, он лежал на топкой поляне, со скептичным безразличием пожевывая каучуковыми губами.
      Еще: взбалмошного петуха, похожего на наших декоративных; он метался между деревьями взвинченными зигзагами с шипящим свистом, как бракованная петарда.
      Потом: скользящий - как на веревке - воротничок мангуста.
      И: олененок с фаюмскими глазами на лице и бежевой в белых ноликах сорочке - фланелевой.
      И вся округа - в павлинах, самках, сидящих на ветвях, кричащих, как вакханки, вверх, заплющив очи. А герои, развернув хвосты, елозят грудью по земле под ними.
      И, обернувшись: веер нефти в солнечном луче - последнем, смерклось.
 
      Я был уже рядом с дорогой. Тропа вильнула, под ногами - павлиньи перья; справа в кусте, на весу, мерцало мертвое павлинье тело с текущей к земле шеей и маленькой литой головкой в короне.
      Вынув фотоаппарат, я приблизился; вспышка - и что-то дернулось рядом с моей ступней. Я глянул вниз и обмер: двухметровый ящер, чуть улыбаясь, дышал мне в щиколотку, глядя снизу немигающим взглядом.
 
      Городок встретил роеньем огней, ежевечерней толчеей речи, запахов, красок. Древесный старец в серебристых водорослях волос сидел у реки, привалившись к валуну, торчащему из песка, и что-то тихо вещал в микрофон, облокотившись на усилитель. Слушавшие его сидели по одному во тьме меж остывающими каменюгами.
 
      У крайней к лесу харчевни уже собирались нищие и обезьяны. Они рассаживались амфитеатром: слева от двери - всегда - обезьяны, справа - люди. После закрытия хозяин вынесет им оставшуюся еду. Самки волнуются, нервно перекидывая младенцев из одной руки в другую, не глядя; взгляд устремлен на дверь. Сутулый самец стоит чуть впереди, скрестив ладони у гениталий. Еда! Первые подходят люди, берут; обезьяны зорко вглядываются - кто и сколько. Если кто-нибудь взял лишнее, они поднимают визг, лай, скалят зубы, заламывают руки со сжатыми кулаками. И если тот замешкается вернуть излишек - срываются с места, окружают его и, вырвав еду из рук, теснят к лесу. И возвращаются, вытянув губы совочком и покачивая головами."
 
      Первая порция была готова к отправке. Наутро я сходил на почту и, выслав, позвонил. Журнал, похоже, был на грани закрытия. Да, сказал редактор, до конца месяца, а дальше - никаких гарантий.
      Повесив трубку, я неожиданно вздохнул свободней. По крайней мере - от обязательств.
 
      На следующий день мы отправились в Гималаи к истоку Ганга.
      Я не знал, что в ту зыбкую ночь перед вылетом в Индию, между нами, кратко забывшимися во сне, легла смерть и, повернувшись лицом к Ксении, назвала ее день: восьмой.
 
      Это и был восьмой. Она нервничала. Все шло через пень-колоду. В джипе на девятерых я был семнадцатым, с краю. То есть сбоку от джипа, будто на яхте, откинувшись от борта. Дорога - на многих участках не шире колес - вилась серпантином над мглистыми пропастями. Повороты - градусов до трехсот. Машины, сближаясь вслепую, сигналят и, не сбавляя скорость, закладывают вираж и - доля секунды - удар? Нет, стоим. Между бамперами не протиснуть и пальца.
      И начинается умонепостижимое - этот медленный танец разъезда двух джипов, где каждый - одним бортом прижался к скале, а другим - над обрывом. Шоферы - как богомолы - рука на руле, другая приподнята, согнута в локте. И не шелохнутся. Осанка. И смотрят: глаз в глаз. И - неуловимо ресничные жесты друг другу. И - движутся. Но на дорогу не глядя. На слух!
 
      От Ришикеша до истока около 250 км - день езды со сменой джипа в Уттаркаши. Оттуда дорога еще круче. На рыночной площади, в этом адском вареве машин и людей, я на миг зазевался и, вскрикнув от боли, еще успел отскочить в сторону: белый "амбассадор", тихо катившийся вниз без водителя, ткнулся задним бампером мне в колено.
      Ксения настаивала на немедленном возвращеньи. Какие тропы, какие ледники с такой ногой, - нервничала она, глядя как-то вниз и в сторону от меня. Я пританцовывал, пытаясь отвлечь ее от позора. Решили: если не трещина, не перелом, то - к истоку. Она промолчала.
      Допотопный рентген был найден в картонном домике в конце узкой улочки, выходящей на пустырь. В течение получаса брешь в стене была залатана и недостающая дверь навешена. Рентген делал мальчик лет девяти на вид.
      Ушиб.
 
      Шоферы отказывались наотрез - на ночь глядя. Уговорил на 30 км по пути - до ущелья "Горячая весна".
      Только когда он высадил нас и, развернувшись, исчез, мы поняли, почему он с такой легкостью согласился нас подбросить. До оазиса оставалось едва ли не столько же - но уже по взвившейся от земли дороге. А это селенье, точнее - гноящаяся корочка по сторонам от надреза дороги, - также звалось "Горячая весна".
 
      Безжизненные, чуть сковырнутые струпья построек. Шрам дороги, как бы продавленной заржавленным тесаком и присыпанный теплой золой по-живому. Утлый слезящийся свет. Без ашрамов. Ущелье, в которое солнце косит лишь часок.
      Семиколенные катакомбы дома, по пояс выпростанного из земли, безмолвной и голой, такой же, как этот моложавый старик, ведущий нас по его галереям, лепящимся к скале над пропастью.
      Майка на нем - как продырявленный воздух над полем после стихнувшей битвы.
      Впереди он, за ним Ксения с ладонью на мутящемся животе, чуть согнувшись от резей, и за красным светофором ее рюкзака - я, полутораногий.
 
      Комната. Лысая лампа с мигающим светом на жилистом шнуре из вспоротого потолка. Мятые глинобитные стены. Косо припавшая к склизкому полу кровать, без белья, с прожженной дырой в полосатом матраце. Дверь, поскользнувшаяся в петле, подергивающаяся, полуживая.
      За ней - выход, скользящий к пропасти, без огражденья.
      На кромке - будка туалета с боковым, на уровне груди, вентильным краном для душа. Двери нет, в будке - человек в одежде, на корточках, обняв голову, под открытым краном.
 
      Ксения распластана на кровати, лицом в матрац, излучиной, у дыры.
      На стене - насекомое, похожее на раздавленный нежно красный куст; выплетается из себя, прорастая.
      Темнеет. Лампа мигает, как глухонемой, все настойчивей. К выходу, которого нет.
      Чувство такое, будто отсюда не выбраться. Никогда. Всё, как мокрая скользкая глина, плывет. Под ногой, под рукой, нежно красная, под хрусталиком глаза, под плывущей кроватью во вспышках икающей лампы, под Ксенией, в ней, между нами, во мне.
 
      На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, - бормотал я, выхрамывая из катакомб на дорогу - пустынную, мертвую. Да и ей ведь не больше, чем на ушко, на одно только слово. Ты...
      И топорщится нить, препираясь, и мигающий свет, и ни пальцев, ни губ. На игольное только ушко.
      Нельзя, - бессмысленно повторял я, вглядываясь в смеркающийся горизонт дороги, - нельзя, - этому глинобитному небу, - нельзя, - этому глиняному ребенку в груди, - нельзя так...
 
      Ангел, а кто ж еще, шел по дороге. Ангел, закутанный в хлам машины. И подобрал нас.
 
      Ласточкино гнездо ашрама. Во внутреннем дворике - два бассейна: мужской и женский, наполненных целебным кипятком, текущим из расселины в скале. И тишь. И тонкий полумесяц над ашрамом.
      Один сижу - на кромке, с ногой - одной, опущенной в бассейн. Мужской.
      Окно наше горит за спиной, само себе, и никого за ним. Ксения переметывается во тьме от дерева к дереву. Живот.
      В соседней комнате - кореянка возраста робко зацветшей веточки, еще влажной от удивленья. Штопает что-то. Видела нас в Ришикеше.
      Хозяин - рослый жилистый садху с конским седым хвостом, перехваченным на затылке оранжевой резинкой. Лежит на скамье внизу, у кухни. Черные бабочки глаз, замедленные до незренья; сводит - разводит.
 
      Ледяной лен постели. Рука ее тянется к выключателю. Спиной к спине. Тишь. Чуткая голая узкоколейка позвоночников.

Глава вторая

      В Гонготри, где обрывается дорога и до первой капли Ганга остается 15 км тропы к леднику, мы добрались лишь на закате.
      Закатный опал семитысячников, идущих в затылок в Непал. Ганг, стиснутый скалами, мутный, гремучий. Бумажная деревушка в два переулка с часовней, раскрашенных детской нетвердой рукой. Роенье паломников. Перезвон колокольцев. Пошли прогуляться.
 
      Он сидел на корточках на шатком камне у бурного переката, и брызги заливали его поднятое к небу лицо. Голубино-фиолетовый с каким-то витражным отсветом тюрбан и такой же халат, подпоясанный черным поясом и подоткнутый под босые пятки. Ладони - на уровне груди - открыты, будто держит незримую книгу. И - голос, перекрывающий поток, на нечеловеческой ноте, на умонепостижимом запасе дыханья, направленный под скользящим углом и как бы с подкруткою в небо, и переходящий на рваном последнем дыханьи в невыносимо пронзительный птичий - не сполох, не крик и не техканье, не... - будто сердце выклевывал и отплевывал паклями крови с резким взвизгом и кваком - туда, в одну точку над пиками гор, над их зубчато-битым стеклом.
 
      Мы прошли еще с километр вверх по теченью и присели у воды, дальше тропы не было. Я вынул из рюкзака рентгеноснимок. Мы вырезали из двух больших кусков древесной коры два корабля с мачтами и, раскроив снимок, подняли на них паруса - ей выпала фронтальная проекция ноги, мне боковая. Оставался еще небольшой квадрат пленки. Она сделала из него третий кораблик, как складывают бумажный. Взглянув на него, мы оба почувствовали этот юркнувший под сердце сквознячок. Наш. И промолчали.
      Пуджа - ритуальные блюдца с затепленными свечами плывут по реке. Мой кораблик и ее вослед отчалили и, подхваченные теченьем, скрылись за поворотом. Третий, едва мы отняли от него ладони, косо скользнул ко дну.
 
      Темнело, мы возвращались, он все еще сидел на корточках, пуская ввысь трассирующие мантры.
 
      Учитывая ночной перепад температур на этой высоте, мы спали, приваленные тремя верблюжьими одеялами и поверх матрацем. В доме. Утром, выйдя на ту же тропу, мы увидели его в той же позе, с тем же, уносящимся ввысь огневым фонетическим бисером.
 
      Мы прошли до вчерашнего тупика и по скале над Гангом продвинулись еще на полкилометра. Сидим на уступе. Вдруг видим: змейка людей, бегущих, сверху, реки вдоль, по той стороне, приближаются. Впереди двое. Меж ними палка. К палке подвязано тело, туго спеленатое и стянутое бечевой. Как белый кокон. Как зверя. И - бесшумно бегут, молча, мелкой рысцой. Петлистой, меж валунов. И - торопливой бесшумной змейкой за ними скользит еще человек пятнадцать. Откуда? Куда? Кто? Смерть.