Берман прошёл в комнату №17, уселся за огромный письменный стол, достал из своего портфеля маленький футляр, из футляра – такой же маленький и такой же никелированный шприц, отпилил головку у ампулы, набрал в шприц два кубика бесцветной жидкости, засучил рукав, вонзил иглу в свою смуглую пергаментную кожу и откинулся на спинку кресла со вздохом облегчения. Все эти годы, много лет, он работает на предельных скоростях, на предельном напряжении воли и ума. Вот и случаются ошибки, вот, доверялся этому Кривоносову. А каждая ошибка может стоить головы… Годы, правда, выработали почти безошибочную и уже почти инстинктивную реакцию, быстроту и точность дикого зверя. Но сейчас, почти на финише… Берман мало заботился о наследниках и потомках, о “суде истории” и о всяких таких вещах в том же роде. В сущности он мало заботился и о своей жизни – жизнь без власти была бы бесцельной и пустой. А путь к власти требовал чудовищного расхода жизненных сил.
      Берман закурил папиросу. И, как это он делал в особо запутанных случаях, попытался представить себе графически, но в трёх измерениях, соотношение основных, самых основных, бесспорных, самых бесспорных фактов. Бесспорными и основными фактами были приезд Светлова на станцию Лысково, его исчезновение, исчезновение товарища Жучкина, истребление взвода, приезд Кривоносова, инцидент с бродягой и исчезновение портфеля. Оставались неясными, что именно заставило Светлова высадиться именно в Лыскове, и что побудило Кривоносова приехать туда. Этот майор Иванов во многом прав: во-первых, только изолятор давал ответ на вопрос о Лыскове, и, во-вторых, Кривоносову в Лысково ездить было незачем, для погони за Светловым и его вероятными сообщниками нужна была авиация, а вовсе не личный приезд. Слегка осложняющим моментом было то обстоятельство, что Кривоносов взял с собою Иванова. Правда, в данном учреждении ответственный работник имел своего переменного двойника для соглядатайства и контроля, но от Иванова Кривоносов всё-таки мог бы и отделаться. Однако, может быть, Иванов ему был нужен, как ширма, которую он проектировал как-то обойти: делая всё на виду у Иванова, кое-что сделать и не на виду. Вероятно, прав Иванов и по части Вероники Светловой. Если это так, не исключена возможность, что Кривоносов вовсе не собирался ловить Светлова, а только хотел установить с ним контакт. И в качестве некоей гарантии передать Светлову компрометирующие его, Бермана, документы.
      Всё это находилось в пределах логической возможности. Но в эти пределы бродяга укладывался плохо. Он мог бы быть посланцем Светлова, но тогда он в Кривоносова стрелять не стал бы. По многолетнему своему опыту Берман знал, как часто в самые безукоризненно разработанные планы вторгается какая-то нелепая случайность, путает эти планы, но ещё больше путает человека, пытающегося распутать узел этих планов. С точки зрения этого человека, случайность входит в план, и тогда план оказывается необъяснимым логически. Бродяга мог быть случайностью. Выстрел тоже мог ею быть. Могли быть сообщники, прикрывавшие отступление бродяги и, так сказать, превысившие свои полномочия. Да и бродяга, запасшись от Кривоносова и прочих всякой добычей, мог предпочесть не иметь больше никаких дел ни с Кривоносовым, ни со Светловым. И, наконец, как самое маловероятное, но всё-таки не исключаемое, могла быть случайность в её химически чистом виде – несчастный случай при обращении с оружием.
      На столе раздался тоненький звонок. Берман нажал кнопку. Главный врач отдела, кругленький, жовиальный человек с маслянистыми и наглыми глазками неслышно вкатился в кабинет. Глазки выразили восторг при виде товарища Бермана, но на товарища Бермана этот восторг не произвел никакого впечатления. Юркий нос врача уловил почти неуловимый запах чего-то, вроде морфия, и диагностирующий взгляд на глаза и щеки товарища Бермана подтвердил обонятельное впечатление…
      – Я к вашим услугам, товарищ Берман, но только, как врач, должен вас пожурить: нехороший у вас вид, товарищ Берман, совсем нехороший, перерабатываетесь. Я всегда говорю: отдых, отдых и отдых…
      Холодный насекомый взгляд товарища Бермана прекратил дальнейшее словоизлияние. Доктор сел в кресло, из кармана его белого халата высовывался стетоскоп, от всего несло духами, очень хорошими, сигарами, тоже очень хорошими и чем-то вроде коньяку, но не сильно.
      – Как Кривоносов? – лаконически спросил Берман.
      – Собственно говоря, агонизирует. Чациес гиппократикус. Думаю, до завтра мы его продержим.
      – Сейчас без сознания?
      – Почти. Временами приходит в себя.
      – Так. Мне нужно его допросить. Дайте ему инъекцию первитина, кубиков, этак, пять…
      Жовиальное выражение исчезло с лица товарища доктора. В маслянистых глазах отразились сдержанность и испуг…
      – Это почти отравление, смею доложить, товарищ Берман.
      – Я это и без вас знаю. Действия пяти кубиков хватит на час?
      – Я думаю, часа больной не проживет… Конечно, в случае инъекции.
      – Мне достаточно полчаса.
      Доктор беспокойно заёрзал на своем кресле…
      – Могу я, товарищ Берман, просить о письменном приказе?
      – Это от меня? – Насекомые глаза выползли из своих впадин, доктор почувствовал себя, как кролик перед боа-констриктором…
      Вы понимаете, товарищ Берман, я только в порядке службы;
      товарищ Кривоносов – ответственный работник, в конце концов, абсолютно безнадежных положений всё-таки не бывает; ну, редко бывают при молодом сравнительно организме. – Посмотрев в глаза товарища Бермана, доктор запнулся окончательно.
      Берман поднялся.
      – Ну, проводите меня к Кривоносову и несите ваш первитин…
      Кривоносов лежал в отдельной, “привилегированной”, палате тюремной больницы – узкой комнате с выкрашенными масляной краской стенами, с решёткой на окне, только кровать и постель указывали на его привилегированное положение. Он равнодушными отсутствующими глазами посмотрел на Бермана и врача и закрыл их. Берман взял стул и сел у кровати. Кривоносова трудно было узнать даже при феноменальной памяти Бермана на лица. Запекшиеся губы слегка шевелились, как будто желая и не желая сказать что-то самое важное и самое последнее. Прозрачные руки лежали поверх одеяла. В одну из них доктор вспрыснул лошадиную дозу первитина.
      – Подействует через пять-десять минут, – сказал он.
      – Хорошо, можете идти.
      Берман закурил папиросу и стал ждать. Сейчас первитин как бичом, подхлёстывает умирающее сердце для его последних сумасшедших скачков. Через полчаса – час всё будет кончено. Но на эти полчаса Берман должен собрать в один кулак все свои мозги и всю свою волю. Кривоносов знал слишком много. Что он выболтал в бреду? Что он делал не в бреду? Что сделал он с секретным пакетом? И был ли вообще этот пакет в его портфеле? Берман смотрел на кольца дыма из своей папиросы и ставил себе ряд вопросов, на которые ответа ещё не было. И были ли эти ответы вообще?
      Когда Берман отвёл глаза от своей дымовой конструкции, он обнаружил, что Кривоносов смотрит на него, смотрит в упор, сознательным, ясным, ненавидящим взглядом.
      – Пришли, так сказать, отдать последний долг покойному? – Голос Кривоносова был слаб, но ясен.
      – Покойником вы станете намного позже, – сказал Берман, – вас вылечат.
      – Вот этой инъекцией?
      – Не только. Но я пришёл не с этим. Мне нужны ответы на два вопроса: во-первых, зачем, собственно, вы поехали в Лысково, и, во-вторых, где секретный пакет?
      Кривоносов вместо ответа спокойно сказал:
      – Будь ты проклят. Да будете прокляты вы все.
      Проклятия были для Бермана так же безразличны, как и благословения, но отчего это старый партийный работник вдруг заговорил библейским языком?
      – Это, товарищ Кривоносов, вы сами понимаете, не ответ. Я вам кое-что доверил, не всё, конечно. Вы, кажется, этим доверием злоупотребляли. Но расчет ваш плох. Вы понимаете, что я сейчас миндальничать не собираюсь. Вы не хотите ответить добром – ответите иначе.
      Кривоносов пошевелил пальцами вытянутой над простыней руки, как будто что-то считая на этих пальцах.
      – Мне, по всей вероятности, осталось жить около получаса. Если вы станете меня пытать, этот срок сократится на половину. Пятнадцать минут я всё-таки выдержу. Я вам не скажу ничего.
      Берману стало ясно самое главное – Кривоносов изменил.
      Берман собрал все свои силы.
      – Значит, не скажете?
      – Не скажу.
      – Я вам даю три минуты. Через три минуты я позвоню. Кривоносов усмехнулся:
      – Не позвоните.
      – Почему нет?
      – Беру свои слова обратно. Под пыткой я буду говорить. Но ведь меня услышите не только вы.
      Немногочисленные кровяные шарики, блуждавшие на губах товарища Бермана, нырнули вглубь, губы стали серыми, как зола. Берман откинулся на спинку стула, вдохнул как можно больше воздуха, воздуха ему как-то стало не хватать, и стал оценивать. Негодовать не было смысла. Это шахматный матч. Но, кажется, королева потеряна. И, если Кривоносов не врёт, это может означать конец матча, слегка безвременный конец. Почти машинально Берман нащупал кольцо на среднем пальце левой руки, в кольцо, под печатью, была заделана порция цианистого калия. Цианистый калий дал некоторое облегчение: ну, это я всегда успею…
      Берман гордился своим знанием людей. И он их, действительно, знал. Но не всех. Он знал людей, которыми можно было управлять, потягивая проволочки ненависти, страха и жажды власти. Кажется, говорят, что есть и другие люди, но Берман их если и встречал, то только, вот, как сейчас, на самом пороге их смерти. Что хотели они – эти романтики, сентименталисты, глупцы и мечтатели? Что хочет теперь Кривоносов?
      С холодным ужасом Берман ощутил свое полное бессилие.
      Кривоносов был человеком, которому действительно нечего терять и которому ничто в мире не могло угрожать. Даже и пытка! Берман понял тоже и то, что он не может уйти из комнаты, пока Кривоносов не помрёт окончательно: что будет, если Кривоносов начнёт говорить в присутствии других людей? Берман пожалел о своей физической слабости, если бы он был сильнее, он стал бы ломать пальцы, выворачивать суставы… Полчаса Кривоносов ещё будет жить, за полчаса многое можно бы узнать. Но Берман тщедушен, а Кривоносова возбодрил первитин. Начнёт кричать, прибежит больничная прислуга…
      Кривоносов полностью наслаждался последним получасом своей жизни. Он не боялся ничего. Может быть, первый раз в своей жизни не боялся ровно ничего.
      – Так вот, товарищ Берман. Моя игра сыграна. Теперь ваша очередь. Не знаю, сколько вам ещё осталось стоять в этой очереди. Кажется, недолго. Да, я там что-то в бреду говорил, не знаю что. Может быть, что-то говорил. Может быть, товарищ Сталин уже знает?… Не повезло… Опоздал… Случайность…
      Мысли работали со страшной быстротой и отчётливостью. Кривоносов был, конечно, ошибкой, но, ещё, вероятно, поправимой. Эти бывшие герои гражданской войны, которые шли на смерть, они тоже романтики. Но, всё-таки, во имя чего изменил Кривоносов – не во имя Бога же, в самом деле? Такой гипотезы Берман никак принять не мог. Как и кому он мог передать роковую записку? И с какой целью? Ведь сделал он это не на смертной койке. Значит, как-то рассчитывал заранее. Что он мог выиграть? Кто мог его запугать? И вдруг новая мысль мелькнула в возбужденном мозгу Бермана.
      Берман ещё раз собрал свои силы. Закурил ещё одну папиросу. Посмотрел ещё раз на часы – минут двадцать ещё остаётся. Сейчас его голос был также безличен и спокоен, как всегда.
      – Я боюсь, Кривоносов, что вы давно стали с ума сходить. Вы правы, вам я ничего уже сделать не могу. Но вы, кажется, знаете такую Веронику из Нарынского изолятора.
      Кривоносов откинулся на подушку. Лицо еле дёргалось гримасой ужаса и бессилия… Берман сидел молча и ждал. Губы Кривоносова дрожали мелкой дрожью… Берман испугался, как бы конец не пришёл слиткам скоро.
      – Так вот, – резюмировал он холодно, – или судьба пакета, или судьба Вероники…
      Лицо продолжало дёргаться в судорожной пляске. Потом, как-то сразу, пляска прекратилась. “Не помер ли уже?” – испугался Берман ещё раз. Но через минуту Кривоносов заговорил тем же холодным и безличным тоном, каким только что говорил Берман.
      – Нет никакого пакета, не скажу ничего. Веронику пусть хранит Бог. Вы её будете или не будете пытать, в зависимости от того, нужно или не нужно вам. Через час меня не будет. Некому будет ни мстить, ни угрожать. И, потом, ещё неизвестно, на много ли вы, товарищ Берман, переживёте меня.
      – В вас этот Стёпка стрелял?
      – Доискивайте сами. Кто стрелял, тот и стрелял. Пусть перед Богом отвечает, за меня небольшой ответ. А ты, – Кривоносов снова повернулся к Берману, – ты будешь жить и будешь пищать, и будешь твоего чёрного бога молить, чтобы он послал тебе твою чёрную смерть. И Бог подождет… И будет тьма и скрежет зубовный… Тьма, тьма. Дыра. Чёрная, чёрная дыра…
      Кривоносов стал бредить. У Бермана были стальные нервы, или, может быть, не было вовсе никаких. Но сейчас ему стало жутко. Морфий и первитин, страшное наследство умирающего – пакет, переданный в чьи-то руки, может быть, и в самом деле Светловские, угроза, всё значение которой Берман понимал без всяких иллюзий. Этот агонизирующий человек, которого Берман пытался поставить во главе своей линии на всю Среднюю Сибирь… Папироса в руках Бермана начала дрожать. Из груди Кривоносова раздавался уже только хрип, страшный предсмертный хрип. Берману хотелось бежать, куда глаза глядят, но он знал: этого нельзя. Будет ещё какой-то рецидив сознания, придут какие-то другие люди, и тогда? Нет, нужно пересидеть до конца.
      Берман сидел, закуривая одну папиросу о другую, оплетал и расплетал в своем паучьем мозгу одну гипотезу за другой. Кривоносов успокаивался всё больше и больше. Наконец, как-то вздрогнув всем телом, умирающий вытянулся и замер окончательно. Гиппократово лицо*) получило окончательное спокойствие смерти. “Ну, ещё минут десять подожду”, – подумал Берман… И вдруг на этом, уже мёртвом, лице открылся один, обращённый к Берману глаз, спокойный и ясный, уже какой-то потусторонний, и голос, который раньше был голосом Кривоносова, сказал спокойно, ясно и раздельно:
      – Пойдём вместе, – и замолк.
      Берман почувствовал, как капли холодного пота выступили у него на лбу. Нет, сегодняшний день принёс слишком много даже и для его нервов. И, вот ещё, это предсмертное то-ли приглашение, то-ли приказ, то-ли пророчество? Конечно, чушь, но всё-таки… Берман не мог больше ждать. Наклонившись над умирающим, своей паучьей рукой он зажал ему рот и нос. Тело чуть-чуть задрожало, какая-то капля жизни ещё теплилась, ещё, может быть, минут на пять, но Берман боялся, что он не выдержит и пяти минут. Паучья рука душила цепко. Минуты через две не оставалось уже никаких сомнений: Кривоносов был мёртв окончательно. Берман всё ещё не отпускал руки, напряжённо считая секунды, как считают их фотографы: двадцать-один, двадцать-два, двадцать-три… Ещё двадцать секунд. Кончено.
      Берман оглянулся на стенку, где звонок? И ещё раз подумал: нет ли микрофона? Но полуоблупившаяся краска стены не демонстрировала никаких подозрительных мест, Берман уж знал, как и где ставятся микрофоны. Он надавил кнопку звонка, и почти сейчас же в распахнутую дверь вкатился главный врач, как будто он стоял под дверью и только что и ждал, что этого звонка. А, может быть, подслушивал?
      *) Болезненные судороги лица перед смертью.
 

 
      Прежде чем погасить лампу в комнате супругов Гололобовых, Стёпка с совершеннейшей степенью точности установил месторасположение всех интересовавших его предметов: портфеля, бинокля, какого-то чемоданчика, в мотором могло бы быть кое-что подходящее, и даже куска сала на столе. И, как только свет исчез, Стёпкины руки полезли по нужным направлениям с истинно обезьянньей ловкостью: одна рука стащила портфель, другая – чемоданчик, и так как третьей руки не хватило, то, нагнувшись над столом, Стёпка ухитрился схватить зубами кусок сала за ту верёвочку, на которой сало обычно коптят. На крыльце ему предстояло ещё подобрать свою берданку и свой мешок. Со всей этой поклажей Стёпка справился более чем удовлетворительно. Но, когда ему пришлось стрелять, поклажа дала себя чувствовать, иначе бы весь заряд угодил в Кривоносовский живот.
      Выстрелив, Стёпка лихорадочно перезарядил берданку и стал ждать. Он учёл и звон разбитого стекла, и ругань Кривоносова, и стук запираемой двери, и, наконец, зажжённую и погашенную спичку – за ним уже не побегут. Но могут организовать облаву – согнать Лысковских мужиков и послать их на поиски его, Стёпки. Мужиков он не боялся: те потопчутся, потопчутся по тайге и, переждав нужное количество времени, с разочарованным видом вернутся в сельсовет. Комсомольцы были хуже: начнут, сволочи, играть в казаков-разбойников, могут и поймать. Поэтому лучше было не застаиваться здесь. Присев на корточки, Стёпка перераспределил своё старое и вновь благоприобретенное имущество: сало запихал в свою сумку, чемоданчик привязал к её передним ремням, бинокль надел на шею, портфель взял подмышку, портфель был велик и тяжёл. Пошарил руками по земле – не обронил ли чего-нибудь, и стал медленно двигаться, нащупывая ногами колеи дороги и соображая, каким именно путём он сюда попал.
      Попал он сюда, несомненно, в пьяном виде, от этого географические представления Стёпки были несколько туманны. Но его таёжный инстинкт отмечал все подробности пейзажа и без его сознания. Выходило так, что нужно было пройти по дороге ещё шагов пятьсот, а там дорога расходилась и в верстах трёх был запрятан конь. Стёпка прошёл эти пятьсот шагов и снова стал ждать. Таёжная жизнь учит многому, терпению в особенности. Стёпка присел на край дороги, посмотрел на небо, на востоке оно стало чуть-чуть бледнеть, потом услышал стук дрезины и отметил полное отсутствие каких бы то ни было иных звуков, могущих навести на размышления. Ещё через час на фоне бледнеющего неба стали обозначаться силуэты деревьев, и Стёпка опознал тот участок дороги, который он сюда прошёл в трезвом виде. Дальнейшее не представляло никаких затруднений. Шагая бодро и оптимистично, Стёпка разыскал своего коня. Конь, казалось, был очень доволен появлением хоть кого бы то ни было и приветливо заржал.
      – Ну как, отдохнул, Лыско? – фамильярно спросил его Стёпка.
      Конь, казалось, был вполне доволен своим новым именем. Пожевал губами, понюхал Стёпкин воздух, отдававший потом, сивухой, махоркой и чем-то ещё другим, более или менее знакомым, и успокоился окончательно. В полутьме Стёпка навьючил на Лыску всё своё имущество, переменил свою берданку на военную винтовку и не без некоторого огорчения убедился, что самому ему сесть уже некуда.
      – Знаешь что, Лыско, пойдём-ка мы пешком. И ты пешком, и я пешком.
      Лыско согласился и на это. Стёпка взял в одну руку повод, в другую винтовку и зашагал в том направлении, которое обещало наименьшие шансы для какой бы то ни было встречи. Кто его там знает, будет облава, не будет облавы, а вот ежели вёрст тридцать-сорок отбарабанить, оно всё-таки будет спокойней. До наступления окончательного рассвета Стёпка шел по дороге, потом свернул в таёжную заросль и шагал верст по семи в час своими волчьими ногами. Лыско покорно трусил сзади.
      На душе у Стёпки рос голубой оптимизм: вот как пофартило! В один день обтяпал и мёртвых красноармейцев, и живого комиссара. Стёпку особенно интриговал портфель. На ощупь в нём было что-то сильно напоминавшее бутылку, но Стёпка решил не задерживаться, всё равно успеется…
      Рассвет начинался туго и хмуро. Привычный Стёпкин нос чувствовал непогоду. Утро обнажило хмурое небо и чёрную тяжкую тучу, заволокшую весь запад. Стёпка никак не хотел мокнуть. Шмыгая глазами по тайге, он скоро обнаружил сваленный бурей ствол, лежавший над обрывом небольшой таежной речки, быстро развьючил и стреножил коня, нарубил топориком еловых и можжевельных лап, из которых быстро возник шалашик, такой, какой, вероятно, сооружали Стёпкины предки лет, этак, тысяч десять тому назад. У входа в шалашик Стёпка развёл костёр, разулся, снял с себя штаны и полез в воду. Быстро и привычно, как свои собственные карманы, обшарил какие-то коряги, омутки, дыры по берегу и, наконец, извлёк здоровенного налима, который до того был удивлен Стёпкиным нахальством, что только усами шевелил. В налиме было фунтов пять. “Вот и уха в порядке,” – констатировал Стёпка.
      По верхушкам тайги, как предтеча дождя, прошёл глухой и тревожный ветер. За ветром последовали капли дождя, сначала редкие, а потом всё чаще и чаще. Стёпка ещё раз освидетельствовал свой бивуак: нет, все было в самом лучшем виде, даже и костра дождь не зальёт. На костре добулькивал котелок с изумленным налимом. Лыско подобрался под навес гигантской ели я смотрел на Стёпку сочувственным взглядом. Стёпка, наконец, приступил к учёту своего имущества. В чемоданчике оказалась всякая ерунда: бельё, мыло, бритва; не стоило и тащить. Но портфель не обманул Стёпкиных ожиданий, в нём в самом деле оказалась бутылка, и не какая-нибудь, а литровая. Откупорил бутылку, от жидкости явственно несло водкой и не какой-нибудь, а особенной, такой водки Стёпка ещё не видывал. Стёпка отхлебнул: ох, здорово – и крепко, и вкусно. Там же оказались коробки три консервов, патроны к пистолету, ещё бутылка, поменьше, Стёпка проанализировал и её, в бутылке оказался спирт. Был бумажник, толстенный такой, здоровый, и в бумажнике – целая уйма денег, такой уймы Стёпка в жизни своей не видал. Он стал считать, но скоро сбился. Потом был какай-то конверт из хорошей плотной бумаги.
      Большой эрудицией Стёпка не отличался, и надпись на конверте мог разобрать только по складам: “Совершенно секретно. Товарищу Кривоносову”. “Комиссар”, – подумал Стёпка. Стёпка открыл конверт. Там было несколько бумажек. На одной из них, побольше и поплотнее, стояли в углу малопонятные буквы: НКВД и СССР. В другом углу была наклеена фотография мужчины лет тридцати пяти, вооруженного небольшой русой бородкой, серыми пристальными глазами и, вообще, очень образованным видом. Стёпка стал разбирать бумажку. Из её содержания Стёпка с большой затратой умственных способностей выяснил, что за поимку изображенного на фотографии дяди, Валерия Михайловича Светлова, советская власть дает награду в…. рублей. Рублей было что-то очень много: стоял кол и около кола Стёпка насчитал пять нулей. Попытки перевести эти пять нулей в привычную для Стёпки водочную валюту окончились неудачей. “Тут, должно быть, столько-то тысяч”. Тысяча была предельным математическим достижением Стёпки. “Если, скажем, на тысячу идёт сто литровок, то куда же я такую уйму дену? Перебьётся по дороге”.
      Дальше следовало подробное описание фотографического дяди: рост – выше среднего, в скобках стояло 182 см. Потом шёл нос, рот и всё такое. Было также сказано о том, что лицу, указавшему на возможное местонахождение указанного Светлова будет выдана половина награды, даже половина выходила за пределы Стёпкиного воображения. “Вот этакого глухаря подцепить бы”, – подумал Стёпка, но сейчас же отбросил мысль, как явно непригодную ни для чего…
      Были ещё какие-то бумажки, из них Стёпка не мог понять уж вовсе ничего.
      Человеческая мораль устроена довольно капризно. Для готтентота, например, чужая украденная корова составляет благо, а своя украденная – зло. Чуть-чуть выше стояла мораль товарищей Вронского: карточные долги людям платить нужно было обязательно – это были долги чести. А трудовые долги бедным людям, например, портному, можно было не платить – это не были долги чести. Стёпкина мораль была где-то посередине. Подстрелить в тайге человека было вполне позволительно, но выдать какого бы то ни было человека какой бы то ни было полиции казалось Стёпке истинно чудовищным преступлением, попиранием всех божеских и человеческих законов. Поэтому Стёпка совсем было собрался бросить в костёр и конверт, и бумажки, но потом по таёжной привычке подбирать всякую дрянь (мало ли на что может пригодиться!) засунул их обратно в портфель.
      Уха была готова. Дождь начинал лить, как из ведра. Стёпка стал устраиваться так, чтобы переход от бодрственного состояния ко сну потребовал бы наименьшего количества усилий. Водка была очень хороша, ишь, как в нос шибает. Настроение было радостным и светлым. Если бы философы всех эпох и народов мира имели бы возможность заглянуть в эту таежную яму, они обнаружили бы в ней совершенно счастливое человеческое существо. Стёпка хлебал уху и коньяк и предавался мечтаниям.