Когда все трое вернулись из бани в избу, отец Паисий уже закончил свою медицинскую деятельность.
      – Ну, и мучили же этого человека, – сказал он. – До чего, прости Господи, озверели люди. Истинно не ведают, что творят.
      – Ну, эти-то ведают, – прогудел Еремей Павлович. – Тоже, подумаешь, дети! Очень даже прекрасно ведают, такую организацию развели… Арканы из проволоки? А?
      – А как он? – спросил Валерий Михайлович.
      – Вероятно, спит. Очень сильное нервное истощение, я думаю. А так, как будто, опасного ничего.
      – Ну и пусть спит, – радостно сказал Еремей Павлович, – отоспится – поправится. Воздух у нас такой, что мертвецы выздоравливают…
      – А ты, Еремей Павлович, не кощунствуй.
      – Да я и не кощунствую… Леса-то тут такие… Ветер, как пойдёт с гор… Помирать не надо… Мы тут его откормим, как следует.
      Валерий Михайлович только сейчас обратил своё внимание на стоявший посередине комнаты стол. На него была навалена такая масса всякой снеди, которая, по приблизительной оценке Валерия Михайловича, могла бы хватить на целую роту после сорокавёрстного перехода. Дарья Андреевна, в сослужении с Дуней, всё ещё что-то таскали из огромной русской печи, какие-то пироги, шаньги, что-то жареное, что-то варёное, и всё это сваливалось на стол. Надо всем этим высились несколько бутылок. Валерий Михайлович начинал чувствовать прилив аппетита.
      – После бани, – гудел Еремей Павлович, – выпить и закусить – первое дело. Баня для тела – как исповедь для души.
      – Пожалуйста, пожалуйста, что уж Бог послал. Рассаживайтесь, как кому удобнее.
      Дарья Андреевна, вытирая передником руки, низко кланялась. Потапыч стоял у стола, с вожделением взирая на еду и ещё с большим – на питьё. С момента прибытия на заимку вид у Потапыча был вечно неуверенный и неприкаянный. Ему не нравилось наличие отца Паисия с его молитвами, и вероятный контроль над потреблением водки, и, ещё более, неопределённое будущее в связи со Светловым, Берманом и всякими такими вещами. Нет, в Лыскове было всё-таки лучше: начальство было далеко, кооп был близко, и в коопе была водка бесплатная и в практически неограниченном количестве. По этому всему, пока отец Паисий читал молитву, Потапыч стоял этаким чурбаном, не выражая на своем лице никакой насмешки, но не выражая и никакого сочувствия.
      – Да ты уж не томи, Ерёмушка, – сказала Дарья Андреевна, когда все расселись, скажи, так как же это тебя Бог спас?
      – Ты уж, старуха, подожди, дай людям выпить, видишь, голодные все.
      Валерий Михайлович только сейчас сообразил, что, в сущности, он весь день ничего не ел, что день был наполнен чрезвычайно острыми переживаниями, что переживания, в особенности острые, вызывают такой же острый аппетит, что, в общем, он, действительно, голоден, как волк. Валерий Михайлович произвёл зрительную рекогносцировку стола. Посередине его стояло нечто вроде глиняного корыта, наполненного жареными дикими утками. Никакая выпивка Валерия Михайловича в данный момент не интересовала. Он выбрал утку покрупнее и пожирнее и сам поймал себя на мысли о том, как бы не остаться без второй. Потапыч отложил в сторону свой нейтралитет и с чрезвычайною предупредительностью стал разливать водку, маневрируя так, чтобы против его собственного прибора оказался бы сосуд наибольшей емкости. Манёвры прошли удачно, Потапыч оказался обладателем глиняной кружки, ёмкостью, по меньшей мере, в поллитра. Еремей Павлович вооружился бараньей ногой, а отец Паисий наблюдал это истинно языческое пиршество с истинно православной снисходительностью.
      – Валерий Михайлович, а, Валерий Михайлович, вы бы бруснички подложили!
      Валерий Михайлович оторвался от утки. Только сейчас он заметил Дарью Андреевну. На вид ей можно было бы дать и тридцать лет, и пятьдесят. Есть тип женщины, который как-то не стареет, ибо его очарование не в красоте лица. Дарья Андреевна имела совершенно счастливый вид: вся её семья была, наконец, в сборе, был ещё и учёный человек, Валерий Михайлович, о котором Дуня уже успела прожужжать все уши, был Потапыч, который, наконец, на этой заимке, может быть, угомонится, Дарья Андреевна понимала с трудом, как это Дунька ухитрилась влюбиться и выйти замуж за такое бревно, был и ужин, которого, действительно, стыдиться было нечего. Материнские и кормительные инстинкты Дарьи Андреевны были вполне удовлетворены. Горы мяса, птицы, рыбы, грибов, солений, огурцов и прочего в этом роде, таяли с магической быстротой. Дальнейших происшествий Дарья Андреевна ещё не предчувствовала.
      – Вот это, спасибо, Дарья Андреевна, – сказал Валерий Михайлович, смотря на неё почему-то весёлым и радостным взором, – брусничка к утке – это есть вещь.
      – И грибки тут… А утки – так в печке новые дожариваются.
      – Дарья Андреевна, голубушка, вы уж не все сразу, а то ведь разорваться можно, как бомба.
      – Да где же, Господи, разорваться, сколько дней были в тайге, да ещё и страхи какие! Возьмите грибков, а вот тут яблоки мочёные…
      – Возьму, Дарья Андреевна, ей-Богу, возьму, вот только с уткой справлюсь…
      Еремей испытующе посмотрел на баранью ногу, от которой осталась одна кость, и сказал:
      – Ну, теперь можно и антракт. Доклад по международному положению. Значит, Бог спас. Вот только одна обида – сойот-то этот. Думал, друг, а вот в ловушку заманил.
      – Никакой ловушки, – сказал Валерий Михайлович, – сойота самого обманули. Он сам прискакал сказать, кажется, был ранен и, кажется, ранил начальника команды. Убит.
      – Как убит? Кто убит?
      – Сойот этот. По дороге на заимку он ехал впереди. Нас предупредил о засаде, а сам погиб.
      Еремей Павлович положил на тарелку баранью кость и перекрестился.
      – Ну, слава Тебе, Господи, – сказал он.
      Потапыч оторвался от своей кружки.
      – То есть, почему это, слава Тебе, Господи? Убит человек, чего тут, слава Тебе, Господи?
      – Упокой, Господи, душу его, – Еремей Павлович перекрестился ещё раз. – А слава Тебе, Господи, это, как сказать. Что лучше? Жить сволочью или помереть человеком? Упокой, Господи душу его.
      – Так ведь он, по-вашему, язычник.
      Еремей Павлович посмотрел на Потапыча с нескрываемым презрением.
      – Язычник по-нашему – это ты. Потому, что ты ни в какого Бога не веруешь. А сойот верил. Человек он, конечно, дикий, твоей политграмоты не проходил, а отдал душу за други своя. А у тебя, кроме, как брюхо, никакого Бога нету. Ну, и дура же Дунька, прости Господи, – довольно неожиданно закончил он.
      – И вовсе это неправда, – вступилась Дуня. Она стояла у края стола, держа в руках какую-то новую посудину, нагруженную какою-то новой снедью, только что вытащенной из печи. – И вовсе это неправда. Хорошо вам было тут на заимке жить, а попробовали бы вы на советчине, там по честному ни дня прожить невозможно.
      – Бог есть везде. Вот у того же сойота, дикий, ведь, человек…
      – Не трещи, Дуня, – вмешалась Дарья Андреевна, – так что же дальше-то было?
      – Да вот так и было. Заарканили. Очутился я только на самолёте. Связанный. Потом надели на шею целых два аркана, из проволоки, пошевелись – задушат сразу. Потом привезли в эту самую чеку. Стали, вроде как, допрашивать, тут ваши оба были, Валерий Михайлович…
      – Да, я знаю, и Берман, и Медведев – оба лежат.
      – Как лежат?
      – Да вот так, лежат, у одного – сотрясение мозга, у другого – перелом руки.
      – Вот это жаль. Вот это, ей-Богу, жаль. Ну, темно было. Промахнулся, значит… Одним словом, за скамейку, разбил электричество, ну, побил, должно быть, кое-кого, а нацеливался как раз на этих двоих. Жаль, ей-Богу, жаль. Потом, значит, в коридор. Какая-то комната, кабинет, что ли. Сидит там вот этот самый неизвестный человек. Скованный. На окне решётка. Ну, решётку я выломал. Спустились мы оба вниз. Ворота. На воротах тоже решётка. Тут уж никакая сила, не выломать никак. А неизвестный этот человек и говорит мне: “Вы уж, Еремей Павлович, не сомневайтесь…”
      – А откуда же он твоё имя узнал? – удивилась Дарья Андреевна.
      – Ну, может, и не так сказал, разве всё упомнишь? Словом, он, это, – в гараж, завёл машину, агромаднейшая машина, вроде, как будто, в ней меня и привезли, ка-а-к ахнет он, неизвестный этот человек, этой самой машиной да в решётку, высадил, как пробку. Ну, там, остальное – пустяки. Повстречали ещё машину, какой-то, должно быть, генерал сидел. Ну, я его смазал по кумполу, сели мы в машину, шофёр там -весёлый парень, хороший парень, хотели мы его с собой взять, да не вышло, семья, говорит, на учёте. Жаль. Неизвестный человек и говорит: “Шпарь на аэродром, я летать умею”. Ну, приехали на аэродром. Шофёр- то этот, ох, подходящий парень, и говорит: “Вы себе летите к чёртовой матери, а я тут иллюминацию устрою”, – самолёты поджёг, все бомбы повзрывались – иллюминация, действительно, на полный ход. Ну, мы и прилетели. Самолёт в озере утоп. Ты мне, Потапыч, налей-ка ещё. По такому поводу и выпить вовсе не грешно. А вы, отец Паисий, что ж это вы так пригорюнились?
      – Ничего, Еремей Павлович, я и ем, и пью, и на вас смотрю, вы продолжайте.
      – Да и продолжать-то больше нечего, вот, сидим, едим, всё в порядке.
      – Не совсем всё, Еремей Павлович, даром вам всё это так не оставят.
      – То есть, что это может обозначать? – забеспокоилась Дарья Андреевна.
      – Да, вот, только то, что сидели мы до сих пор тихо и благолепно, а теперь они вцепятся в нас. Впрочем, всё равно вцепились бы. Сейчас они к Китаю подбираются, а мы по дороге.
      – Так что ж это, Господи, Боже мой! – Дарья Андреевна даже и руки опустила, – что ж это, заимку-то нашу бросать?
      – Сколько народу бросили дома свои? Вот, и наша очередь пришла.
      – Ещё не совсем пришла, – сказал Валерий Михайлович. – Может быть, не скоро и придёт. Завтра я ещё кое-что узнаю. В данный момент всякие поиски прекращены, это распоряжение Бермана.
      – Это того, что вы там, на перевале цукали?
      – Того самого. Он у меня, так сказать, на привязи. Но и он тоже не всесилен. Как это, отец Паисий, говорится: довлеет дневи злоба его?
      Отец Паисий слегка развёл руками.
      – Времена наступили истинно антихристовы, вот этот человек, – отец Паисий показал на комнату, где лежал неизвестный, – как, ведь, человека измучили!
      – Это, отец Паисий, не в первый раз. Ведь была и инквизиция, да ещё всё-таки и христианская. А что этот? Спит или в обмороке?
      – Спит.
      – Нужно всё-таки посмотреть, – сказал Валерий Михайлович.
      Он поднялся и прошёл в соседнюю комнату. Еремей Павлович, стараясь идти на цыпочках, последовал за ним. Неизвестный человек открыл глаза.
      – Скажите мне, пожалуйста, – спросил он слабым голосом, – где именно я нахожусь?
      – У друзей, – ответил кратко Валерий Михайлович.
      – А вы кто? – спросил неизвестный человек.
      – Это довольно длинная история, – ответил Валерий Михайлович уклончиво, – как вы себя чувствуете?
      – Слабость. Кажется, больше ничего. Ах, это вы! – сказал он обрадованным тоном, увидев вырисовывающуюся из-за спины Валерия Михайловича мощную фигуру Еремея, – так мы с вами всё-таки живы?
      – Как будто бы и, в самом деле, живы, – сказал Еремей Павлович, – мы вот даже и закусываем, и водку пьём, на том свете этого, кажется, нету, а за вас я век Бога буду молить.
      – Почему это? – изумился неизвестный человек.
      – Пропал бы я без вас. Как швед под Полтавой. Пропал бы начисто!
      – А я без вас.
      – Ну, этого я не знаю. Как вы, чтобы поесть, что Бог послал?
      Неизвестный человек слабо улыбнулся. В полутьме комнаты, освещённой только светом лампадки, его лицо казалось совершенно безжизненной маской, на которой каким-то чудом от времени до времени появлялось нечто вроде мимики.
      – Поесть? Да. Я голоден. Я очень голоден.
      – Когда вы ели в последний раз? – спросил Валерий Михайлович, – вы знаете, после долгой голодовки нельзя сразу.
      – Да, я это знаю. Нет, долгой голодовки не было. Последний раз меня накормили сегодня днем, или это было не сегодня?
      – Вероятно, сегодня.
      – Но я в тюрьме долгое время голодал. Вы, вероятно, тоже знаете.
      – Лично не приходилось, но, конечно, знаю. Так я вам чего-нибудь принесу.
      – Зачем нести, – запротестовал Еремей Павлович, – что ж тут человек будет в одиночку сидеть, давайте в горницу, всем вместе всегда веселей. Дуня! – заорал он вдруг таким голосом, что Валерий Михайлович вздрогнул, а огонь лампадки зашатался и чуть не погас. – Дунька, тащи сюда халат, китайский, тот, что висит над моей кроватью. Живо.
      – А это, пожалуй, правильно! – сказал Валерий Михайлович. – Встать вы можете?
      – Встать я, вероятно, могу, но могу ли я стоять, этого я ещё не знаю. Голеностопные суставы…
      – Выворачивали?
      – В этом роде. Боюсь, что разрыв связок. Остальное – пустяки.
      – Мне об этих пустяках отец Паисий рассказывал.
      – А кто такой отец Паисий?
      – Вот сейчас познакомитесь, он вас только что перевязывал.
      – А могу ли я спросить, где я, собственно, нахожусь?
      – Это тоже длинная история. В тайге и в безопасности. Простите, а как всё-таки вас звать?
      Неизвестный человек слегка замялся.
      – Называйте меня… ну, хотя бы, Питером, или Паркером.
      – Тоже имя! – возмутился Еремей Павлович. – Питер – город такой есть, а чтобы имя, такого не слыхал.
      – Ну, можно и другое придумать.
      Дуня просунулась в дверь комнаты с халатом в руках.
      – Я, Валерий Михайлович, вот этого Питера подержу, чтобы ему на ноги не становиться, а вы уж на него халат наденьте. Дунька! А туфли-то где? Вот, девка безголовая, давай туфли.
      Еремей Павлович взял Питера под мышки и поднял его на воздух.
      – Вам очень хорошо было бы, – сказал всё тем же слабым голосом Питер, – поехать в Америку, там вы сделали бы очень большие деньги.
      – А мне они зачем? У меня самого тут, вот, пудов пять золота валяется, беспокойство одно.
      – Почему беспокойство? – спросил Валерий Михайлович, напяливая халат на висящего в воздухе неизвестного человека.
      – А что с ними? Можно через сойотов как-нибудь продать золотопромышленному кооперативу, потом слежку заведут, откуда, и кто, и зачем, а больше девать некуда. Попали мы как-то на жилу, а толку никакого.
      – У вас, в России, бывают, всё-таки, довольно странные люди, – сказал Питер, всё ещё вися в воздухе.
      – Люди, как люди. Наденьте теперь ему туфли. Пошли.
      Еремей Павлович держал перед собою Питера, как икону или как блюдо – впереди себя и на вытянутых руках. Валерий Михайлович следовал сзади. Потапыч суетливо зашевелился, придвинул к столу нечто вроде кресла, обтянутого медвежьей шкурой.
      – Вот, пожалуйте сюда, тут очень способно сидеть будет.
      Еремей Павлович осторожно водрузил Питера в кресло.
      – Ой, Господи, – сказала Дарья Андреевна, – кровиночки-то на лице нету, вот сейчас я утку из печи…
      – Ты, Дарьюшка, погоди, сама знаешь, человек, может быть, месяцами голодал, а ты сразу – утку, так и помереть можно. Ему бы что-нибудь полегче, баранины что ли…
      – Нет, если вы позволите, кусок рыбы…
      – Да разве ж рыба – это еда? Это только, так себе, на закуску!
      – Нет, уж я раньше, если позволите, кусок рыбы.
      Валерий Михайлович внимательно и пристально всматривался в лицо неизвестного человека.
      – Вы, вероятно, не русский? – спросил он.
      – Почему это вы подумали?
      – Во-первых, вы сказали”у вас в России”, и, во-вторых, у вас есть небольшой акцент. Английский. Или, скорее, американский.
      – А вы английский язык знаете?
      – Знаю.
      Неизвестный человек перестал ковыряться в куске рыбы, положенном ему заботливыми руками Дарьи Андреевны и так же внимательно и пристально посмотрел на Валерий Михайловича. Потом он положил на стол вилку, и в его глазах появилось почти сумасшедшее выражение.
      – Что с вами, плохо? – спросил Валерий Михайлович.
      – Н-нет, нет, не плохо. Но, только скажите, вообще можно в этом обществе говорить?
      – Так мы ведь разговариваем.
      – Ax, нет, не то, можно ли говорить. Или спрашивать. Простите. Это действительно… Никто не выдаст?
      – Вот только что Еремей Павлович рассказывал о вашем общем спасении. Подозреваю, что врал, как сивый мерин.
      – Это я-то врал? Это я? – Еремей Павлович даже поднялся со стула, угрожающе держа в руке вторую баранью ногу.
      – Конечно, – засмеялся Валерий Михайлович, – если вам поверить, то выходит так, что это мистер Питер ломал решётки, ломал кости и всё такое, а вы были не при чем…
      – Почему вы назвали меня мистером? И могу ли я повторить свой вопрос?
      – Какой вопрос?
      – Никто не выдаст?
      Лицо у мистера Питера было полубезумным.
      – Ну, вам, кажется, совсем плохо, – сказал Валерий Михайлович.
      – Нет, не плохо. Наоборот. Мне очень удивительно. Скажите… Ну, я всё-таки буду соблюдать осторожность.
      – Зачем вам, собственно говоря, соблюдать осторожность? – спросил Валерий Михайлович.
      – Я недостаточно знаю местные условия. Никто не выдаст?
      – Полагаете ли вы, что, вот Еремей Павлович, после всех ваших приключений, пойдет в дом №13 каяться и доносить?
      – Нет, я не то…
      Мистер Питер обвёл глазами всех присутствующих за столом. Валерию Михайловичу показалось, что особенно внимательно он посмотрел на Потапыча. Но Потапыч был занят своим собственным делом, перед ним стояла кружка с водкой, и в руке он держал целый поросячий бок.
      – Тогда, позвольте спросить, я постепенно, ваше имя – не Валерий?
      – Валерий, – подтвердил Валерий Михайлович.
      – И отчество – Михайлович?
      – Совершенно верно.
      Мистер Питер провёл ладонью по лбу.
      – Это значит, что я имею удовольствие видеть Валерий Михайловича Светлова, вероятно, крупнейшего учёного современности. Так?
      Валерий Михайлович уставился на мистера Питера, как баран на новые ворота. Вот только что на днях, в самой глуши Алтайской тайги, какой-то случайно спасённый бродяга назвал его по имени и отечеству. Потом этот поп-отшельник. Теперь, может быть, в ещё большей глуши, на заимке, какой-то совершенно неизвестный ему человек делает тоже самое, да ещё и прибавляет несколько слов о науке. Что после этого стоит вся конспирация, так тщательно разработанная Валерием Михайловичем?
      Еремей Павлович от удивления положил на тарелку ногу и изобразил собою гигантский вопросительный знак. К Валерию Михайловичу он питал искреннее уважение, но о научных его заслугах слышал в первый раз: “Так вот что это за птица, Валерий Михайлович, а я то думал…” Отец Паисий переводил глаза с мистера Питера на Светлова и обратно. На Дарью Андреевну и Дуню научные заслуги Валерия Михайловича не оказали заметного действия. Потапыч был погружен в свои собственные дела, но всё-таки на минутку оторвался от поросёнка. Валерий Михайлович спросил не без некоторого раздражения:
      – А, позвольте узнать, откуда вам это известно?
      – Это, сравнительно, просто. То есть не просто. Это, просто, совершенно невероятно. Мое имя, видите ли, Бислей. Джордж Двайт Бислей, би, ай, си…
      – Не надо, – сказал Валерий Михайлович медленно, – я вас, конечно, знаю. Действительно, совершенно невероятно.
      – Самое невероятное, может быть, в том, что я пробрался в Советский Союз со специальной целью…
      – Какой, если можно спросить?
      – Можно. Со специальной целью встретиться с вами.
      Валерий Михайлович, не спуская взгляда с мистера Джорджа Двайта Бислея, с видом какой-то беспомощности развёл руками.
      – В Америку посланы люди для встречи с вами. Там они вас, конечно, не встретят. Что вы думаете о роли случая в человеческой жизни? У меня бывали случаи. Но такого я себе представить не мог.
      – Случай в человеческой жизни? Наш случай может быть случаем для всего человечества.
      – Истинно сказано, пути Господни неисповедимы! – отец Паисий перекрестился.
      – Ну, а я, я тут не понимаю совсем уж ничего, – сказал Еремей Павлович, окончательно отставляя баранью ногу.
      – И понимать тебе нечего, – сказала Дарья Андреевна, – на то есть образованные люди.
      – Образованные? – сказал Еремей Павлович с горечью. – Вот эти- то образованные вот до чего довели. Теперь из тайги, с заимки и то тикать придётся.
      – Куда тикать? – тревожно спросила Дарья Андреевна.
      – А это, уж, и образованным неизвестно.
      – Об этом рано ещё говорить, – сказал Валерий Михайлович. – Ещё подождём. Наша встреча с мистером Бислеем многое может изменить.
      – Я предлагаю, Валерий Михайлович, чтобы серьёзные темы оставить, допустим, на завтра. Я всё-таки очень устал. И эта встреча… Насколько мы здесь находимся в безопасности?
      – На ближайшее время – в полной безопасности.
      – А как вы определяете это ближайшее время?
      – В пределах двух недель.
      – Две недели? Да, двух недель может оказаться достаточным.
      – Да что ж это такое, о, Господи? – Дарья Андреевна всплеснула руками. – Чего тикать, отчего тикать?
      – По двум причинам, Дарья Андреевна, – сказал Валерий Михайлович. – Во-первых, меня постараются поймать, во-вторых, Еремею Павловичу постараются отомстить.
      – За что же мстить-то? Ни за что, ни про что схватили человека…
      – Ну, всё-таки, не совсем ни за что, ни про что, но это другое дело. Пока что, Дарья Андреевна, можно сидеть спокойно. А там посмотрим.
      – Вот, сколько лет всё смотрим-смотрим, и ничего не видать, – мрачно констатировал Еремей Павлович. – А теперь неизвестно, куда и смотреть. Вот, ты говоришь, образованные. А кто царя сместил? Кто царя сместил, спрашиваю?
      Валерий Михайлович собирался, было, что-то ответить, но опасную тему прервал какой-то малыш, с перепуганным видом вбежавший в комнату.
      – Дяденька, ай, дяденька, там у тебя в сумке что-то пищит!
      Валерий Михайлович вскочил и побежал к своим вьюкам.
      – Образованные, – ещё раз мрачно повторил Еремей Павлович, – а скажите мне, вот имя ваше запомнить трудно…
      – Зовите меня Питером или Паркером.
      – Ну, хорошо, скажем, Паркер. У вас в Америке коммунисты есть?
      – Есть.
      – А революции нету?
      – Революции нету.
      – И коммунисты по улицам ходят?
      – Ходят. И даже газеты издают.
      – Ну, вот. Тоже, значит, образованность. Как и у нас. Заместо того, чтобы вешать сразу, вы, вот, тоже образованность показываете. И будут потом и вам в Америке суставы выворачивать.
      – Это, я думаю, затруднительно. Но может быть.
      – Может быть? Будут. Не будете вешать – будут вам и в Америке суставы выворачивать… – На лице Еремея Павловича вздулись свирепые желваки… – Тут нужно вешать сразу, ах, ты – коммунист, раз – и на виселицу. Рррраз! Сколько они людей перебили и перепортили!
      Еремей Павлович протянул вперёд свою мощную длань и сжал её в кулак так, что мистер Бислей слегка отшатнулся назад.
      – Что ж это вы, папаша, – вмешалась в спор доселе молчавшая Дуня, – такие страхи говорите!
      Потапыч сидел молча, углубившись в водку и поросёнка, и делал вид, что всё это его не касается.
      – Что ж, – продолжала Дуня, – так и моего Потапыча на виселицу, что ли?
      – Твоего Потапыча нужно было пороть. Снять штаны и выпороть -не лезь, ежели ты дурак. – Потапыч ещё больше углубился в водку и поросёнка. – Однако, кто ж его тогда знал? А потом, куда было податься? Потапыча твоего и выпороть довольно было. А у вас, в Америке, – Еремей Павлович снова угрожающе посмотрел на м-ра Бислея, – что это у вас делается?
      – У нас демократия, – слабым голосом сказал м-р. Бислей.
      – Демократия? Это, значит, как у нас при Керенском? Вот, помяните моё слово, будут и у вас суставы выворачивать… Это как пить дать.
      – По моему, не успеют.
      – Успеют, – мрачно сказал Еремей Павлович. – Эти, они успеют. Вот нам бы успеть отсюда смотаться. А то пришлют бомбовозы, и, наше вам почтение, ни одного курёнка тут не останется…
      – Господи, Боже мой, – ещё раз всплеснула руками Дарья Андреевна.
      Отец Паисий перебирал рукой свой наперстный крест и внимательно посматривал на спорящих.
      – Конечно, по христианскому завету и врагов прощать надо, но можно ли прощать врагов Бога и человека? Не думаю, – жестко сказал Еремей Павлович. – Но, оставляя жизнь безумцам и преступникам, не губят ли люди разумных и невинных?
      Появление Валерия Михайловича прекратило эту дискуссию. Вид у Валерия Михайловича был недоумённо весёлый.
      – Ну, и наделали вы там всяких дел, в Неёлове. Чека почти сгорела, аэродром совсем уничтожен. Бермана и других перевезли в какой-то другой госпиталь. Берман, действительно, отдал приказ нашей заимки не трогать, но я не совсем уверен, что этот приказ будет выполнен. Правда, сейчас без самолётов и без аэродрома они, если бы и хотели, то ничего сделать не могут. Нужно подумать. В сущности, самое простое – забрать всех и всё и дня на три уйти в тайгу. А они пусть прилетят и установят, что никого нет, Берман мотивировал свой приказ именно тем, что заимка уже всё равно покинута.
      – Как же вы синхронизируете всё это? – с недоумением спросил мистер Бислей.
      – У меня с товарищем Берманом есть некоторые, я бы сказал, личные отношения. Я могу его, так сказать, шантажировать, но только до известного предела… И то с некоторой оговоркой.
      – Какой?
      – Во всю эту историю Москва может вмешаться непосредственно. Может прислать своего человека взамен вышедшего из строя Бермана. Тогда наше положение может принять иной характер. Впрочем, если такой человек прибудет в Неёлово, я об этом буду знать в тот же день. Думаю, что пока лучше пойти спать. О наших делах поговорим завтра. У меня есть всё-таки некоторая привычка к вот такому образу жизни, для вас это, вероятно, несколько ново?
      – Да, ещё не привык, – мистер Бислей пытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. – Всё-таки здесь, в этом доме, несколько спокойнее, чем в других местах в России…
      Валерий Михайлович оглянулся кругом. В далёком углу тихо мерцал огонек лампадки. Стол был освещён висячей лампой. Каким-то таинственным образом чудовищное нагромождение всякой снеди, почти растаяло, главную роль тут играли Еремей Павлович, который всё-таки принимал участие в разговоре, Федя, который не принимал никакого, и Потапыч, который взял на себя благородную роль виночерпия. Его лицо приняло медно-красный оттенок, и Дуня посматривала на него не без некоторой тревоги. Лицо Дарьи Андреевны тоже выражало тревогу, но по иному поводу.
      Предложение идти спать Потапыча, видимо, не устраивало. Он, не без некоторой торопливости, принялся снова наполнять довольно разнокалиберные сосуды, стоявшие перед участниками пиршества. Валерий Михайлович подумал ещё раз о том, какая, в сущности, страшная угроза нависла над этой тихой заимкой. И как, в сущности, проблематичны возможности путём давления на Бермана эту угрозу отстранить. Он уже знал о мотивировке Бермана – птички всё равно улетели в иные края, но Валерий Михайлович знал и другое – тот стиль беспощадной, хотя бы и бессмысленный, но всё-таки мести, которым был проникнут весь государственный строй.
      Они будут мстить, если не людям, то скоту, если не будет скота, то строениям. Эту месть, вероятно, можно будет отсрочить. Но можно ли её отвести?
      Мистер Бислей отхлебнул из рюмки.
      – Странная водка, но вкусная. Если бы это было можно, я попросил бы тарелку супа…
      – Ax, Господи, вот, болтаем, болтаем, а про гостей-то и забыли! Вот, тут цыплята жареные, может быть, вам цыплёнка? А, вот, грибки, сазан.
      – Цыплёнка мне, вероятно, можно.
      Потапыч успокоился, пиршество прервано ещё не будет. Еремей Павлович молчаливо и мрачно догрызал свою баранью ногу, но до конца ещё не догрыз. Валерий Михайлович тоже соблазнился цыплёнком. Словом, некоторое будущее у Потапыча ещё было. Он незамедлительно опрокинул в глотку основательный стакан и что-то зашипел на Дуню, которая попыталась было несколько замедлить поступательное движение Потапыча. Опрокинутый стакан, по-видимому, явился той каплей, которая переполнила чашу молчания.
      – Вот, папаша, – сказал Потапыч загробно, укоризненным тоном, – вы, вот, говорите, вещать и пороть. Так, во-первых, сколько мильёнов вам перевешать придётся, никаких верёвок не хватит, а, во-вторых, за что, спрашивается? Мне, вот, сорок лет, так разве же это я революцию делал? А вы, папаша, вы-то где были?
      – В тяжёлой гаубичной, – промычал Еремей Павлович сквозь баранью ногу.
      – Так что же вы-то своих гаубиц в ход не пустили?
      Еремей Павлович развёл руками, в одной из них была баранья нога, в другой – стакан водки.
      – Вот это, брат, вопрос. Был я унтером. Думал, есть министры, есть генералы, есть образованные люди, а я – человек тёмный, лесной человек, медведя переломать – это я могу. А гаубицы? Для этого у нас командиры были.
      – Мне этот спор очень интересен, – сказал м-р Бислей, – это я слышу в первый раз.
      – Услышите, вероятно, и в сто первый, – сказал Валерий Михайлович. – Потом на эту же тему люди будут спорить ещё тысячу лет. И через тысячу лет ничего не поймут и ни до чего не договорятся.
      – А, по вашему мнению, кто виноват?
      – По моему мнению, виновата история.
      – Это, конечно, не ответ, историю делают люди.
      – Историю делает Господь Бог, – прервал своё молчание отец Паисий, – а путей Божиих нам знать не дано.
      Мистер Бислей слегка пожал плечами.
      – Может быть, человечество для того и создано, чтобы понять пути Бога, но это уже теология. Мы сейчас с совершенной точностью устанавливаем химический состав звёзд. Мы можем как-то установить и химический состав истории.
      – Ты перестань, – огрызнулся Потапыч на какое-то тихое замечание Дуни, – ты это оставь. Я, конечно, на взводе, ну, что ж, приехали на заимку – с заимки надо бежать. Приехали к родителю, а родитель хочет пороть. Так, может быть, было лучше в Лыскове оставаться? Так, вот, я и спрашиваю родителя, так кто же революцию сделал? Конечно, в партии я был…
      – А сейчас? – спросил Валерий Михайлович, – то есть, не сейчас, а ещё в Лыскове?
      – Вышибли. По пьяному делу. Да ещё и морду набил. Ну, и всякое там. Словом, всё-таки был. Каждому жить хочется. А ходу без партии никакого и никуда. Можно, конечно, медведем в берлоге сидеть, так это тоже до поры до времени, вот и до этой берлоги добираются. Так за что ж, папаша, ещё раз спрашиваю, меня пороть-то? Вот, в этом самом семнадцатом году у вас-то, папаша, хоть гаубица была, у меня – кроме рогатки, никакого оружия. Так я-то тут при чём?