– Спешиться, привал. Снять вот этот вьюк.
      Потапыч и мужички стали развьючивать. Петренко попытался слезть с седла, но со стоном опустился обратно. Валерий Михайлович, вопреки своему обыкновению, не помогал ничем, стоял, курил и молчал. Когда вьюк был снят, Валерий Михайлович уселся за свое радио, и зелёные огоньки снова запрыгали в таинственной лампочке. Потапыч и мужики снова смотрели на это священнодействие с почти суеверным чувством, а Петренко, почти улегшись на шею коня, обводил недоумённым взором всю эту группу.
      Манипуляции Валерия Михайловича продолжались минут двадцать. Когда они были кончены, и когда радиопередатчик был снова упакован, Валерий Михайлович так же лаконически приказал:
      – Навьючить и теперь поскорее.
      Кавалькада двинулась дальше по еле заметной таёжной тропе. Уже темнело, и тропу могли разглядеть только очень привычные таёжные глаза. Где-то, не очень вдалеке, послышался конский топот и раздался свист.
      – Это, никак, Федор Еремеевич свистит, – сказал один из мужиков.
      У Валерия Михайловича слегка опустилось сердце. Это могло означать, что Федя вместо заимки нашёл только развалины. Но минут через пять Федя ещё с двумя всадниками вынырнул из лесной темноты.
      – Это мы, Валерий Михайлович, – прокричал он – тамо дома всё в порядке, мы навстречу поехали.
      – А что Дарья Андреевна? – спросил Валерий Михайлович.
      Федя как-то хмыкнул и не ответил ничего.
      Темнота всё сгущалась, и когда кавалькада доехала до заимки, было уже совсем темно. О встрече с Дарьей Андреевной Валерий Михайлович думал не без трепета: что он ей скажет? Одно, конечно, можно гарантировать, на данный момент жизнь Еремея, по-видимому, можно считать в относительной безопасности. Но как долго продлится данный момент? И что есть относительная безопасность?
      Разноголосый собачий лай оторвал Валерия Михайловича от его размышлений. При свете чего-то, вроде смоляной бочки Валерий Михайлович рассмотрел группу плотно сколоченных изб, каменных, как ему показалось, и заграждение из колючей проволоки, кустарника и поваленных деревьев, окружавшее эту группу. Десятка полтора – два человек стояло у прохода через это заграждение. Женщин среди них почти не было, мужчины были все вооружены.
      – Приехали, – глухим голосом, но как бы не без некоторого облегчения, сказал Потапыч, слезая с коня.
      На шею ему, плача, кинулась какая-то женская фигура, это была Дунька. Другая женская фигура подошла к Валерию Михайловичу, и тут Валерий Михайлович испытал такое изумление, какого он, может быть, не испытывал никогда в жизни.
      – Вы, Валерий Михайлович, вы не убивайтесь, – сказала фигура, – на всё Божья воля, Бог не оставит. А вины вашей нет никакой. Вот, это наш батюшка, помолимся Богу, Бог нас не оставит.
      Валерий Михайлович слез с коня. Горло у него сжималось как-то судорожно. Он снял шапку, обеими руками взял грубую женскую руку и поднес её к губам. Другая женская рука мягко легла ему на голову.
      – Времена, Валерий Михайлович, истинно говорю вам, антихристовы. Смешал Господь разум человеческий, ибо разум человеческий – безумие перед Господом.
      Валерий Михайлович, всё ещё не выпуская руки Дарьи Андреевны, поднял голову. Перед ним в неясном дрожащем свете смоляной бочки стоял маленький священник, на груди которого тускло поблескивал крест, вероятно, медный. У священника была реденькая мочального цвета бородёнка, но больше ничего нельзя было разобрать. И ничего нельзя было ответить. Это он, Валерий Михайлович, принёс сюда горе, кровь и смерть, и его, Валерия Михайловича, утешают люди, которым он всё это принёс. Валерий Михайлович стоял, держа в руках крепкую грубую руку Дарьи Андреевны и чувствовал, что его нервы начинают, кажется, сдавать.
      Положение спас Потапыч.
      – Ну, Бог – не Бог, а пока человек жив, человек жив. Вот Валерий Михайлович всё что-то по радио распоряжался. Мало ли какие переделки бывают на свете Божьем?
      Дарья Андреевна обернулась на него, но не сказала ничего. Священник покачал головой:
      – Да, безумие перед Господом. Вот и Потапыч болен безумием разума, какой уж там у него есть.
      Дуня, всё ещё рыдая, оторвалась от Потапыча и переселилась плакать на шею Валерия Михайловича. Валерий Михайлович продолжал стоять в самом центре этой странной группы и чувствовал, как всё больше и больше что-то сжимается в горле.
      – Ну, идём пока что в избу, – сказал священник, – что тут на дворе столбами стоять.
      Валерий Михайлович со страшным усилием воли вернул себе дар слова.
      – Вот только с этим вьюком поосторожнее, там, в самом деле, радио.
      – А это уж вы не беспокойтесь, – обрадованным голосом сказал Потапыч, – это уж нам известно, ваш вьюк сейчас в избу внесём. Уж как тютельку, вы уж не беспокойтесь… Ты, Федя, там подмогни.
      Но Федя уже и сам распоряжался, вероятно, по праву, так сказать, наследника престола. Дарья Андреевна осторожно поцеловала Валерия Михайловича в лоб и освободила свою руку.
      – Пойдем, в избе всё-таки светлее.
      Валерий Михайлович двинулся за ней. Под ногами хрустел лёд на лужах, смоляная бочка освещала двор неровным красноватым прыгающим пламенем, свет пламени от времени до времени выхватывал из темноты какие-то неясные человеческие фигуры, издали смотревшие на вновь прибывших. В избе оказалась большая комната, центр которой занимал стол, уже накрытый для какого-то, по-видимому, гомерического пиршества: стояли бутылки и у бутылок какие-то яства, накрытые сверху глиняными мисками. По стенам комнаты жалось неопределенное количество разноцветных ребятишек, и постарше, и с пальцами, всё ещё засунутыми в рот. Стояла огромная, с Еремея русская печка, в которой пылало пламя, и от которой по всей комнате шло какое-то особое, русское, тепло, в углу мерцали лампадки у киота, мебель была сколочена тоже по Еремеевскому образцу, как у Собакевича, у которого каждый стул, казалось, хотел сказать: “И я тоже Собакевич!” Всё было массивно, сколочено на века, но как-то приветливо и уютно. Федя внёс в комнату Светловский вьюк и спросил куда его поставить.
      – А в ту горенку, что для Валерия Михайловича, – ответила Дарья Андреевна.
      Валерий Михайлович посмотрел на часы.
      – Мне ровно в десять нужно ещё раз с Неёловым по радио поговорить.
      – Чудеса, чудеса, – сказал священник, усаживаясь у стола, – видимо, на своё уже привычное место. – Чудеса. Вот достиг разум человеческий того, что за тысячу вёрст люди друг с другом разговаривают. А того, чтобы человек человека за два шага понял, этого разум человеческий не достиг…
      Валерий Михайлович не без некоторого неприятного удивления констатировал, что священник прав – за тысячи вёрст разговаривают, а за два шага истребляют. Но сейчас Валерию Михайловичу было не до обобществления.
      – Вы, вот, сюда садитесь, отдохните, ведь тоже намаялись, – сказала Дарья Андреевна.
      Валерий Михайлович уселся в какое-то сооружение, которое оказалось очень комфортабельным креслом – медвежья шкура, натянутая на какой-то остов.
      – Вот, – продолжил свою мысль священник, – кстати, зовут меня Паисием, отец Паисий. А всё по Писанию: человек, аки трава и дни его, аки цвет сельный, так вот и идёт. Ждали, вот, Еремея Павловича, а где он сейчас… Помолиться надо… Знаю, знаю, человек вы образованный, в молитву не верите.
      Валерий Михайлович и верил, и не верил. Ссылки на Божью волю иногда его раздражали, они означали, или он думал, что они означают отказ от борьбы. Из десятков и десятков миллионов людей, погибших в голоде, в пытках, в казнях сколько полагались на волю Божью? И как можно было призывать Абсолюта к вмешательству в дела мельчайшей микроскопической плесени, кое-как рассыпанной по поверхности одной из мельчайших песчинок мироздания? Но, может быть, может быть, было и иное – Абсолют, отражённый в каждой человеческой душе?
      Валерий Михайлович уже успел справиться с собой.
      – На этот раз вы ошибаетесь, отец Паисий. Я – человек верующий и человек православный.
      Отец Паисий радостно, недоумённо и слегка недоверчиво развёл руками:
      – Бывает, бывает. Великая радость. Ибо это радость о блудном сыне, прошедшем сквозь искушение разума. Бывает.
      Над столом висела громадная, как и всё в этой комнате, керосиновая лампа, и при свете её Валерий Михайлович постарался рассмотреть лицо отца Паисия. Оно, может быть, было необычно тем, что ничего необычного в нём не было. Цвета глаз Валерий Михайлович рассмотреть не мог. Жиденькая, мочального цвета бородка и такие же усы скрывали линии рта. Чуть-чуть вьющиеся волосы открывали высокий и очень упрямый лоб, он несколько выдавался над надбровными дугами. От отца Паисия веяло таким же внутренним спокойствием, как и от Еремея, и от Дарьи Андреевны.
      А уж Дарью Андреевну Валерий Михайлович встретил в обстановке, которая, казалось бы, не давала решительно никаких оснований для внутреннего спокойствия. Отец Паисий смотрел как-то вниз на свой крест, который он перебирал пальцами, который был, действительно, только медным, но который был начищен до золотого блеска.
      – Рад, очень рад, – сказал отец Паисий. – Неразумная вера лучше, чем разум без веры, но сколько веры разрушил ваш разум?
      На этот вопрос Валерий Михайлович предпочёл не отвечать.
      – Царство на ся разделися, и человек разделися на ся. Самый, конечно, глубокий раздел – это в душе человеческой. И рече безумец в сердце своем: несть Бог…
      Валерий Михайлович почему-то вспомнил об отце Петре.
      – А отца Петра, отшельника этого, вы, отец Паисий, знаете?
      – Знаю. Волшебствует. Бога ищет. Кажется, нашёл своего.
      – Какого же это, отец Паисий? – спросила робким и недоумённым тоном Дарья Андреевна.
      – Самого себя, – грустно ответил отец Паисий.
      – Так разве-ж это можно?
      – Без Бога, Дарья Андреевна, до чего человек не допрыгается… А нужно всё-таки, помолиться, – отец Паисий встал и подошёл к киоту.
      – Помолимся умно, каждый как может.
      Валерий Михайлович вспомнил, что “умной” молитвой называется молитва про себя. Сейчас бы подошла молитва о плавающих, путешествующих, недугующих и плененных, но полного текста этой молитвы Валерий Михайлович не знал. Отец Паисий, подойдя к киоту, перекрестился широким русским крестом.
      – Господи Владыка живота моего…
      Все стали на колени. Даже на медно-красной роже Потапыча, который только что вошёл в комнату, не отразилось никакой иронии. Он неловко стал на колени и осматривался кругом. Валерий Михайлович ещё раз констатировал тот факт, что молиться он не умеет, детское настроение молитвы было забыто давно, а для взрослого чего-то всё-таки не хватало.
      “Ещё не хватало”, – подумал Валерий Михайлович. Он попытался концентрировать свои мысли на призыве к Абсолюту, но мысли разбегались по каким-то техническим деталям вопроса о Еремее и Бермане. Выходило всё-таки по отцу Паисию, как будто он, Валерий Михайлович, молился самому себе и взывал к своим силам и только к ним.
      Когда отец Паисий закончил свою молитву, Дарья Андреевна предложила нерешительным тоном:
      – А теперь, может быть, закусить чем Бог послал?
      Но закуска была бы чем-то вроде кощунства. Валерий Михайлович ещё раз посмотрел на часы.
      – Так позвольте мне минут на десять к моему радио, – может быть, хоть узнать что-нибудь удастся.
      – А вот Федя вас в вашу горенку проводит, Федюшка, проводи Валерия Михайловича.
      Когда Валерий Михайлович вышел, Дарья Андреевна взяла руку отца Паисия и прильнула к ней. Неслышные слёзы потекли по этой руке. Другой рукой отец Паисий так же молчаливо гладил голову Дарьи Андреевны. Потапыч, как-то повертевшись, исчез в двери. На дворе начиналась вьюга, и ветер бился о ставни избы. Дарья Андреевна положила свою голову на колени отца Паисия.
      Минут через десять в комнату с несколько растерянным видом вошёл Валерий Михайлович.
      – Там, в этом доме №13, что-то случилось, ещё неизвестно что, через час… вероятно что-то…
      Валерий Михайлович поднял голову и прислушался. Порыв ветра донёс гул самолёта. Потом порыв затих, и гул как будто прекратился. Обман слуха или, в самом деле, нападение на заимку? Дарья Андреевна и отец Паисий тоже подняли головы. Да, конечно, это был гул самолёта, сейчас для Валерия Михайловича в этом не могло быть никаких сомнений.
      – Это самолёт, – сказал он твёрдо, – нужно подымать тревогу.
      Отец Паисий с несколько неожиданной для него быстротой выбежал на двор. Валерий Михайлович взял свою стоявшую в углу винтовку и из рюкзака вынул карманный фонарь большой силы света, который Валерий Михайлович экономил на крайний случай.
      Валерий Михайлович с Дарьей Андреевной тоже выбежали на двор. Смоляная бочка всё ещё горела, и ее затухающий огонь кое-как освещал стены соседних домов. Гул самолёта сейчас был слышен совершенно отчётливо. Потом как-то сразу прервался, самолёт, видимо, пытался снизиться над озером.
      Обитатели заимки обладали, видимо, лучшим слухом, чем Валерий Михайлович, ибо всё мужское население уже было на дворе с винтовками в руках. Федя старался распоряжаться по праву наследника престола, но какой-то бородатый таёжник оборвал его довольно невежливо:
      – Ты раньше сопли утри, а потом уж командовать будешь. Валерий Михайлович ничем командовать не мог, ибо не имел никакого понятия ни о населении заимки, ни об окрестностях, ни об озере. Для него было очевидно только одно – Медведев протянул свою руку и сюда. Где-то, вероятно, на середине озера, раздался гулкий всплеск, потом нечто вроде тяжкого удара, и потом замолкло всё. Обитатели заимки рассеялись за какими-то прикрытиями. Кто-то из темноты закричал:
      – От света уходите, по свету стрелять будут!
      Это было довольно очевидным. Но куда уйти? Дарья Андреевна потащила Валерия Михайловича куда-то за рукав. Из освещённой светом смоляной бочки двери соседнего дома вышел отец Паисий. К искреннему удивлению Валерия Михайловича тоже с винтовкой в руках. Почти бессознательно Валерий Михайлович как-то усмехнулся: молитва – молитвой, а и с винтовкой не плошай. И снова сразу же поймал себя на абсурде: разве меч всегда противоречен кресту? И разве Пересвет и Ослябя были насильниками?
      Валерий Михайлович очутился за прикрытием какой-то стенки, которая оказалась каменной. В стенке было что-то вроде бойницы, обращённой к озеру.
      – Вот тут безопасно, – сказала Дарья Андреевна понимающим тоном. – Этого не прострелят, я тоже за винтовкой сбегаю.
      Дарья Андреевна исчезла. Казалось, над озером воцарилась полная тишина, гул вьюги был только звуковым фоном, и на этом фоне не было слышно ничего. Вернулась Дарья Андреевна, действительно, с винтовкой, и было видно, что для неё это далеко не первый раз. Да, заимка может оказаться довольно крепким орешком даже и для Медведева с его командами. Валерий Михайлович просунул свою винтовку в бойницу и весь ушёл в слух. Но кто-то что-то уже кричал с берега, что именно разобрать за гулом вьюги не было возможности. Однако тон криков не был тревожным. И вдруг до Валерия Михайловича донёсся неясный рык голоса, который во всём мире мог принадлежать только одному человеку, и этим человеком мог быть только Еремей Павлович Дубин. Дарья Андреевна бросила винтовку.
      – Господи, Боже мой, помилуй и помоги! Пресвятая Заступница, Матерь Божия, помилуй и помоги! Это он, как Бог Свят, это он. – Дарья Андреевна крестилась, молилась и, видимо, не верила своим ушам.
      Валерий Михайлович поднялся. У самого берега группа мужиков пыталась спустить на воду лодку, которая стояла на берегу и, видимо, примёрзла к земле. Из тьмы озера снова донёсся рык. На этот раз не было никаких сомнений, это был Еремей.
      – Сами доплывём, – рычал он, – здорово, ребята, жив и цел!
      Валерий Михайлович достал свой фонарь. Яркая полоса света прорезала вьюгу и тьму. Шагах в пятидесяти от берега, ломая своими медвежьими руками ещё тонкий прибережный лёд, проламывался к берегу Еремей Павлович. Было еще плохо видно, но как будто бы на его плече что-то виднелось, не то мешок, не то человеческое тело. Лодку, наконец, сдвинули с места, но это было уже поздно, Еремей стоял уже по грудь в воде или во льду и проламывался дальше. На его плече висело, действительно, какое-то человеческое тело. Дарья Андреевна бросилась на лёд, он под ней проломался, она бежала дальше, ломая ледяную корку, и через несколько минут на берегу появился Еремей Павлович совершенно живым и, по-видимому, невредимым, на шее его повисла Дарья Андреевна, которая рыдала, уже не стесняясь никого, на одном плече у него висела винтовка, на другом бессильно повисло какое-то человеческое тело.
      Еремей Павлович победоносно высадился на берег, осторожно снял с себя Дарью Андреевну и так же осторожно положил на землю чьё-то бесчувственное тело. Федя и Дунька, плотно обнявшись, плакали тут же в сторонке. Потапыч стоял недоумённым столбом.
      – Ну, как вы? Все целы? – загремел опять Еремеевский голос. – А баня, Дунька, готова? Эх, сейчас бы попариться, было бы дело! А это неизвестный мне человек, а, вот, меня выручил. Здравствуйте, Валерий Михайлович, но только я на ваших самолётах больше не ездок, я вам не ворона, чтобы летать. Качает и мутит, я вам не ворона…
      Дунька, оторвавшись от Феди, тоже бросилась на отцовскую шею:
      – Господи, Боже мой, Владыка Милостивый, цел ты вернулся и то слава Тебе, Господи!
      – Какое там цел, видишь, какую шишку набил… Да и руки, видишь, в кольцах. У этого человека тоже. Ты там, Федя, принеси напильник…
      На левой стороне Еремеевского лба, действительно, красовалась довольно основательная шишка.
      Товарищ Берман от времени до времени, впрочем, очень редко, считал необходимым преподавать своим сотрудникам некоторые основы, на которых зиждилась человеколюбивая деятельность подчиненного ему учреждения. В область высокой политики Берман при этом не вдавался никогда, сотрудники были благодарны ему и за это. Обычно говорилось о товарищеской спайке, сотрудники слушали, молчали и даже не улыбались. Иногда говорилось о железной дисциплине партии и НКВД, тут улыбаться и вовсе не было поводов. Иногда Берман подчёркивал ключевую позицию, которую занимало данное учреждение в общей системе власти, требовал выдержки, спокойствия, стальных нервов и говорил даже и о физкультуре. Сотрудники смотрели на чахлое насекомое тело товарища Бермана, вспоминали его странные папиросы и запах какого-то наркотика, который вечно вносил с собою Берман, слушали с деревянно-внимательными лицами и, как на всяких собраниях и прочем, ждали только одного – конца. К счастью для сотрудников, Берман не стремился пожинать лавров красноречия и редко говорил больше двух-трёх минут. Но и от этих двух-трёх минут у аудитории оставалось чувство какой-то жути, что, собственно, Берман и имел в виду.
      Особенно нелепы были призывы к физкультуре: “Нам, чекистам необходимо железное здоровье”. По лицу Бермана трудно было определить, сколько ему лет: может быть тридцать, а может быть и шестьдесят. Он был похож на преждевременно состарившегося тарантула, но кто мог бы сказать, когда именно тарантулу полагается стареть? Во всяком случае, для того, чтобы подать сотрудникам личный пример, Берман не ежедневно, но довольно часто, отправлялся на прогулку. Ему подавали огромную открытую машину. Рядом с шофёром сидел телохранитель. Остальные пять телохранителей следовали на другой машине, шагах в двухстах от первой; Берман упорно запрещал лишнюю охрану, учреждение так же упорно не слушало его запретов, и Берман знал, что никто их и слушать не будет, всё это входило в рутину ведомства, и нарушение этой рутины могло бы иметь для нарушителей очень тяжкие последствия. Раз созданное учреждение, казалось, продолжало жить собственной жизнью, подчинённой каким-то собственным законам и строило свой быт и свои клетки почти органически.
      В этот, столь богатый событиями день, Берман решил поехать на прогулку. Была подана машина, официальный телохранитель уже сидел рядом с шофёром, неофициальных пять уже усаживались в свою машину где-то за предполагаемыми пределами взоров товарища Бермана, и физкультурная экспедиция двинулась по улицам Неёлова. Маршрут был тоже “установлен навсегда”, не столько по соображениям рутины, сколько по состоянию мостовых и дорог: ни по какому иному маршруту на машине проехать было нельзя, не рискуя рессорами автомобилей. Благодарное население Неёлова предпочитало сворачивать с дороги, кроме беспризорников, для которых никакие законы писаны не были, и которые, тоже уже по традиции, завидев любую машину, имевшую особо привилегированный вид, устремлялись к ней, рискуя попасть под колёса и выпрашивая папиросу.
      Так случилось и на этот раз. Когда машина товарища Бермана на повороте замедлила ход, какой-то беспризорник, завёрнутый в невообразимое даже и для социалистического рая тряпьё, вскочил на подножку машины и, протягивая свою грязную руку, больше похожую на высохшую птичью лапу, провизжал:
      – Дяденька, дай папироску!
      Из птичьих пальцев мальчишки на сиденье рядом с Берманом упал какой-то клочок бумаги. Берман накрыл его правым локтём, левой рукой полез в карман и выбросил на мостовою пару папирос, это тоже была традиция, так средневековые короли бросали в толпу цехины, дукаты и талеры.
      – Спасибо, дяденька! А я! – беспризорник спрыгнул с подножки и бросился к папиросам, на которые уже насела кучка его сотоварищей. Машина завернула за угол, и уличная идиллия осталась позади товарища Бермана.
      Клочок бумажки жег Бермановский локоть. Телохранитель, как всегда, смотрел, главным образом, на тротуары, пытаясь определить людей, у которых в их “авоське” или портфеле могла быть бомба. На поворотах телохранитель был особенно внимателен. Поэтому бумажка не была замечена никем, кроме товарища Бермана. Поправляясь в сидении, товарищ Берман осторожно переложил бумажку в карман. Машина выехала за город. Берман вышел на шоссе или, вернее, просёлок, который только очень отдаленно был похож на шоссе, но который всё-таки кое-как был подсыпан для автомобильного движения, посидел на обочине дороги, выкурил ещё одну папиросу и влез в машину. На этом гигиеническое мероприятие товарища Бермана обычно и заканчивались.
      Вернувшись в свой кабинет, Берман достал бумажку. На ней заглавными квадратными буквами стояло: “условие Дубина перевала будет выполнено”.
      На своем лбу товарищ Берман почувствовал нечто вроде холодного пота. Это могло означать только одно: Дубин арестован, и Светлов требует его освобождения. Кто-то и где-то железной рукой сжал Бермановское Кощеево яйцо. Что делать?
      Берман достал свой шприц. Сладковатый запах какого-то наркотика чуть-чуть заметно повис в воздухе. Покончив со шприцем, Берман всосал в себя сразу, по крайней мере, полпапиросы.
      По-видимому, то ли Медведев, то ли кто-то из его подручных захватили этого Дубина. Как бы то ни было, протестовать против этого захвата он, Берман, не имеет никаких поводов, он сам одобрил Медведевский план массовой таёжной облавы, но это одобрение было дано до рокового разговора на перевале. Сейчас Светлов нажимает кнопку. Что им руководит? Только ли то чувство привязанности к людям, которое графологическое исследование установило, как единственный слабый пункт Светловской психологии? Или что-то иное? Если только привязанность, то Светлов, может быть, своей угрозы не выполнит, было бы нелепо предполагать, что возможность шантажирования Бермана будет растрачена по такому пустяковому поводу. А, может быть, и будет?
      Здесь товарищ Берман вступил в область настолько чуждой ему психологии, что терял всю присущую ему уверенность… или самоуверенность. Товарищ Берман вспомнил холодный спокойный блеск Светловских глаз и подумал о том, что этот человек исполнит или постарается исполнить всякое своё обещание и всякую свою угрозу. Реализация данной угрозы, кроме того, была слишком страшна, чтобы рисковать ею на основании очень сомнительных выводов по поводу привязчивости, дружбы и прочего в этом роде. Угрозу надо принять, как факт, и с ней надо считаться, как с фактом. Но как?
      Товарищ Берман закурил очередную папиросу. Очередная папироса как-то отвлекла его в сторону чисто теоретических соображений. Власть над смертью у него была почти безгранична. А власть над жизнью? Почти никакой. Вот он, глава почти всемогущей организации, только что прятал бумажку, как невыучивший урока школьник прячет шпаргалку. Вот стоит перед ним действительно угроза, и он не может её отвести, приказав просто-напросто отпустить этого Дубина на все четыре стороны. Ибо если он это прикажет, то Медведев каким-то, не вполне ясными для самого Бермана путями, доложит об этом приказе в Кремль. В Кремле же, кроме Гениальнейшего, сидят и ещё люди, вот вроде того же Медведева, для которых день гибели Бермана будет, может быть, и одним из лучших дней их жизни…
      Во всяком случае, всё это возможно оттянуть. Светлов должен же понимать и его, Бермана, положение? Обещал же Светлов не предъявлять ему заведомо невыполнимых требований? Но как об этом дать знать Светлову? Неужели в стенах этого учреждения у Светлова есть своя агентура?
      Над Неёловым, над улицей Карла Маркса и над домом № 13 уже спускалась ночь. Берман всё сидел и комбинировал. На столе раздался тонкий телефонный писк. Берман нажал ответную кнопку. В комнату вошёл секретарь:
      – Разрешите доложить, товарищ Берман, – товарищ Медведев хочет вас видеть…
      В комнате было уже совсем темно, и Берман приказал включить свет. Грузная фигура Медведева показалась в рамке двери. Вид у Медведева был торжествующий и смущённый. Слегка разводя в стороны руками, он сказал:
      – Ну и дела, товарищ Берман…
      – Я уже знаю, – ответил Берман, – вам удалось всё-таки арестовать этого Дубина.
      Товарищ Медведев выругался длинно и витиевато, но только про себя, откуда этот эфиоп знает об аресте? Ему, Медведеву, только что сообщили по телефону с аэродрома. Что этот эфиоп знает ещё?
      – Точно так, товарищ Берман. Это капитан Кузин с его отрядом. Действовал, так сказать, по собственной инициативе. Обошлось, правда, дороговато.
      Берман не проявил никакого интереса к цене.
      – Десятка два человек выбито из строя, и сам Кузин ранен пулей в живот. Сейчас их всех доставят сюда. Хотите посмотреть?
      – Всё это было бы очень хорошо несколько дней тому назад. Теперь, я думаю, мы только вспугнули гнездо. Сорвали след.
      – Ну, товарищ Берман, лучше всё-таки живой Дубин, чем мёртвый след. Следы, ведь, все были потеряны…
      Медведев всё ещё стоял перед Бермановским столом, и Берман скупым движением руки показал ему на кресло. Медведев с грузной осторожностью уселся, почти не сводя испытующего взора с товарища Бермана.
      – Замечательно запутанная история, – как бы соболезнующим тоном сказал он. – Впрочем, для вас она, может быть, яснее, чем для меня, я не был посвящён в курс дела. Какую-то нить мы всё-таки имеем…
      – Очень сомнительная нить, – сказал Берман. – было дано распоряжение следить за Светловым, ещё в Москве, и не арестовывать его. Иначе он был бы уже давно арестован.
      – Лучше Дубин в руках, чем Светлов в небе, – попробовал пошутить Медведев, но осёкся. – Лучше что-нибудь, чем ничего…
      – Вы, товарищ Медведев, пока оставьте этого Дубина в моём личном распоряжении, я займусь им сам.
      Товарищ Медведев почувствовал нечто вроде разочарования. Не то, чтобы он был садистом по природе, но после приключения в расщелине у него остался какой-то осадок, товарищ Медведев и сам не мог бы определить, какой именно. Может быть, ощущение какой то силы, очень большой силы, но силы как-то абсолютной враждебной и ему, Медведеву, и его, Медведева, учреждению, и всему тому складу жизни, в котором он, Медведев, был устроен так хорошо. Это было то же ощущение, какое возникло у него при изучении папки с делом Светлова, это сила, которая собирается отправить его, Медведева, на виселицу. Никаких симпатий к этой силе Медведев питать не мог. Но было бы очень утешительно увидеть эту силу у своих ног. И в своём распоряжении. Жаль, что это удовольствие перехватывает Берман.
      На столе опять раздался тонкий телефонный писк. Опять вошёл секретарь.
      – Дежурный по комендатуре с докладом.
      – Пусть войдёт.
      В кабинет вошел товарищ Иванов.
      – Разрешите доложить: доставлен арестованный гражданин Дубин и раненый капитан Кузин, и ещё шесть раненых. Как прикажете?
      Медведев искоса посмотрел на Бермана и не приказал ничего.
      – Арестованного в верхнюю комендатуру, – приказал Берман. – Раненых, конечно, в госпиталь, впрочем, я сам сейчас приду…
      На самолёте, куда с великим трудом пограничники взгромоздили огромную, тяжёлую массу Еремея Павловича, лежали рядом оба: и побеждённый, и победитель. Побежденный Еремей не мог пошевелить ни одним суставом. Победитель капитан Кузин от времени до времени слизывал кровь со своих пересыхавших губ и тихо стонал. Оба смотрели в одно и то же ясное небо. Самолёт, пролетая над хребтами, то проваливался в воздушные ямы, то качался, как щепка, под порывами горных ветров. При каждом провале вниз, Кузин сжимал зубы и старался не стонать. Еремей молчал, и мысли его были заняты, главным образом, заимкой: как пить дать, дорвались и туда. Может быть, Светлов всё-таки успел на выручку? А, может быть, он лежит также связанный в другом самолёте? Как Федя, как Дарьюшка? Впрочем, обо всём этом лучше не думать совсем…
      Подпрыгнув несколько раз на площадке аэродрома, самолёт стал. Кузин казался в полузабытьи. С большим трудом шевеля губами, он всё- таки приказал конвою:
      – На этого – две петли и наручники. Раньше петли…
      Трое пограничников привели Еремея в сидячее положение и надели на его шею две скользящих петли из тонкой стальной проволоки. Конец одной шел вперёд, другой – назад. Еремей понял: малейшее движение с его стороны, его сонные артерии будут перетянуты двумя стальными петлями – и шабаш. Надев петли, пограничники, к которым присоединилось ещё человека три, видимо, достаточно опытных в такого рода манипуляциях, осторожно развязали ремни и надели на руки Еремея сразу два наручника. Посмотрев на них, Еремей, с какой-то слабой надеждой неизвестно на что, убедился в том, что цепи наручников были не одинаковой длины. Потом Еремею развязали ноги и приказали спускаться.
      Спускаться было трудно. Ноги затекли от ремней. Нащупывая скованными руками стенки самолёта, Еремей спустился по лесенке. Кузина уже перекладывали на носилки. Тут же стояло ещё около полдюжины носилок, на которые перегружали с самолёта раненых пограничников. Метрах в десяти стоял черный ворон с раскрытой для добычи пастью – тюремный автомобиль.