Маленький караван продвигался медленно. Потапыча всё время лихорадило, ночь в яме не прошла ему даром. Как это и предвидел товарищ Кузин, Еремей вёл караван не по обычной тропе, а всякими обходами. Вечерами раскладывали костёр, но для ночлега уходили от кострища на версту-полторы. Валерий Михайлович время от времени извлекал из вьюка свой таинственный радиоаппарат и вёл какие-то ещё более таинственные разговоры. Еремей был мрачен и молчалив. Только раз, у костра, как-то недоумённо поведя плечами, Еремей сказал:
      – А, вот, поди ж ты! Жулик человек, шарамыжник, пьяница, бродяга, а, вот, как будто чего-то не хватает.
      – Весёлый человек, – сказал Валерий Михайлович.
      – Да и я весёлый человек, пока в тайге сижу.
      Потапыч густо откашлялся и сказал хриплым голосом:
      – Бесполезная личность…
      – А ты кому полезный? Только вот дуре Дуньке, да и то…
      – Что да и то?
      – Разжирел на ворованных хлебах, как боров, а толк-то с тебя какой?
      Потапыч ещё раз откашлялся, но предпочёл оставить эту опасную тему в покое. Еремей, снова обращаясь к Светлову, продолжал тем же недоуменным тоном:
      – Такая жизнь пошла, что только в тайге и жить можно человеком, а не зверем. Да вот вы, Валерий Михайлович, сказали, что и тайгу придётся бросить, куда же податься-то?
      – Я ещё не совсем уверен, что придётся и тайгу бросать. От нас к Медведеву один там человек приставлен, если будет опасность, он нам сообщит. То есть, вероятно, сообщит, сейчас ни за что ручаться нельзя. Пока доедем до вашей заимки, что-то выясниться.
      – Доехать-то недолго, завтра к вечеру будем уже дома.
      – А я, папаша, – сказал Федя, – завтра утром вперёд пойду, наперерез через горы, наши-то, поди, ждут там и не дождутся.
      – И это можно, – согласился Еремей. – Скажи, пусть баню затопят. Часа на три раньше будешь.
      Рано утром, когда караван был уже навьючен, Федя пошёл вперед. Потапыч так ослабел, что с трудом взобрался на коня, его всё лихорадило, и даже Светловский хинин помогал мало. Еремей был по-прежнему мрачен, и даже близость дома его не успокаивала.
      – Правда и то, что вся Россия куда-то бежит, мы-то чем лучше?
      – Скоро и бежать будет совсем некуда, – отозвался Потапыч. – Вот всё думали-думали: к папаше, на заимку, вот тебе и заимка…
      Часам к пяти следующего дня караван пробирался по вьючной тропе, проложенной через довольно широкую полянку. Валерий Михайлович услыхал какой то крик и, повернув голову, заметил какого- то человека, который что-то кричал, на ходу размахивая руками и казался в состоянии крайнего возбуждения. Валерий Михайлович почти автоматически схватил винтовку.
      – Нет, это свой, – успокоительно сказал Еремей, – сосед, сойот, безвредный человек, да только, что с ним?
      Сойот оказался маленьким невзрачным человеком, одетым почти в лохмотья. В руке у него была старая, видавшая всякие виды, берданка. Он казался в полном изнеможении от усталости и возбуждения.
      – Помогай, бачка, приятель приехал, на охоту пошли, упал, ногу сломал, вот лежит там, версты две, слабый я, не могу нести. Хорош приятель, много помогал.
      Еремей сердито плюнул.
      – Ввек мы до дому не доедем, словно наколдовал кто, ну, веди, где там твой приятель лежит.
      – Поедем вместе, – сказал Валерий Михайлович, – вдвоём безопаснее.
      – Да какая тут опасность, места, ведь, уж свои, а сойот этот – старый приятель. Зря Федьку отпустил, пошёл бы с Федькой, с Потапыча сейчас никакого толку нет.
      Валерий Михайлович казался в некоторой нерешительности. Ему как-то не хотелось отпускать Еремея одного, и ещё менее хотелось оставлять свой таинственный багаж под охраной только Потапыча, который, действительно, стоил немного. Еремей предложил сойоту свободную Федину лошадь.
      – Вы тут подождите, мы в полчаса – час смотаемся…
      Сойот взобрался на лошадь и вместе с Еремеем исчез в тайге.
      Сойот ехал впереди, указывая дорогу. Еремей, всё-таки с винтовкой в руке, трусил за ним в расстоянии шагов десяти. Версты через две, среди заваленной буреломом прогалинки, Еремей увидел лежащего на земле человека. Подъехать верхом было невозможно. Еремей и сойот спешились и стали пробираться к лежащему.
      – Нашли, товарищ Кузин, нашли помощь, – радостно кричал сойот.
      Товарищ Кузин медленно приподнялся на локте. Шагах в десяти позади Еремея, из-за сваленного бурей кедра поднялась человеческая фигура с арканом в руке. Фигура сделала два-три взмаха над головой и неслышная петля аркана захлестнулась на шее Еремея. Фигура дёрнула аркан, откинувшись назад всей тяжестью своего тела. Еремей ещё успел схватиться за ремень аркана, но петля уже придавила обе сонные артерии. Теряя сознание, Еремей грузно осел на землю. Из-за того же кедра и откуда-то с других сторон сразу выскочило несколько человек. Сойот завизжал пронзительным визгом:
      – Друга обманул! Товарища обманул! Ги- и- и.
      – Вяжи! – орал Кузин.
      Сойот вскинул берданку. Глухо в тайге стукнул выстрел, и Кузин медленно опустился на землю. Сойот с проворством белки нырнул в заросли.
      – Держи его, держи, – слабеющим голосом кричал Кузин.
      Кто-то кинулся за сойотом, кто-то стал стрелять ему вслед. Остальные целой кучей навалились на потерявшего сознание Еремея. В несколько секунд он был связан ремнями и по рукам, и по ногам. Когда он очнулся, почувствовал, что не может пошевелить ни одним членом, даже его чудовищной силы было недостаточно, чтобы разорвать эти ремни. Он лежал на спине, смотря в осеннее прозрачное небо тайги. “Всё-таки взяли живым”, – подумал он… Потом мысли перескочили к Светлову и к заимке. “Теперь они, вероятно, на заимку бросятся. Хоть бы предупредить своих!”
      Не без некоторого усилия, Еремей повернулся на бок. Шагах в семи-восьми от него сидел на земле тот, которого сойот назвал Кузиным. Обеими руками он опирался о землю, а изо рта тонкой струйкой текла кровь. Около него возились два человека в форме пограничников. Кузин посмотрел на Еремея, и его лицо исказилось гримасой.
      – Вот тебе и фундамент, – сказал он, – но поперхнулся, и кровь хлынула изо рта широкой струёй.
      – Дурак сойот, всё-таки – сказал Кузин, – не того поймал. Ну, тащи нас обоих на самолёт…
 

 
      Валерий Михайлович сидел на поваленном стволе дерева. Потапыч лежал рядом на земле. Глухо раздался выстрел. Валерий Михайлович по его звуку определил, что это был выстрел из берданки. Потом раздалось ещё несколько. Это, конечно, значило, что Еремей попал в засаду. Валерий Михайлович с чрезвычайной стремительностью стал развьючивать одного из своих коней.
      – Никак стреляют, – глухо спросил Потапыч.
      – Стреляют. Еремей попал в засаду. Я сейчас туда. Потапыч крепко выругался.
      – Попадётесь и вы, – сказал он. – Выстрелов было много, значит, и людей много, а вы один.
      – Ничего не поделаешь. Вы стрелять ещё можете?
      – Это я всегда могу.
      – Залягте вон за то дерево. Стрелять во всякого, кто подойдет. Если со мной что случится, вот этого вьюка не трогайте никак. Довезёте до воды и прямо в воду. А этот, другой, я спрячу.
      Валерий Михайлович с такой же лихорадочной стремительностью отнёс один из вьюков в сторону и завалил его всякой всячиной. Мысли работали четко и ясно: собственно, во вьюках заключались судьбы многих, многих людей, может быть, миллионов. Но там, где-то был Еремей, который, очевидно, попался, который рисковал своей жизнью из-за него, Валерия Михайловича, и из-за Стёпки и вот теперь, из-за совершенно неизвестного человека, который к тому же оказался предателем.
      – Пропадём мы тут все, – с трудом подымаясь, сказал Потапыч.
      – Ну, что ж? Пропадать так пропадать, так я вон там залягу.
      Валерий Михайлович закинул винтовку за плечо и взял в руки пистолет, в тайге при встрече, где сотая доля секунды могла быть решающей, пистолет был рентабельнее. Следы двух лошадей были видны достаточно ясно. Но Валерий Михайлович пошёл не по этим следам, а параллельно их направлению, шагах в тридцати справа, так было меньше шансов попасться в засаду. Через минут десять он услыхал топот двух коней, неужели Еремей вырвался? Валерий Михайлович, держа пистолет на прицеле, пробрался обратно к следу. Минуты через две-три из таёжной чащобы вынырнул сойот верхом на одной лошади, ведя на поводу другую, без седока. Значит, Еремей не вырвался.
      – Стой! – крикнул Валерий Михайлович.
      Сойот круто осадил лошадь. Лицо его было залито кровью и глаза были почти безумными.
      – Обманул друга, обманул. Еремея на аркан поймал.
      Сойот снова завизжал пронзительным визгом.
      – Много там людей? – спросил Валерий Михайлович.
      – Много. Двадцать человек. Сорок человек. Больше человек.
      – Солдаты… Сойот ничего не знал, сойот поверил другу, теперь сойоту вешаться надо!
      Валерий Михайлович пристально всмотрелся в сойота. Нет, сойот не лгал, нужно было бы быть гениальным актёром для того, чтобы разыграть такую роль.
      – Ты ранен? – спросил Валерий Михайлович.
      – Не знаю, всё равно сойоту вешаться надо. А Кузина сойот убил. В живот. Из берданки.
      Валерий Михайлович понял, что попытка спасти Еремея совершенно безнадежна. Но если сойот не врал, то надо ожидать нападения и на караван, и на заимку. Пока радио есть в его, Валерия Михайловича, распоряжении, ещё остаётся надежда спасти Еремея путём нажима на Бермана, надежда слабая, но всё-таки есть. Если же будет потеряно радио, то с ним будет потеряна и всякая надежда.
      – Едем к каравану, скачи вперед, – приказал Валерий Михайлович, вскочив на свободную лошадь и оба поскакали со всей скоростью, какую только позволяли таёжные пути. Навстречу им поднялся Потапыч.
      – Ну что, влип Еремей?
      – Попался. Может быть, ещё выручим. Скорее вьючить опять.
      Потапыч как будто сразу отделался от своей лихорадки. Вьюк был навьючен в несколько секунд.
      – Теперь во все лопатки к заимке. Боюсь, что они и на заимку нападут.
      – Ну, там-то уж им не поздоровится.
      – Скачут, скачут, – провизжал сойот. – За нами скачут!
      – Езжайте вперед и подождите меня через версту. Я буду прикрывать, – сказал Валерий Михайлович.
      Потапыч и сойот поскакали вперед. Валерий Михайлович остался один, тщательно вслушался во всё приближавшийся топот коней, потом по следу каравана, пробежал метров пятьсот со скоростью, которая сделала бы честь любому легкоатлету и залёг за поваленным стволом. Через несколько секунд на тропе показались четыре всадника. Валерий Михайлович выпустил четыре пули. На тропе больше не показался никто. Но откуда-то издалека, направления Валерий Михайлович уловить не успел, послышался какой-то сигнальный свист. Почти с прежней скоростью Валерий Михайлович снова побежал по следу каравана. Караван ждал его, как было условлено.
      – Сейчас нужно как можно скорее, – сказал Валерий Михайлович.
      Около часу караван с предельной при данных условиях скоростью пробирался по тропе. Через час дорога привела к открытому берегу горной речки, заваленному галькой. Берега ложа были круты и обрывисты, от них до речки летом, в период таяния горных снегов широкой и бурной, сейчас узкой и мелкой было в обе стороны шагов по двести. Караван медленно спустился с обрыва.
      – Ох, место плохое, ох, плохое место, шаман тут был убит. Стойте здесь, сойот сам посмотрит.
      Валерий Михайлович с Потапычем и конями остались стоять внизу под обрывом. Сойот, проверив свою берданку, поскакал к речке, то и дело ныряя в какие-то ямы и вымоины. Минут через пять он исчез в тайге. Ещё через минуту послышался его выстрел.
      – Нужно залегать, – сказал Потапыч.
      Валерий Михайлович с прежней стремительностью снял свой драгоценный вьюк с радио, и оба спутника залегли в вымоину гальки, держа на прицеле свои винтовки. Из лесу вынырнул сойот и издали что-то кричал. Из того же лесу раздалось три-четыре выстрела. Сойот, прижавшись к гриве коня, вскачь помчался к речке. Выстрелы продолжались. Почти посередине речки сойот как-то странно скосился на бок, упал в воду и река понесла его труп куда-то на север. Из лесу выбежало несколько пограничников. Трое из них упали сразу, остальные спешно скрылись обратно.
      Валерий Михайлович не питал никаких иллюзий, положение было почти отчаянным. От обоих спутников до опушки леса, в котором скрылись пограничники, было шагов триста-четыреста. Из вымоины ещё можно было высунуть голову, но выйти из неё было нельзя. Несколько пуль, защёлкавших по гальке, дали совершенно излишнее этому доказательство. Дорога вперёд была заперта. Дорога назад была под обстрелом. Откуда-то сзади каждую минуту могли появиться новые пограничники. Раненый конь галопом помчался по гальке, но был убит очередным выстрелом из леса. Остальные понеслись вдоль берега.
      – Нужно по ямам переползти подальше, – сказал Валерий Михайлович. – Только так, чтобы нас не видно было.
      – Я ваш вьюк потащу, – сказал Потапыч, у вас винтовка аппетическая, вам способнее стрелять…
      Вымоины тянулись одна за другой, и по ним можно было переползать, не подставляя себя под выстрелы с другого берега. Но скоро это кончилось, очередная вымоина была достаточно глубока, и в ней можно было укрыться, но дальше ходу не было, шёл какой-то горб. Потапыч быстро высунул голову и, нырнув обратно, пессимистически сообщил:
      – Дальше ходу нет, до ближайшей ямы шагов, надо полагать, с тридцать, никак не проползти, подстрелят. Вы только не высовывайтесь, теперь они этот горбик под прицелом держат.
      – Придётся, видимо, отсиживаться до темноты… Нужно только не дать им перейти на этот берег. Давайте укрепляться.
      Из валунов и обломков гранита осаждённые устроили нечто вроде бруствера, со щёлками вроде бойниц. В такую щелку Валерий Михайлович просунул свою винтовку. По противоположному берегу ползком пробирались к речке три-четыре пограничника. Они не успели ни пробраться к берегу, ни отступить в лес. Из лесу посыпались частые выстрелы, и пули стали щелкать по камням бруствера…
      – Теперь они будут в обход идти, – сказал Потапыч. – Вы, Валерий Михайлович, держите под обстрелом правую сторону, а я – левую, авось до темноты мы их задержим. Напрямик они теперь не пойдут.
      Валерий Михайлович переконструировал свою бойницу и старательно всмотрелся в противоположный берег. Оттуда, из глубокой опушки леса, всё ещё сверкали огоньки выстрелов. Но стреляющие были скрыты за кустами и, кроме огоньков, ничего видно не было. Можно было, конечно, стрелять и по огонькам, но запас патронов у Валерия Михайловича был не так велик, чтобы расстреливать его на авось. Валерий Михайлович оторвался от винтовки, взял бинокль и стал взором исследовать каждое место опушки.
      – Есть! – вдруг заорал кто-то сзади.
      Валерий Михайлович обернулся. У обрыва вымоины, шагах в четырех-пяти от Валерия Михайловича и метрах в двух выше, стоя на коленях, опираясь одной рукой на землю и в другой держа на прицеле пистолет, высовывался какой-то пограничник.
      – Ну, а теперь сдавайтесь, сукины дети! – заорал он.
      Валерию Михайловичу была ясна вся беспомощность положения. Вытащить винтовку из бойницы не было возможности, пограничник имел полную возможность прострелить оба плеча или хотя бы одно, и сделать невозможным ни сопротивление, ни даже самоубийство. Рядом с первым пограничником оказался и другой, на этот раз стоя во весь рост, но тоже с пистолетом на прицеле. Потапыч обернулся на крик и то, что он сделал, сделал почти бессознательно – швырнул во второго пограничника горстью гальки и медведем бросился вперёд. Ударил выстрел. Потапыч, что-то рыча, успел схватить второго пограничника за ноги, и оба покатились на землю. Первый пограничник продолжал что-то орать, и рядом с ним возник ещё кто-то. Валерий Михайлович медленно поднялся на ноги.
      – Сдавайся, сук…
      Пограничник как-то оборвался и комком сырого теста свалился вниз, в выбоину. Третий упал плашмя, выронив из рук свой пистолет. С противоположного берега раздался зычный крик:
      – Держись, папаша, выручим…
      Это был голос Феди. Голос прерывался частой стрельбой оттуда-же, с другого берега. Валерий Михайлович выхватил из бойницы свою винтовку и вскарабкался на обрыв выбоины. По полянке, тянувшейся от ложа речки до лесу, бежало к лесу несколько человек, сколько, Валерий Михайлович считать не стал. Не добежал никто. Потапыч, одолев своего противника, сдержанно ругался. Противник лежал полузадушенный. Десятка полтора всадников во главе с Федей мчались к выбоине. Федя ещё на скаку кричал:
      – Тут сойоты прибежали, сказывали, на ихнее озеро самолёты спустились, мы, значит, все на выручку, а где папаша?
      – Взяли Еремея Павловича, – сказал Валерий Михайлович.
      – Как взяли?
      – Так, взяли.
      Федя медленно слез с коня. По его детскому круглому лицу потекли молчаливые слезы.
      – То есть, как же это так? – спросил он, как бы ещё не веря невероятному сообщению.
      – Да вот так. Выманили Еремея Павловича и схватили.
      Федя продолжал стоять, опустив винтовку, и слёзы продолжали стекать с его щёк. Где-то вдалеке раздался гул самолёта. За грохотом стрельбы и шумом схватки никто этого гула раньше не расслышал. Далеко-далеко, сверкая алюминием на фоне голубого неба и снежных горных вершин, плыл на север самолёт.
      – Вот, может на нём Еремея увозят, – сказал Потапыч.
      Федя продолжал стоять молча. Несколько мужиков спешившись, стояли рядом, тоже не веря тому, что Еремея Павловича Дубина кто-то в мире мог схватить. Валерий Михайлович коротко рассказал всё, что он знал.
      – В конце концов, – закончил он своё сообщение, – дело ещё не пропало. Вот я сейчас нажму.
      – Куда же тут нажать? – недоуменно спросил Федя.
      – Ты вот этого раньше свяжи, а потом будешь спрашивать! – Потапыч показал на побеждённого пограничника, который уже принял сидячее положение, но ещё не вполне успел придти в себя.
      Федя молча отобрал от пограничника всё его вооружение. Валерий Михайлович распаковал свой вьюк и занялся таинственными манипуляциями с радио. Все остальные стояли и смотрели с почти суеверным уважением. Кончив свои манипуляции, Валерий Михайлович сказал:
      – Ну, что можно будет сделать, будет сделано. Еремея Павловича, в худшем случае, подержат в тюрьме. Что его не расстреляют, за это можно почти ручаться. А там посмотрим.
      Федя вздохнул с некоторым облегчением и рукавом рубахи вытер себе глаза. Пленный пограничник издал какой-то неопределённый звук. Потапыч обернулся к нему.
      – Ах, так это ты? – сказал он тоном искреннего изумления.
      – Действительно, я, – как бы извиняясь, подтвердил пленный.
      – Тебя-то какой чёрт сюда понёс?
      – А тот же чёрт, что и тебя носил…
      Потапыч длинно и сложно выругался.
      – А теперь куда тебя деть?
      – Хоть к чёртовой матери…
      – Свой паренёк, – пояснил Потапыч, обращаясь к Валерию Михайловичу.
      – Видно, что свой, – ощерился паренёк. – Вот, кажется, ногу свихнул.
      – И благодарите Бога, – сказал Валерий Михайлович, – если бы он не стянул вас с обрыва, вас бы подстрелили, как вот этих! – Валерий Михайлович показал рукой на трупы двух пограничников.
      – А ведь и правда, – удивился паренёк.
      – Свой, – подтвердил ещё раз Потапыч. – И выпито было… А вот звать его… Вот и забыл…
      – Петренко, – сказал пленник.
      – Ах, да, Петренко, теперь вспомнил… Так куда ж тебя деть-то?
      – А хоть к чёртовой матери, – повторил Петренко.
      – Несерьёзный адрес, – сказал Потапыч.
      – А нельзя ли с вами увязаться? – робким тоном спросил Петренко. – И дезертирства никакого не будет, никто не отвечает. Пропал человек, и конечно. Трупа, дескать, не нашли… Да и кто искать будет?
      – Вы, товарищ Петренко, – вмешался Валерий Михайлович, – сначала расскажите, что это за отряд, какое назначение, ну и всё такое.
      Петренко, всё ещё сидя на земле, пожал плечами.
      – А разве я знаю? Собрали две отборных полуроты. Посадили на четыре самолёта, командовал капитан Кузин. Задание для нашей полуроты было перехватить ваш караван.
      – А другая полурота?
      – Об этом ничего я не знаю. Спустились на каком-то озере, высадились, которым взводным, тем дан был приказ, а нам только сказано взять живьём, вот и взяли… – Петренко попытался подняться, но со стоном опустился снова на землю.
      – Как есть, ногу вывихнул. Вот тебе и приятель…
      – Это вы при падении, – утешил его Валерий Михайлович. – Мой вам совет, заберитесь в кусты и ждите. Придут ваши и заберут вас. Взять с собою мы вас не можем. Федя, скорее ловить коней и вьючиться. Вторая полурота может напасть на заимку.
      Федя с мужиками помчались ловить коней. Потапыч с хмурым видом обошёл берег и собрал всё оружие убитых пограничников. Валерий Михайлович пытался ещё что-нибудь выудить у Петренко, но тот, видимо, и в самом деле, ничего не знал. Потапыч, вернувшись, мрачно сложил в кучу собранное оружие и ещё более мрачно сказал:
      – Ну, и нахлопали же их! Твоё, Петренко, счастье, что я во время тебя стащил. Тут по части винтовки такие мастера, что не дай ты, Господи…
      Петренко как-то неуютно поёжился. Он хотел что-то сказать, но его прервал Валерий Михайлович. Голос у Валерия Михайловича стал каким-то сухим, а глаза недобрыми и колючими.
      – Сколько вас тут есть? – спросил он Федю.
      – Одиннадцать, Валерий Михайлович, – ответил Федя каким-то субординационным тоном.
      – Возьми с собой восемь, ты девятый, скачи к заимке. Вышли вперёд двух-трёх разведчиков, чтобы не попасть в засаду. Вы, Потапыч, займитесь вьюками.
      – Оружие бы хорошо подобрать…
      – Не нужно. Только патроны. Да и то потом. Действуйте!
      Потапыч как-то бессознательно вытянулся и ответил по-военному:
      – Слушаюсь, Валерий Михайлович.
      – Так, значит, вы и есть тот Светлов, – жалобным голосом сказал Петренко, – за которым нас, вот, гоняли. Взяли бы вы меня с собой, товарищ Светлов, ей Богу.
      – А что вы делать будете?
      – Землю пахать. Землю пахать хочется.
      – Демобилизуют вас, будете пахать.
      – В колхозе-то? Там не я пашу, там на мне пашут… Взяли бы вы меня с собой, ей, Богу…
      Петренко всё ещё сидел на земле, поджав под себя повреждённую ногу и снизу вверх смотрел на Валерия Михайловича умоляющим взглядом.
      – Позвольте доложить, Валерий Михайлович, – военным тоном сказал Потапыч. – Парень, действительно, свой, попал по мобилизации, ну, конечно, проверяли там, кто папаша, кто мамаша, меня, ведь, тоже проверяли, а разве проверишь, что у человека на душе делается…
      Валерий Михайлович ещё раз оглядел Петренко.
      – Ну, чёрт с вами, едем вместе, там посмотрим.
      – Вот и спасибо, Валерий Михайлович. Спасибо, что не побрезговали. А, может, и я ещё на что, кроме как пахать, пригожусь…
      Уцелевшие кони были пойманы и навьючены. Федя в числе девяти всадников, указал по направлению к заимке. Светлов, Потапыч, Петренко и ещё два мужика тоже двинулись вслед за Федей через речку. На опушке леса валялось несколько трупов. Валерий Михайлович приказал собрать все патроны, винтовок и так было достаточно и с той, и, тем более, с другой стороны. Караван медленно втянулся в лес.
      Лицо у Валерия Михайловича стало каким-то серым, колючим и почти отсутствующим. Всё было очень нехорошо. Точно он, Валерий Михайлович, волочил за собою какую-то бесконечную цепь горя, несчастий, убийств. Вот, сколько жизней только на один отрезок его жизненного пути от Лыскова до заимки. Не стоит считать. И, кроме того, до заимки ещё не добрались, да неизвестно, доберутся ли. И неизвестно, цела ли ещё заимка. А если и цела?
      – Потапыч, – резким тоном спросил Валерий Михайлович, – как звать жену Еремея Павловича?
      – Дарья Андреевна.
      Что он, Валерий Михайлович, скажет этой женщине? Вот, приехал дорогой гость с радостными вестями? И как быть с Еремеем?
      Челюсти Валерия Михайловича сжались ещё крепче. Как много, много раз в прошлом, так и сейчас, вопрос приобретал некоторый принципиальный характер. И, как и в прошлом, осложнялся, так сказать, техническими деталями. В данном случае технические детали сводились к тому, что по всем разумным данным вся эта экспедиция, пока что закончившаяся арестом Еремея, была предпринята по собственной инициативе Медведева, и что, по тем же данным, Берман не имеет никакой возможности освободить Еремея даже и при его, Бермана, почти неограниченной власти над жизнью и смертью миллионов людей. Там, на перевале, Валерий Михайлович пообещал Берману не предъявлять ему невыполнимых требований. Требование об освобождении Еремея было невыполнимым. Или почти невыполнимым. Как это ни было парадоксально, для дела, для борьбы, для ликвидации этого и в самом деле сатанинского аппарата, олицетворявшего собою по мнению Валерия Михайловича, если и не абсолютное зло, то наибольшее в истории человечества приближение к абсолютному злу, жизнь Бермана была неизмеримо дороже жизни Еремея. Держа в руках Бермана, живого Бермана, можно было добиться очень многого. Жизнь Еремея, с точки зрения дела, была почти безразличной. Имеет ли он, Валерий Михайлович, моральное право рисковать интересами дела, то есть жизнью миллионов людей, в интересах спасения жизни Еремея. Валерию Михайловичу вспомнились горячечные рассуждения Раскольникова о Наполеоне и “твари дрожащей”, рассуждения не только горячечные, но и глупые, как он всегда их оценивал. Теперь они представились в несколько ином свете. У Раскольникова был выбор: можно было убивать и можно было не убивать. У Валерия Михайловича этого выбора не было. Нужно, чтобы погибли или Берман, или Еремей. Если Берман освободит Еремея, что технически было вполне возможно, то, он, вероятно, подпишет себе смертный приговор, Медведев уж сумеет использовать весь клубок событий и, спасая, может быть, самого себя, сделает всё, чтобы погубить Бермана…
      Валерий Михайлович посмотрел на часы. Было без пяти четыре. Оставалось ещё два часа и пять минут. За это время нужно выработать какой-то план…
      Валерий Михайлович, сидя в седле, закурил папиросу. Потапыч искоса посмотрел на него, и какой-то невысказанный вопрос застрял у него в горле – лицо Валерия Михайловича не предрасполагало к вопросам.
      Во всяком случае, пытку и казнь Еремея можно было отодвинуть на неопределенно долгое время. Берману нужно дать понять, что за целость и жизнь Еремея он, Берман, отвечает своей жизнью. Потом эту угрозу, может быть, можно будет и не приводить в исполнение. Но нужно рискнуть. Валерий Михайлович крепче сжал зубы, мысль, которую он железным усилием воли загнал куда-то в подсознание, дальше подсознания он загнать её не мог, снова прорвалась на свет дневной. Жизнь Бермана означала, в частности, весьма вероятную возможность освобождения Вероники в каком-то не очень далёком будущем. От этой мысли Валерий Михайлович почувствовал нечто вроде физической слабости: пот выступил на лбу, и спичка для очередной папиросы дрожала мелкой дрожью… Потом Еремей с его, так сказать, перманентной готовностью “отдать душу за други своя”, а какой ему, Еремею, друг Валерий Михайлович? Или Стёпка? Конечно, уступка Берману означала бы слабость, и Берман эту уступку так бы и учёл. Валерий Михайлович знал, какой лукавый инструмент являет собою человеческая логика, и как послушно приводит она те доводы, которые желательны подсознанию. “Наука есть служанка богословия”. Логика есть потаскуха человеческих эмоций. Основной всепоглощающей эмоцией Валерия Михайловича когда-то было освобождение человечества. И вот…
      Валерий Михайлович трясся на своём коне, молчал и курил. Потапыч посматривал на него с чувством всё большего перепуга. В пять тридцать Валерий Михайлович лаконически приказал: