Когда нездешняя сила выволокла Степку наверх, он опустился лицом к лицу с какой-то нечеловеческой образиной, и первое, что ему пришло в голову – это преисподняя. Впрочем, Степка находился в почти полусознательном состоянии. Сердце колотилось, как пойманный мышонок, и воздуху не хватило – в особенности на этой высоте. Нездешняя сила пригнула Степку к земле и нездешний голос прорычал:
      – Катись на карачках, а то подстрелят… Ничего не соображая, ни о чем уже не думая, Степка пополз на четвереньках куда-то вниз, стукаясь то лбом, то коленями, то локтями о камни и чувствуя, что даже и его силы приходят к окончательному концу. Пули щелкали по отвесной каменной стене и, визжа противным визгом, разочарованно уносились куда-то в сторону. Степка не мог сказать, как долго пришлось ему ползти, когда нездешний голос прорычал:
      – Ну, теперь вставай!
      Степка, шатаясь, поднялся на ноги. Перед ним стоял медвежьего вида мужик с винтовкой в руке. Около мужика стоял человек, лицо которого показалось Степке как-то странно знакомым: где он мог его видеть? Потом таежная зрительная память выхватила из кривоносовского портфеля плотный лист бумаги с объявлением о наградах за поимку научного работника, – вот только нули перепутались…
      – Ай, да, спасибо Валерию Михайловичу, – прерывающимся голосом оказал Степка…
      Валерий Михайлович даже брови поднял:
      – А вы откуда меня знаете?
      Вместо ответа Стёпка пощупал рукой свое горло:
      – В глотке пересохши, – прохрипел он и покосился на фляжку Валерия Михайловича.
      Валерий Михайлович сочувственно понимающим оком осмотрел Стёпку:
      – Ну, потом можно будет промочить…
      – Ну, валяй, ребята, нечего тут лясы точить, – приказал Еремей и ткнул рукой вниз в тайгу, – катись туды…
      Стёпка попытался идти, но уже не мог. Ноги подкашивались и голова шла кругом. Он пошатнулся, упал, с трудом поднялся на ноги и попытался идти дальше.
      – Стой! – проревал Еремей.
      Стёпка покорно остановился.
      – Повернись спиной!
      Стёпка повернулся.
      – Расставь ноги!
      Стёпка расставил ноги. Какая-то нездешняя сила подняла его, как котёнка на воздух и опустила на Еремеевскую шею.
      – Ну, теперь полным ходом!
      В одной руке Стёпка всё ещё держал свою винтовку, а другой рискнул всё-таки вцепиться в Еремеевскую шевелюру. Еремей прыгал с камня на камень, как горный баран. Впереди ещё лежали версты две голых каменных осыпей, и только за ними курчавилась тайга. Стёпка стал приходить в себя.
      – Мне бы, Валерий Михайлович, ещё бы шпоры – совсем кавалеристом стал бы…
      Валерий Михайлович посмотрел снизу вверх на исцарапанную, избитую, отчасти окровавленную и во всех частях немытую Стёпкину физиономию. Нет, этой физиономии он никогда в своей жизни не видал. Ну, ещё будет время… А сейчас нужно торопиться, нужно очень торопиться.
      Сидя на “галдарейке”, Валерий Михайлович успел в бинокль осмотреть все подходы к перевалу. У подножья другой горы, кое-как покрытой кустарником и карликовыми деревьями, на складном трёхногом стуле сидел, конечно, сам Берман. Валерий Михайлович никогда не видел его во плоти, но хорошо знал его внешность по фотографиям. Да и без фотографии Бермана можно было узнать сразу – такие истинно насекомые лица встречаются не так уж часто. Перед Берманом на треножнике стоял мощный морской бинокль, рядом, по всей вероятности, полевой радиоаппарат. Значит, Берман лично руководил всей этой операцией и, значит, на перевале она не кончится…
      Действительно, из-за горы со страшным рёвом и гулом вылетел самолёт и, круто завернув, взял курс на беглецов.
      – Ну, – проревел Еремей – сейчас нужно за камни. Эй, слезай-ка, паря, довольно покатался!
      Стёпка спешился и с удовольствием отметил, что уже может идти самостоятельно. Самолёт приближался со страшной скоростью, и его пулемёт обливал камни свинцовыми струями. Но лётчики могли стрелять только в направлении полёта, пули щёлкали по камням, за камнями, тесно прижавшись к ним, лежали все трое беглецов, но было ясно, что рано или поздно до них доберутся.
      Самолёт выпустил пулемётную очередь, описал над долиной круг и летел обратно. Беглецы переселились на другую сторону камней.
      – А вот вы, Валерий Михайлович полюбуйтесь, как наш брат, таёжник, птицу пулей в лёт бьёт, – сказал Еремей и, стоя на одном колене, старательно и как-то даже осторожно приложился из своей винтовки. Сухой, короткий винтовочный выстрел утонул в страшном гуле самолёта. Только сейчас, в первый раз в жизни, Валерий Михайлович почувствовал, что значит скорость порядка четырехсот – пятисот километров в час, когда наблюдатель сидит метрах в сорока – пятидесяти от линий полёта. Самолёт промелькнул, как грохочущая молния, пролетел, не меняя курса, ещё с версту и почти перпендикулярно врезался в почти отвесную стену горного хребта. Вспыхнуло желтое пламя, донёся глухой взрыв, и по склонам хребта посыпались какие-то обломки и осколки…
      – Ну, что? – спросил Еремей, досылая новый патрон.
      Валерий Михайлович не ответил ничего, но, конечно, никакой “аппетический” прицел не может заменить глаз, практики и твёрдости руки вот такого Еремея.
      – Ну, а теперь во все лопатки, ребята…
      Бросились во все лопатки. Из-за горы взмыл новый самолёт, но, по-видимому, его внимание было привлечено, главным образом, судьбою первого: с откосов горы ещё катились обломки и остатки, ещё пылал бензин желтоватым пламенем. Удостоверившись, что для первого самолёта уже никакой помощи не было нужно, второй самолёт повернул к тайге, и пулемёт снова защёлкал по камням. Ещё тридцать, ещё двадцать, ещё десять шагов – вот уж и кусты, промоины, овраги, чаща. Снова залегли в какую-то каменную щель, по краям которой снова покропил свинцовый дождик, потом новая перебежка шагов в двести, и тут Еремей решил прекратить бегство:
      – Какого, спрашивается, чёрта? Мы его видим, он нас – чёрта с два. Вот мы его сейчас.
      Давайте все втроём, – сказал Валерий Михайлович.
      Три винтовки поднялись навстречу самолёту. Тот летел совсем низко, выключив мотор и, как коршун, парил почти над самыми верхушками леса. Три выстрела слились почти в один, самолёт накренился на правое крыло, потом перевернулся через него и въехал куда-то в тайгу. Донёсся новый глухой взрыв, но не было ничего видно.
      – Ну, теперь можно и не торопиться, – сказал Еремей. – Теперь если ещё одна такая сорока вылетит, всё равно ничего не увидит.
      – Ну, кажись, пронесло, – сказал Еремей, – да вот ещё и тучка подходит.
      Обрывок заблудшей тучки, цепляясь за выступы скал и за вершины деревьев, медленно сползал в долину, окутывая беглецов спасительным, но холодным и мокрым туманом. Несмотря на туман, Еремей уверенно вёл свою группу до места стоянки лошадей, Феди и Жучкина. Стёпка зашагал, было, с показной бодростью, но скоро снова скис. Когда подошли к стоянке, он бессильно опустился на землю.
      – Ну-с, – спросил Валерий Михайлович, – так откуда же вы меня знаете?
      Стёпка всё тем же классическим жестом пошевелил пальцами у горла:
      – Совсем пересохши, – прохрипел он.
      Еремей налил из фляжки хорошую кружку водки. Стёпка жадными глазами смотрел, как водка из фляжки переливается в кружку и боялся только одного – как бы Еремей не налил бы всего полкружки. Но эти опасения были преувеличенными. Стёпка, зажмурившись, как кот, которого гладят под подбородком, медленно высосал всю кружку. Глаза его приобрели прежний жуликоватый вид.
      – Вот тут, Валерий Михайлович, все бумаги…
      Из своего рюкзака Стёпка достал злополучный портфель и протянул его Светлову не без скорбной мысли о том, что вот какие голенища можно было бы соорудить, а теперь, вероятно, пропало дело. Светлов присел на вьюк и быстро просмотрел содержание портфеля. На его лице не отразилось решительно ничего.
      – А как этот портфель к вам попал?
      – Так что, товарищ Валерий Михайлович, шёл это я, да ещё там были люди, и видим – мёртвые красноармейцы, это у речки под Лысковом. Ну, конечно, зачем мёртвым обмундирование? А потом попал я в это самое Лысково. В горле пересохши. Зашёл это в трактир, говорю: вот, лежат там мертвяки, а меня, р-раз – и к начальству, Кривоносов там какой-то. Ну, стали меня и туда, и сюда, вижу я, пропасть тут можно. Ну, дело было вечером, даже, скажем, уже ночью, я это на лампу – дмух, ну, что там валялось – подмышку и айда, только меня и видели.
      Светлов не задавал никаких вопросов. Жучкин презрительно фыркнул:
      – Ну и золоторотец ты, брат, как я вижу!
      Стёпка боком посмотрел на Жучкина.
      – А на какой это лоне ты пузо такое нажил? Небось, на Советских хлебах! Тоже на краденых…
      Жучкин поперхнулся.
      – Ну, значит, спёр это я это барахло и в тайгу. А там меня у какого-тось кооператива и застукали. Привезли в Неёлово, да на допрос вот к этому цыгану, Берману, или как его там. Всё спрашивали про какую-то Дуньку, да про ейного отца, да где живёт. Ну и про портфель тоже.
      – Вишь ты, – сказал Еремей, – а я тут при чём?
      – Уж я, дядя, этого не знаю. Где, спрашивает, живёт Дунькин отец? Ну, всякого народа позабирали полную тюрьму и всё выспрашивали. Я вижу, дело – дрянь. Говорю – могу показать, где Дунькин папаша живёт, а там уж видно будет. Ну, повезли, значит меня на машине такой, здоровенная машина, одних колес шесть штук. Ну, я по дороге и сбежал.
      – А как же вы сбежали?
      Стёпка обвёл взором всех собравшихся и решил, что всё равно никто из них не поверит. Он махнул рукой:
      – Канительная история. Ну, там пырнул одного, да с моста в воду. А как вы-то меня, словно ждали у этого перевала?
      – А мне по радио сообщили, – сказал Светлов.
      Но о радио Стёпка не имел никакого представления.
      – Телефон такой без проволоки, вот тут ты говоришь, а за сто вёрст слышно, – пояснил Жучкин.
      Стёпка с сомнением пожал плечами, но спорить не стал.
      – Вы Лесной Пади не знаете, охотничий заповедник около Неёлова? – спросил Светлов. – Там о вас говорили, вот мне этот разговор по радио и передали…
      – Ну, это там по радию или не по радию, а без вас, Валерий Михайлович, тянули бы из меня жилы в каталажке… А что я могу сказать? Какая-такая Дунька, какой-такой ейный папаша, откуда мне знать?
      – А я вот и есть Дунькин папаша, – сказал Еремей.
      Стёпка повернулся к нему и потом развёл руками:
      – Ну, значит, судьба такая. Только скажу я вам, Дунин папаша, что поймают вас, это, как Бог свят. Потому цыган этот народу, может, с тысячу по тайге поарестовал и всех допрашивает, где это живет такой мужик, по фамилии Дубин, по обличью – медведь, на заимке, где речка и озеро, по дороге к сойотам… С чего вы ему сдались?
      Еремей пожал своими плечами.
      – А и в самом деле, с чего?
      – Довольно ясно, – сказал Светлов. – Берман думает, что мы вместе с Потапычем сбежали, а куда?
      – Тут о бабе одной разговор был, – стервозная такая баба, – пояснил Стёпка. – Это к ней на квартиру меня в Лыскове привели.
      – Гололобова? – спросил Жучкин.
      – Как будто.
      – Ну и дела. Думали, что в тайге – как иголка в стоге сена, а вот сидим тут, как мышь под метлой, а ежели пустят самолёты, так до папаши доберутся, это раз плюнуть.
      – Нужно устроить так, чтобы не добрались, – сказал Светлов.
      – А как вы это устроите?
      – Довольно просто. Скажите, Еремей Павлович, мы, значит, сейчас шли, так сказать, наперерез перевалу? – Светлов достал клочок бумаги и схематически набросал подход к перевалу, две горы, сторожащие его справа и слева, спуск с перевала к юго-востоку и место, в котором находился в данное время караван. С первого взгляда Еремей в этом наброске не понял ничего. Но потом при совместных усилиях Светлова и Жучкина кое-что выяснилось, там, где должна была быть одна гора, на план была положена еловая шишка, на месте другой – другая шишка. План приобрёл наглядность.
      – Так вот, Берман сидел здесь, – Светлов ткнул карандашом, – как можно не через перевал добраться до этого места?
      – А вам зачем это? – изумился Еремей.
      – Видите ли, Берман до вас доберётся обязательно. Заимок тут не так уж много. А у вас такие особые приметы, что за версту видно.
      – То есть, какие ж это приметы?
      – Ну, знаете ли, таких мужичков, как вы, даже и на Святой Руси водится не так уж много. А если арестовано несколько сот таёжников, то кто-то из них ведь знает и вас, и вашу заимку. Пошлют самолёты…
      – Да, это действительно, – раздумчиво оказал Еремей. – Придётся, значит, заимку бросать…
      – Ну, не так уж плохо дело, – сказал Светлов, подымаясь на ноги. – Пусть Федя с Жучкиным пока посидят здесь, а мы пойдём, поговорим с Берманом. Он там сидит один, поговорить можно будет.
      Еремей наклонился вперёд и уставился на Светлова, как баран на новые ворота. Жучкин сказал что-то вроде: “Ну, это уж извините”, и даже Стёпка выразил предельное изумление.
      – Тут от этого самого цыгана еле ноги унесли, а теперь ему прямо в зубы?
      – Ну, зубы – это, как сказать, у кого острее… – В глазах у Валерия Михайловича появились смеющиеся огоньки.
      Еремей ещё раз пожал плечами:
      – Ну, вы, Валерий Михайлович – человек образованный, вам виднее…
 

 
      На этот раз Берман решил взять на себя лично наблюдение за всей операцией. С каждой неудачей, а неудачи нарастали, как снежный ком, у него всё больше и больше крепло подозрение в наличии какой-то очень хорошо обдуманной организации, которая как-то заранее подготовила для Светлова и его соучастников всю эту цепь кажущихся случайностей. Никак не исключалось участие Медведева в этой организации. Поэтому Медведев был отстранён под, более или менее, благовидным предлогом продолжения поисков столь таинственно исчезнувшего Степаныча, а поиски Стёпки Берман взял целиком на себя.
      На склоне горы, поросшей мелким кустарником и заваленной камнями, для Бермана был поставлен складной стул, бинокль и радио- передатчик. Этот наблюдательный пост давал возможность видеть все подходы к перевалу. Берман видел парашютистов, спрыгивавших с самолётов и, наконец, увидел и цель всей этой экспедиции – Стёпку, нагруженного винтовкой и рюкзаком, видимо, уже совершенно выбившегося из сил и бежавшего к горному тупику, из которого никакого спасения не было. Берман вжался глазами в окуляры бинокля: бродяга бежал к почти отвесной каменной стене, за ним, всё ближе и ближе, бежало около десятка пограничников, и вот тут-то началось непонятное.
      Пограничники стали падать, как кегли. Один из них почти схватил было бродягу, но упал, как подкошенный, видимо, бродяга застрелил его в упор. И вот бродяга повис в воздухе, как мыльный пузырь, поплыл всё вверх-вверх-вверх и исчез за карнизом горы.
      Берман почувствовал холодный пот на лбу. На своём весьма разнообразном веку он видывал всякие вещи, но ещё не видал, чтобы человек мог бы подыматься на воздух, так сказать, сам по себе, без применения каких-бы то ни было механических приспособлений. Вытерев со лба холодный пот, Берман приник к биноклю. Там, на карнизе, как будто какие-то люди ещё. Что-то неясное мелькнуло и нырнуло за камни – не то зверь, не то человек. Потом показалась какая-то голова, ещё и ещё одна, и опять всё исчезло. Значит, бродягу тут кто-то ждал. Как кто-то всё-таки ждал его на мосту у Троицкого. Как кто-то ждал Светлова в Лыскове. Но как и кто мог заранее знать, что он, Берман, бросит на этот перевал самолёты и парашютистов?
      Берман откинулся от бинокля и снова вытер холодный пот. Ах, да, этот егерь в Лесной Пади. Да, этот разговор с начальником дивизии на берегу речки, который мог бы быть подслушан егерем. Но если и этот разговор мог быть и подслушан и передан, тогда, значит…
      Это могло значить очень многое. Берман собрал все свои силы. Сейчас всё-таки нужно сделать всё, чтобы поймать бродягу. По радио Берман дал приказ самолётам продолжать поиски по ту сторону перевала. Пеших пограничников трудно было собрать, они рассеялись по предгорью, и радио связь была только с двумя пунктами, где сидели командиры парашютных взводов. Берман приказал собрать людей и послать их через перевал, хотя ясно понимал, что шансов на успех нет уже почти никаких. Может быть, самолёты…
      Было видно невооруженным глазом, как уцелевшие парашютисты собирались около своих командиров, как один самолёт, потом другой, пронеслись сквозь узкую щель перевала. Потом затарахтел пулемет, у Бермана стало легко на сердце, значит, беглеца всё-таки обнаружили. Потом раздался глухой и тяжкий взрыв, который в пределах вероятности мог означать только одно – гибель самолёта. Потом другой, более глухой, но, конечно, такого же значения. Оставалась надежда на пехоту. Но как медленно, как муравьи пробиралась она к перевалу… Берман послал ещё около дюжины пограничников, которые составляли нечто вроде его личного экскорта, и стал ждать. Больше ничего не оставалось делать. Он закурил свою таинственную папиросу и попытался ещё и ещё раз охватить непонятные происшествия последних дней… Час проходил за часом, папиросы исчезали одна за другой… И вдруг, со стороны горы раздался какой-то, как-будто бы как-то знакомый голос:
      – Эй, ты, цыганская образина…
      Берман повернулся. Если бы он увидел призрак своей давным-давно помершей мамаши, впечатление было бы не таким потрясающим. Но вместо давным-давно помершей мамаши к Берману шествовал бродяга. Вид у бродяги был изысканно хамский, даже и походка как-то каррикатурно повторяла походку Бермана – носки врозь, колени подогнуты, ноги волочатся. За спиной бродяги болталась винтовка. В руке белело нечто вроде бумажки. На физиономии была написана такая наглость, что Берман готов был зубами скрипеть. Несколько в стороне от линии, по которой двигался бродяга и шагах в ста позади его, из-за кустика выглядывало дуло винтовки, устремлённое непосредственно на Бермана.
      Берман понял, что он, наконец, попался.
      Берман хотел было оглянуться вокруг, но сдержался. И не оглядываясь, он знал, что никакой помощи ждать нечего, даже телохранителей он послал на перевал, стрелки-парашютисты разбросаны у подножья хребта в версте-двух от его самолёта, чья-то винтовка не спускает с него своего прицела, на расстоянии ста-полутораста метров промаха она, конечно, не даст, а рядом стоит этот таёжный бродяга… От бродяги довольно ясно несло водкой. В своей безопасности он настолько был уверен, что даже винтовки из-за спины не снял. В руках у него белел какой-то клочок бумаги, а на лице было написано, так сказать, торжество победителя.
      – Ну, что, попался, насекомая сволочь, а помнишь, как ты на меня борова твоего напущал?
      Стёпка куражился. Повторяя классический жест борова, он сжал свою жилистую длань в кулак, но даже и не замахнулся. В лице Бермана было всё-таки что-то такое, что вызывало известный респект даже и у Стёпки. На этом лице не пошевелился ни один членик, на нём не было ни испуга, ни удивления, не было ничего. Берман понял, что беленький клочок бумажки мог относиться только к нему, и молча протянул руку, как протянул бы он её своему подчинённому, вошедшему в его кабинет с какой-нибудь телеграммой. Стёпка разжал кулак и передал бумажку Берману. На ней, косым, мелким и твёрдым почерком было написано:
      “Следуйте за подателем, вам ничто не угрожает”. “Следовать”, конечно, приходилось. Почерк был хорошо знаком, у Бермана годами выработалась профессиональная память на лица, почерки, имена, даты и прочее такое. Да, почерк был знакомым. Один из отделов подведомственного Берману учреждения занимался даже и графологическим анализом почерков различного рода людей, пытаясь таким образом установить их слабые и их сильные стороны. Берман вспомнил графологические определения автора данной записки и вспомнил одну из слабых сторон, указанных в этом определении – привязчивость к людям. Этой черты характера Берман не понимал вовсе, но считался с её наличием у других людей. Насколько Берман мог вспомнить, никаких иных слабых сторон определение не указывало.
      Берман поднялся, ничего не говоря и не глядя на Стёпку. Направление было ясным и без этого бродяги – на винтовку. Стёпка старался не стоять на линии прицела. Так же молча, спокойно, как если бы он переходил из своего кабинета в Медведевский, Берман зашагал по направлению винтовки. Стёпка шёл сзади и злился на самого себя, что покуражиться ему так и не удалось. Вот тут бы трахнуть этого цыгана по шее, да как-то не выходило. Эх, нужно было сразу, а теперь, сзади, как-то ни с того, ни с сего… Стёпка опять сжал свой кулак, опять разжал и остатки своего куража сформулировал в угрожающем тоне:
      – Ну, вот теперь-то мы с тобой поговорим…
      Но и на эту фразу Берман не ответил ни слова. Замолчал и Стёпка. И только на половине дистанции сказал угрюмо:
      – Теперь держись левее…
      Берман слегка завернул влево. Винтовка старательно следовала за всеми его движениями.
      За осыпями огромных валунов, в промежутках поросших низким кустарником, сидел на каком-то камне человек, которого Берман знал так хорошо, как немногих людей в мире, и которого он видел в первый раз. Все те данные, биографические и даже графологические, которые мог собрать об этом человеке чудовищный информационный аппарат, находившийся в распоряжении товарища Бермана, были давно собраны, систематизированы и даже изучены. Всё это Берман знал почти наизусть. Знал по десяткам фотографий и это лицо, и эту жилистую, по-военному подтянутую фигуру и спокойные серые, как-будто чему-то усмехающиеся глаза. Но все попытки увидеть этого человека лично, то-есть в стенах подведомственного товарищу Берману учреждения, до сих пор кончались полным и, большей частью, кровавым провалом. Никогда при всем разнообразии своего жизненного опыта не мог товарищ Берман предположить встречи с этим человеком вот в такой обстановке – на горном перевале, среди валунов и разорванного мокрого тумана, и под дулом чей-то внимательной и настойчивой винтовки. Встречи, при которой он находился бы в полной власти этого человека. Что он, этот человек, сделает дальше? В голове Бермана мелькнула мысль о плене и пытках, но он отбросил её, как технически ни к чему не ведущую – выхода всё равно нет. Сейчас ещё нет. Потом, может быть, появится?
      Валерий Михайлович коротким жестом предложил Берману сесть на соседний камень. Берман смахнул с него какую-то ветку и молча сел. Валерий Михайлович, не торопясь или делая вид, что не торопится, засунул руку в карман и вынул оттуда кожаный портсигар, из которого извлёк папиросу и ещё какую-то бумажку. Из другого кармана извлёк спички, закурил и только тогда, опять-таки медленно и не торопясь, протянул бумажку Берману.
      Берман, так же молча, взял бумажку. Как ни тренированы были составные части лица товарища Бермана, с них сбежали и последние следы того, что можно было бы назвать человеческой окраской человеческого лица. Валерий Михайлович протянул руку и взял записку обратно.
      – У нас, собственно, есть и другие образцы вашего почерка, – сказал он, – но и это нам не помешает.
      Берман тоже полез в карман за папиросой. Валерий Михайлович предупредительно поднял руку:
      – Не вынимайте ничего, хотя бы отдалённо похожего на револьвер – вам прострелят руку.
      Но Берман вынул портсигар и молча закурил. Инициативу дальнейшей беседы лучше было предоставить гражданину Светлову.
      – Я полагаю, – сказал Валерий Михайлович, – что соотношение сил для вас сейчас совершенно ясно?
      Берман молча кивнул головой. Эта записка или даже её фотокопия, представленная Гениальнейшему или его верным клевретам, если такие, вообще, имеются, означала бы гибель, какую именно, об этом товарищ Берман знал достаточно ясно по своим собственным ведомственным указаниям. Да, он находился в полной власти у этого человека. И не только потому, что чья-то внимательная и старательная винтовка размозжила бы ему пальцы, если бы вот сейчас, вместо портсигара, он вынул бы из кармана “нечто, хотя бы отдалённо похожее на револьвер”, но потому, что эта записка была более страшной угрозой, чем все винтовки мира вместе взятые. Если бы ему удалось не дать обратно этой записки Светлову… Но он её и проглотить не успел бы, откуда-то издали, конечно, смотрела винтовка, старательно и внимательно следя за каждым его движением, и не было никаких оснований предполагать, чтобы эта винтовка дала промах. Перед ним в двух шагах сидела с кажущейся неизбежностью жилистая фигура Светлова, а сзади, вероятно, стоял бродяга с его розовыми воспоминаниями о борове, цепи и прочем таком. Берман чувствовал, что он как бы связан по рукам и по ногам, и что он даже и шевельнуться не может в направлении, которое было бы нежелательным этому человеку.
      Валерий Михайлович выпустил струйку табачного дыма, медленно слившегося с мокрым обрывком горного облака, и неторопливо продолжал.
      – Есть, кажется, такой Одесский анекдот о двух умных людях, которым не о чем разговаривать, они и без разговора понимают. Мы, кажется, находимся именно в этом Одесском положении…
      Берман продолжал молчать.
      – В виду этого я предлагаю вам некоторую… как бы сказать, ну, кооперацию. На всякий случай изложу её основные пункты.
      Берман продолжал молчать. Да, он, этот человек, взял его в плен. Теперь он, этот человек, собирается отпустить его на свободу, которая будет, может быть, ещё худшим пленом, чем сейчас. Берман вспомнил старинную сказку о Кощее и о том яйце, на которое если надавить, то и за тысячи вёрст Кощей начнёт задыхаться. Записка играла роль Кощеева яйца.
      – Но прежде, чем перейти к этим пунктам, я хотел бы вас предупредить. То, что вам сообщил на этих днях начальник дивизии товарищ Завойко, вы, вероятно, помните вашу беседу на берегу речки в Лесной Пади, это не совсем полно. Завойко правильно предупредил вас о том, что его подчиненные, входящие в вашу организацию, откомандировываются не случайно. Но он вас не предупредил о том, что при малейшем колебании ваших шансов, он уже спланировал свой переход на сторону будущего победителя…
      Берман внутренне усмехнулся: у этого человека, видимо, сохранился ещё достаточный запас наивности – одна из слабых сторон, каких не уловил даже и графологический анализ. Он, Берман, заранее учитывал заблаговременный переход любого из его сотоварищей на любую сторону, которая может обещать победу.
      Нет, он, Берман, всё-таки не так наивен, как этот человек. Может быть, здесь есть какие-то шансы. Но откуда этот человек мог знать и о его, Бермана, беседе с Завойко? Но это не вопрос данной минуты.
      – Возможность такого перехода вы, конечно, понимаете и без меня, – спокойно продолжал Валерий Михайлович. – Дело, однако, заключается в том, что Завойко уже вёл кое-какие переговоры с товарищем Ивановым, вы, вероятно, помните, вот тот самый, который первым предложил теорию Нарынского изолятора.
      Берману окончательно стало не по себе. Теория Нарынского изолятора была изложена в присутствии трёх людей: Бермана, товарища Медведева и этого самого Иванова. Как мог этот человек знать о разговоре, происходившем в кабинете Медведева в страшном доме № 13? Если бы этот разговор выдан был Ивановым, этот человек не стал бы расшифровывать своего соучастника. Остаётся, значит, один Медведев? Но тогда откуда этот человек мог знать разговор с Завойко? Берман понял, что Кощеево яйцо ещё более чувствительно, чем он это предполагал минуты две тому назад… Но он продолжал молчать.
      – Завойко нужно убрать, пока не поздно. Мы, видите ли, о вас заботимся, как любящая мать, вы находитесь целиком в нашей власти, а всякий иной человек на вашем месте в нашей власти будет находиться не так скоро.
      Берман понимал и это. И это означало, по крайней мере, какую-то передышку. Какой-то, пусть временный, просвет. Сейчас он должен делать или должен делать вид, что делает всё, что ему прикажет этот человек. Всякий иной на его, Бермана, месте не будет никак зависеть от этого человека, по крайней мере, долгое время. Но что именно потребует он от него сейчас?
      – Завойко, впрочем, уберём мы сами, – продолжал Валерий Михайлович. – Я только хотел вас предупредить, что это будет дело наших рук. Ваши неудачи последних дней подействовали на него катастрофически. Так что времени осталось не так и много. Словом, к исчезновению Завойко вы, пожалуйста, не проявляйте особенного интереса. Кроме того, мне, вероятно, понадобится самолёт, об этом вы будете в своё время поставлены в известность…
      Стёпка смотрел на обоих собеседников, как баран на новые ворота. Сначала вовсе ничего нельзя было понять. Хорошо было бы, если бы Валерий Михайлович сначала съездил бы этого цыгана по морде и потом приказал бы Стёпке и Еремею прикончить его, как тарантула. Ну, может быть, и не по морде, Валерий Михайлович – человек, видимо, благородный, но зачем же с такою гадиной возжаться? Потом это недоумение перешло в удивление: смотри ты его, у Бермана и самолёты, и солдаты, которые с неба прыгают, и целая тюрьма, и всякие машины полицейские, целая армия, а, вот, сидит тут Берман ни жив, ни мертв, а Валерий Михайлович приказывает ему, как генерал рядовому… Стёпка смутно догадывался о магической роли таинственной бумажки, но эта роль значительно превышала способности его воображения. Было ясно одно – недаром за Валерия Михайловича такую уйму денег обещали. А, всё-таки, чего бы проще – стукнуть этого гада прикладом по черепу, и всё тут…
      Товарищ Берман докуривал папиросу и всё молчал. Кощеево яйцо оказалось в таких железных рукавицах, о каких он даже и не догадывался. Все неприятности, все неудачи последних дней, начиная с гибели взвода в Лыскове и кончая таинственным спасением вот этого самого бродяги, который сейчас стоит за его, Бермана, спиной, начинали принимать формы заранее обдуманной шахматной задачи с матом на третьем или четвёртом ходе. В сущности, это был почти мат. Теперь он, Берман, волей-неволей должен стать послушным орудием в руках этого человека, и не было никаких оснований предполагать, что с этим орудием будут долго церемониться…
      – Мы с вами, мистер Берман, – продолжал Валерий Михайлович, – попутчики до некоей станции, вы знаете, какой. Не совсем, правда, равноправные попутчики. Но я хочу вас предупредить ещё об одном: мы не станем ставить вам таких условий, которые для вас были бы невыполнимы.