Глядя на себя в зеркало через плечо, Серафима Павловна сказала деловым тоном:
      – Значит, завтра едем в этот клуб. В восемь утра.
      – Чего мне в клуб?
      – Берман приказал, значит, поедешь. Мне нужно в клуб. А одной, говорит Берман, одной мне ехать неудобно. Это всякий интеллигентный человек понимать должен.
      Товарищ Чикваидзе почувствовал новый приступ кровожадности и беспомощности. Вот, даже денег ухитрилась у Бермана перехватить, значит, никуда не уйти. Товарищ Чикваидзе постарался не скрипеть зубами. Серафима Павловна повертевшись некоторое время перед зеркалом, также небрежно бросила:
      – Ну, я пойду за покупками, – и ушла. Даже и походка у неё стала какой-то величественно наглой.
      Товарищ Чикваидзе подошёл к зеркалу, тому самому, в которое так упорно прятался профиль Серафимы Павловны, и погрозил в него кулаком. Однако никакого облегчения этот жест не принёс. Товарищ Чикваидзе снова взял гитару, но даже и тренькать не смог. Постепенно, очень постепенно в его мозгу начали вырисовываться разные возможности.
      Более или менее непосредственным начальником его, товарища Чикваидзе, является, конечно, товарищ Медведев. Товарища Бермана товарищ Медведев ненавидит лютою ненавистью, об этом был довольно точно информирован весь дом № 13. Теперь Серафима Павловна как-то ухитрилась прилипнуть к Берману. Берман уедет. Медведев останется. В какое положение попадёт он, товарищ Чикваидзе? Была и другая перспектива: в том, что Серафима Павловна – дурища несусветимая, не сомневался даже и Чикваидзе. Как-то, где-то и на чем-то она сорвётся. Берман как-то использует её для своих таинственных целей и потом выбросит вон, как гнилую тряпку. Что в этом случае ожидает его, товарища Чикваидзе? И не попытается ли Серафима Павловна свой будущий провал как-то переложить на его, Чикваидзе, плечи? Или просто что-нибудь так напутает и наврёт, что никакой нормальный следователь не поверит ни одному слову товарища Чикваидзе?
      Дело было плохо решительно со всех сторон. Для прояснения мозгов Ччкваидзе подошел к шкафу, достал оттуда бутылку водки, налил полный стакан и выпил его одним духом. Водка несколько оживила конструкционные способности товарища Чикваидзе, и первая мысль, которая пришла ему в голову, была очень проста: пойти к Медведеву и искренне покаяться, вот, дескать, влип в эту морскую корову, а теперь деваться некуда. После первого стакана водки эта мысль казалась товарищу Чикваидзе почти гениальной. Второй стакан внёс некоторое отрезвление. Медведев использует покаяние и даст какое-то задание, чёрт его знает, какое. Тогда при наличии Серафимы Павловны и её блата у Бермана, товарища Чикваидзе может съесть товарищ Берман.
      Товарищ Чикваидзе считал себя, как и все люди в мире, достаточно умным человеком, однако недостаточно информированным. Вот, если бы ему побольше информации, то он бы как-то выкрутился. Но информации не хватало. В том узле, который запутался на станции Лысково, товарищ Чикваидзе не понимал абсолютно ничего. Он никак не мог понять даже и того интереса, который товарищ Берман проявлял к Серафиме Павловне. Щенок в машинном отделении. Какие-то рычаги, какие-то кнопки, какие-то провода. Что к чему, не понять никак. А один неосторожный шаг – и поминай, как звали…
      Товарищ Чикваидзе решил, что вставать каждый раз для стакана водки не имеет никакого смысла, совершенно напрасная трата сил. Он поставим бутылку на стол и стал думать совсем всерьёз. После некоторого количества времени и водки, план его действий вырисовался с достаточной определенностью. Для того, чтобы проверить определенность плана и трезвость мысли, товарищ Чикваидзе встал, порылся в одном из своих чемоданов и извлёк оттуда старый, довольно основательно проржавленный револьвер какой-то очень старинной системы, в барабане которого торчали ещё три патрона. План был ясен. Завтра оба любящих, хотя и временных, супруга поедут в Лесную Падь. Что ему, товарищу Чикваидзе, стоит выпустить все три патрона в любвеобильную грудь Серафимы Павловны? Свой служебный пистолет он возьмёт, как и всегда, с собой, в нём будут целы все патроны и не будет загрязнён ствол. Револьвер он куда-нибудь уж забросит. Кому в голову придет? Вот, был же убит телохранитель товарища Бермана. Никто об этом убийстве его, товарища Чикваидзе, ни слова не спросил. Найдут в тайге бездыханное тело Серафимы Павловны и где-то там же в тайге полубездыханный труп товарища Чикваидзе с пустыми бутылками около. Нет, никому и в голову не придет.
      Когда Серафима Павловна вернулась домой с какими-то покупками из чекистского распределителя, она нашла товарища Чикваидзе в состоянии бурного оптимизма.
      – Опять напился? – спросила она презрительно, снова пытаясь найти свой исчезающий профиль в этом паршивом зеркале.
      Но товарищ Чикваидзе был неуязвим ни для каких издевательств с её стороны. Перед ним маячил день его освобождения от Серафимы Павловны, товарищ Чикваидзе с истинным вожделением в сердце своём представлял себе, как он, одну за другой, всадит все три пули в безмозглые телеса Серафимы Павловны.
      Ровно в восемь утра великолепная машина стояла у подъезда квартиры товарища Чикваидзе. Серафима Павловна уже часов с пяти прислушивалась к призывному гудку, наконец-то реализуется её мечта: подъезд, авто, шофёр – совсем как в американском кино. Товарищ Чикваидзе ни о чём этом не мечтал. Вчерашняя бутылка водки только очень постепенно испарялась из его сознания, и вчерашнее решение только очень постепенно вступало в свои права. Пока Серафима Павловна возилась со своим туалетом, товарищ Чикваидзе запихал в свой рюкзак свои обычные охотничьи приспособления: одеяло, водку, папиросы и сверх этих приспособлений уложил туда же завернутый в газету револьвер.
      Поздняя осень размалевала тайгу всеми цветами радуги. На тёмно-зелёном, синем, почти чёрном фоне елей и сосен, ольха, берёза, осина переливались золотом и пурпуром. В глубоком осеннем небе стаи журавлей, мирно курлыкая, беспаспортно летели на юг. Но ни до тайги с её расцветкой, ни до журавлей с их курлыканием, ни Серафиме Павловне, ни товарищу Чикваидзе не было никакого дела. Оба они были погружены в нечто отдалённо похожее на размышления.
      Серафима Павловна была убеждена, что Степаныч “представляется”, что никакой он не мужик и что тут нечто скрывается. Но что именно? И как это скрытое вытащить на свет Божий? Несмотря на все усилия, никаких планов в голове Серафимы Павловны не появлялось. Ну, там посмотрим…
      Приблизительно таков же был ход мыслей и в голове товарища Чикваидзе. С каждым километром пути планы ликвидации Серафимы Павловны становились всё более и более неясными. Кроме него и Серафимы Павловны никаких посторонних лиц в клубе не будет. Товарищ Чикваидзе с сердечным прискорбием вспомнил, что и товарищам и соседям он уже жаловался на эту морскую корову и даже высказывал искреннее пожелание, чтобы её черти взяли. Нет, всё это как-то сложнее, чем казалось раньше. Ну, там посмотрим…
      Влюблённые супруги молча подъехали к охотничьему клубу. Как обычно, разномастная стая собак встретила их разногололосым лаем. На лужайке, шагах в пятидесяти, паслись и кони. Из клуба вышел Степаныч и тоже, как обычно, молча оглядел приезжих. Никаких чувств на его лице не отразилось.
      – А я к вам по грибы, дорогой мужичок…
      Товарищ Чикаидзе оглянулся. В соответствии со сладеньким тоном эта физиономия Серафимы Павловны приняла совсем уж харинное выражение. “Ну и гадюка”, – подумал Чикваидзе, ещё раз с наслаждением вспомнил о своем старорежимном револьвере, из этого уж можно понаделать дыр… “Дорогой мужичок” ничем не реагировал на сладенький голосок Серафимы Павловны. Он слегка потоптался на месте, потом молча повернулся и вошёл в дом. Оба пассажира постепенно слезли с машины.
      – Когда прикажете обратно? – спросил шофёр, но спросил не у товарища Чикваидзе, а у Серафимы Павловны, что снова подняло в душе товарища Чикваидзе всякого рода к кровожадные соображения.
      – Я сама в Неёлово позвоню, – небрежным тоном сказала Серафима Павловна.
      “Значит, торчать тут собирается,” – подумал Чикваидзе. “Ну, чем дольше – тем лучше.Отсюда уж живой не уйдет…”
      В клубных комнатах было пусто, чисто прибрано и холодно. Товарищ Чикваидзе разыскал Степаныча и приказал ему затопить печку в одном из “номеров”, как назывались отдельные спальни для более или менее высокого начальства. Серафима Павловна пошла переодеваться и снова возникла перед товарищем Чикваидзе в наряде, представляющем собою не слишком живописную смесь Дальнего Запада Америки с Средне-Сибирским текстильторгом. На ней были ослепительно жёлтые сафьяновые сапожки, пёстрая, квадратиками, блузка, вокруг шеи был замотан синий с красными разводами платок, лиловый с розовыми разводами шарф покрывал её голову, и только для юбки не нашлось соответствующей заместительницы. Товарищ Чикваидзе посмотрел на Серафиму Павловну с видом плохо скрытого скептицизма. Серафима Павловна, презрительно поджав губы, взяла свою корзинку и, не говоря ни слова, направилась в лес. Степаныч принёс вязанку дров, с грохотом сбросил её на пол и стал затапливать печку. Товарищ Чикваидзе взвалил на спину свой рюкзак, взял двустволку и тоже пошёл в лес.
      Яркие краски Серафимы Павловны ещё мелькали среди деревьев. Товарищ Чикваидзе пошёл в приблизительно противоположную сторону, потом, сделав большой обход, очутился в тех местах, где, по его соображениям, должна была околачиваться Серафима Павловна. Для Чикваидзе не было никакого сомнения в том, что грибы – это только камуфляж. Но что, в самом деле, эта стерва собирается здесь делать? Над этим вопросом товарищ Чикваидзе ломал свою голову всю дорогу, но никакого, даже приблизительного ответа найти не мог. Что, в самом деле, ей делать тут, в тайге? Единственное, что могло бы быть – это какие-то розыски по поводу убитого телохранителя товарища Бермана, но для этой цели не Серафиму же Павловну посылать? Это предположение исключалось начисто. Но так же начисто исключались и все другие предположения.
      Совершив несколько маневров, товарищ Чикваидзе напал на след Серафимы Павловны – помятая трава, обрезанные ножки грибов… Товарищ Чикваидзе полез на четвереньках, и яркие краски Серафимы Павловны снова мелькнули среди кустов. Серафима Павловна лежала животом на земле и сквозь ветки кустарника смотрела на клуб. “Значит, в клубе что-то ищет”, – подумал товарищ Чикваидзе.
      До Серафимы Павловны было шагов сорок и её яркие краски представляли собою соблазнительную мишень. Товарищ Чикваидзе вытащил из кармана револьвер, взвёл для верности прицела курок, но потом сообразил, что всё это ерунда: до клуба шагов полтораста, выстрел услышит Степаныч, да за сорок шагов из этого аркебуза не очень-то попадёшь. С тяжким вздохом товарищ Чикваидзе запрятал револьвер снова в карман и утешался мыслью о том, что не всё ещё потеряно, и что остается, по крайней мере, день, а то и больше.
      Полежав некоторое время, Серафима Павловна встала и, описав около клуба полукруг, очутилась с другой его стороны, где снова улеглась на живот и снова стала смотреть. За нею, большей частью на четвереньках, следовал почти невидимый товарищ Чикваидзе. Так, оба кружили вокруг клуба, пока товарищу Чикваидзе это занятие не стало надоедать. Было очевидно, что Серафима Павловна вовсе не собирается удаляться вглубь леса, а здесь, у самого клуба, ничего сделать было нельзя: Степаныч что-то там хозяйничал во дворе, из конюшни доносился забубенный свист кого-то из беспризорников. Нет, ничего не выйдет. Глупо. Если бы была малокалиберная винтовка, это ещё туда-сюда – выстрела почти не слышно, можно было бы наверняка в голову влепить.
      Стал накрапывать мелкий дождик, и товарищу Чикваидзе стало скучно. Не так далеко, верстах в четырех, на берегу речки стоял такой уютный рыбачий шалаш, вот туда бы залезть! Ни Бермана, ни Медведева, ни Серафимы Павловны, только он, товарищ Чикваидзе, тайга, небо, два литра водки и закуска. Дождик стал усиливаться. “Ну, и пусть себе, стерва, мокнет,” – не без злорадства подумал Чикваидзе и зашагал к шалашу.
      Серафима Павловна продолжала описывать круги вокруг клуба, как коршун вокруг своей добычи. Промокнуть она успела до костей. Яркие краски Средне-Сибирского текстильторга потекли у неё по лицу. Потом дождик как-то унялся, Степаныч со своим беспризорником пошли в лес, и Серафима Павловна почувствовала себя, как Цезарь, когда тот, сняв штаны, вошел в воды Рубикона: или сейчас, или никогда!
      Поставив на землю корзинку с грибами, Серафима Павловна стала, как привидение, обходить клуб. Никого. В “канцелярии”, украшенной по стенам закупленными у Степаныча трофеями – тетеревиными чучелами, оленьими рогами, медвежьими головами и прочим, стоял также железный шкаф с нарезным оружием и патронами к нему. Нарезное оружие и патроны находились на “особом учёте”, и ключ от шкафа раньше хранился у соответствующего сотрудника НКВД. Но так как сотрудники менялись и исчезали, а вместе с ними исчезали и ключи, то в конце концов очередной ключ был доверен Степанычу, а патроны были пересчитаны и были сданы под расписку, если бы Степаныч в расписках понимал хоть что-нибудь. Впрочем, наличного запаса огнеприпасов не хватило бы даже на самое скромное восстание.
      В общем, в клубе было пусто. Серафима Павловна обошла все пристройки и конюшни, там тоже было пусто, ни Степаныча, ни безпризорников К задней стене клуба было пристроено жильё Степаныча. На его стенках были прибиты для просушки всякого рода звериные шкуры, у дверей была навалена всякая всячина: дрова, валежник, какие-то мешки, какие-то тряпки. Сердце у Серафимы Павловны то замирало, как мышь под метлой, то билось, как сумасшедшее, но Серафима Павловна всё-таки вошла в свой Рубикон.
      Если Степаныч больше всего походил на барсука, то его жильё больше всего напоминало барсучью нору. Маленькое оконце тускло освещало русскую печь в одном углу норы, грубо, но солидно сбитый стол посреди неё и нечто, вроде кровати, накрытое какими-то звериными шкурами. Запах этого жилья никак не напоминал парфюмерного магазина: пахло порохом, зверьём, собаками, прелью, кашей, дымом, овчиной и чем-то ещё. Серафима Павловна остановилась посреди комнаты, не зная что и с чего начать.
      Опыт по части обысков у неё уже был. Но там это всё было по иному. Рядом стоял её треклятый Гололобов с пистолетом в руке, стояли милиционеры или, по крайней мере, комсомольцы, где-то по углам ревели бабы – тихо и спокойно, никто на Серафиму Павловну и пальца поднять бы не смог. Да и что это за обыски? Искали запрятанное сало или муку, иногда при этом находили обручальные кольца или серебряные часы, всё это шло, теоретически в Госфонд, а практически, кто его там разберёт? Здесь же было неизвестно, что, собственно, искать, и также неизвестно было, где, собственно, находится сейчас Степаныч. Если подозрения Серафимы Павловны были верны, то они означают, что Степаныч с ней не поцеремонится. И только сейчас Серафима Павловна ясно почувствовала, чем она рискует. От страха на её лбу выступил холодный пот, ещё больше размазывая яркие краски текстильторга. Дрожащими руками она полезла в помойное ведро и ничего там не обнаружила. Потом подняла шкуры с кровати, и под шкурами тоже не было ничего. За это время глаза Серафимы Павловны кое-как привыкли к темноте, и она увидела всякие звериные головы и птичьи чучела, доделанные и недоделанные, деревянные полки, прочно прибитые к стенам избы и заменявшие собою кухонный и рабочий столы. На одной из таких полок стояла огромная миска с кашей, вероятно для собак. Серафима Павловна полезла рукою в миску, расплескала кашу на пол и остановилась от недоумения и от сердцебиения. Вот если бы тут, рядом, два милиционера с оружием – тогда другое дело. Серафима Павловна почувствовала, что больше она не выдержит, повернулась на каблуках, поскользнулась на расплёсканной каше и грохнулась на пол, падая, изо всех сил ухватилась рукой за полку. Полка оборвалась.
      Поднялась Серафима Павловна только с большим трудом. В голове звенело, грохот падения, казалось, разбудил тайгу на сто вёрст кругом. Серафима Павловна упала бы в обморок, если бы обморок давал хоть какие бы то ни было надежды.
      Но, вот, от оторванного края полки в моховую прослойку между брёвнами тянулась какая-то проволока. На несколько секунд Серафима Павловна забыла и Степаныча, и сердцебиение. Проволока была телефонией. Серафима Павловна стала тащить её из щели, и, вот, словно обухом по голове, раздался звериный рык Степаныча:
      – А ты тут, стерва, чего?
      В узкое окошко избы просунулась его голова. Перед ним, окаменевшая от ужаса, стояла Серафима Павловна, растягивая в обеих руках свою находку. Степаныч сделал гигантское усилие, пытаясь протиснуться в окно. Ужас подсказал Серафиме Павловне гениальный жест – бросив проволоку и схватив обеими руками миску с кашей, она нахлобучила миску на голову Степаныча. Звериный рык прервался сразу, и голова исчезла. Не помня себя от страха, визжа поросячьим визгом, Серафима Павловна выскочила на двор. И двор, и тайга вертелись у неё перед глазами, изо рта самопроизвольно вылетал раздирающий уши визг, а ноги так же самопроизвольно несли её неизвестно куда. И почти бессознательно, по старому таёжному инстинкту она бросилась к коню.
      Степаныч отпрянул от окна, как будто его обварили кипятком. Каша залепила всё: глаза, нос, рот, уши. Руками и полами своего зипуна он, отплевываясь и ругаясь, постарался привести в порядок хотя бы глаза. Выбежав за угол своей пристройки, он увидел, как Серафима Павловна, словно несомый бурей ком пёстрой бумаги, летит к коню. Один ствол у Степаныча, чок, был заряжен крупной дробью, другой, цилиндр – мелкой. Для поисков нарезного оружия времени не было.
      Степаныч вскинул двустволку, и Серафима Павловна почувствовала, как будто сотни раскалённых розг хлестнули её по голому телу. Невероятным усилием воли и ног она даже не вскарабкалась, а взлетела на спину коня. Степаныч лихорадочно перезарядил оба ствола, но понимал: уже поздно. Тем не менее, ещё два заряда крупной дроби понеслись вслед Серафиме Павловне, и ещё сотни раскаленных розг хлестнули её по тыловым формированиям.
      Но часть дроби попала и в коня. Взвившись от боли, он понёсся, как бешеный. Серафима Павловна, как и почти все сибирячки – природная наездница, обеими пятернями ухватилась за конскую гриву, сжала ногами бока лошади и поймала себя на том, что вместо дикого визга твердила и твердила: “Господи, помилуй!” Конь сумасшедшим галопом нёсся по единственной от леса дороге, по дороге на Неёлово, и на его спине окровавленная, полубезумная от страха и боли, неслась Серафима Павловна, то визжа, то призывая Господа, неслась навстречу своей дальнейшей судьбе.
 

СТЕПАНЫЧ СЖИГАЕТ КОРАБЛИ

ЕЩЁ СТУПЕНЬКА