— Не без страданий. Христос же пострадал. Для этого самого. Без страданий не бывает греха. За страдания Искупителя прощается.
      — А! И запрещалось, чтобы Христос не страдал?…
      — Вот именно.
      — А если я за кого-то молюсь, чтобы он не грешил, то я его лишаю свободы?
      — В каком-то смысле, да.
      — А Бог же дал свободу. Ему же угодно так. Что — не молиться?
      — Да нет, конечно, молиться! Молитва совмещает несовместимое. Поэтому так трудно молиться за того, кто грешит. Он грешит — ты трудишься.
      — А если не грешит?
      — Тогда наоборот — помогает. Легче молиться. Ты молишься — он трудится. Во славу Божию.
      — А может Христос всех спасти?
      — Конечно. Если не будет других целей, кроме познания Бога.
      — А у Него же все совмещается. Несовместимое.
      — Ну, да. Потому и труд, потому и страдания. Несовместимое же…
      — А! Да… — сказал Митька. И заставил себя ехать домой.
      Митьку поразило это состояние ума, когда множество различных ответов на различные слились в какой-то одной тонкой, невыразимой словами мысли. Сама мысль оставалась неуловимой, но все вопросы находили в ней ответ. Митька догадался, что эта мысль всякий раз ускользает от него именно тогда, когда он пытается овладеть ею, усвоить ее. Выразить словами, чтобы запомнить — и пользоваться. Она не хотела, чтобы Митька ее усваивал. А надо было просто — благоговеть. Молиться, и гарантированно пользоваться даром. Безо всяких гарантий пользоваться, потому что мысль оставалась неуловимой. Могла уйти в любой момент. Но если опять просить и просить неотступно — опять дастся. С гарантией.
      Это сладко поражало ум.
      Единственное, что уяснил для своего ума Митька в этот вечер: что труд и страдание — это совмещение несовместимого. Жертва. Это Митька усвоил. Но там, в ясности, было много еще сразу… несовместимого. Трудно удержать.
      Потому в остатке осталась неясность: почему же для нас труд, если в Нем все совместимо? Опять — потому что есть другие цели, помимо Него? но ведь — ВСЕ совместимо… И Митька уснул, запутавшись.
 
      Наутро Митька спросил у Волшебника, есть ли Бог на самом деле.
      — Я верю, что Бог есть, — торжественно сказал Волшебник.
      — На самом деле?
      — Верю, что на самом деле.
      Митька все-таки чувствовал какую-то недосказанность.
      — Так Вы верите, или на самом деле? — спросил он в упор.
      — Знать этого я не могу, — сказал Волшебник, — и никто не может.
 
      — Вот видишь, — сказал Монах. — Для Волшебника вера — это только прием. И молитва — тоже прием, как ковер-самолет или сапоги-скороходы.
      Митька кивал головой. Он чувствовал, что в споре Монаха с Волшебником Монах явно одолевает. Одну часть митькиного сердца это тревожило, а другую — радовало. После пережитого вчера Митька явно склонялся на сторону Монаха. Но того, что вдруг понял вчера, сегодня он опять не понимал. И как бы позабыл, будто никогда не понимал! И стал искать потерянного по новой. А Монаха это ничуть не смутило: он еще вчера понял, что сверхъестественная ясность ума у Митьки пока — ненадолго. И спокойно начал все сначала.
      — Для него Бог — это просто Всемогущество, — сказал Монах. — А Бог — это не только всемогущество.
      — А что еще?
      — Всемогущество есть у всякого, кто стяжал Бога в своем сердце. Это обязательный дар любому святому. Любой святой может ВСЕ. Абсолютно все, безо всяких правил.
      — Стоп-стоп, — сказал Митька. — Почему «святой». Ведь всякий просящий получает. А теперь говорите "святой".
      — Неправильно говорю. Прости. По маловерию.
      — А какая тогда разница? Что дает святость?
      — Святой знает Бога. А Бог знает, что делать со всемогуществом. А без Бога непонятно, что делать со всемогуществом.
      — А что непонятного? Что хочешь, то и делать.
      — Что хочешь, то и делать… Мало, чего мы захотим. Бывают желания страстные… Молиться о том, что не соответствует Его воле — это тяжкий труд. Всемогущество — это слишком тяжелая артиллерия.
      Слишком тяжелая артиллерия… Волшебник почти то же самое говорил. Но теперь это Митьку уже не удовлетворяло.
      — Ну, и что, что слишком тяжелая. Зато уже безо всяких ограничений.
      Вместо ответа Монах покопался на кижной полке и дал Митьке почитать пару абзацев из какой-то брошюры.
      — Это написал один православный немец, Макс Зальцор, философ. Смысл в том, что Бог дает нам настоящую свободу — но только при условии, что мы от нее не отказываемся.
      — А кто ж отказывается?!
      — Да ты почитай, почитай…
      Митька выхватил главное: "Тот, кто всемогущ по существу, не хочет совершать необратимого. Может, но не хочет. Тот, кто всемогущ по благодати, не должен совершать необратимого."
      Что-то это напомнило Митьке… Может, но не хочет…
      — Позвольте, — сказал Митька. — Так Волшебник то же самое говорил. Может, но не хочет. Во всемогуществе есть своя ограниченность. Только я тогда ничего не понял. И сейчас не понимаю. Что значит «необратимое»? Если он всемогущий, так для него все обратимое. Захочет — и обратит!
      — Так ты считаешь, Он не может совершить ничего действительно необратимого?
      — Не может. Для Него нет необратимого, — сказал Митька. — То есть, стоп… Если Он всемогущий, то может. А! так тут опять камень, который нельзя поднять?
      — Может, но не хочет, — сказал Монах. — Бог может, но не хочет. И человек, если он в благодати, может. Но не должен. Даже если хочет.
      — Не должен? Необратимое? А что? Что для него необратимо-то? Если он тоже всемогущ… по благодати. А! Отказ от всемогущества? Отказ от настоящей свободы?
      — Отказ от благодати. Грех, — сказал Монах. — Страсть.
      Митька покивал головой.
      — Почему необратимо? Для Бога все обратимо. Я опять не понимаю.
      — Для Бога — да. А для человека — нет.
      — Получается, грех — это и есть камень, который можно создать, но нельзя потом поднять?
      — Вот именно!
      Здорово. Дело слегка прояснилось. Но почему Мама говорила, что человек — это тот самый камень? Человек же — не грех.
      Митька спросил у Монаха.
      — Человек по природе — не камень. Изначально. Но ему дана настоящая свобода. Он может стать таким камнем. Мама твоя говорила про падшего человека. У нас все смешано со страстями. Мы — камень, который нельзя поднять.
      — А если у нас все смешано со страстями, тогда выходит — нельзя молиться? О чем ни помолись — все неугодно Богу?…
      — Молиться — можно. Только трудно. А вот делать — нельзя. Потому что для человека это необратимо. А для Бога все обратимо. Ты же Богу молишься.
      И они замолчали. А потом Монах сказал:
      — Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово. Помнишь?
      Митька помнил. Эти слова много раз повторяли во дни, когда Господь лежал во гробе, а плащаница стояла посреди Церкви. И на Митьку накатила волна Страстной седьмицы.
      — Значит, Он умер, чтобы обратить необратимое?
      Монах покивал головой.
      Ясность к Митьке пока не пришла. Но что-то стало яснее.
 
      Последнее время Митька по понятной причине стал ходить на службу в храм Александра Невского, где на клиросе пели Саша и Мишка. Но в это воскресение Саши почему-то не было.
      — А где Сашка? — спросил он у Мишки после службы, когда они вдвоем пошли в парк.
      — Уехал.
      — Куда уехал?
      — К тете. В столицу. Будет теперь там жить.
      — ?!
      — Он решил стать спортсменом.
 
      Митьку поразило, как быстро Мишка усвоил омерту. Главный принцип детской магии. То есть сам Мишка, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит. Просто Антон не любопытствовал, о чем они там с Митькой беседуют, видимо, полностью доверяя сыну. И Мишка не видел нужды заводить об этом разговор. Как будто так и надо. Вот это-то и была — омерта.
      Врать — самый примитивный прием омерты. Высший пилотаж — это просто не нарываться на расспросы.
      Удивительно, что Митька оказался на высоте. Да нет, не удивительно. Омерта сродни войне, омерта — это тоже жей ши, война младших против старших.
      Мишка использовал против отца то оружие, которое отец вложил в его руки. Использовал серьезно и без колебаний. Это было предательство. Но ведь не предавать — это правило. А Мишка был свободен от правил. Настоящая, понимаешь, свобода.
      Митьку пугал такой поворот дела. Чем дальше он впутывался в эту историю, тем больше боялся, что Митька, в свою очередь, предаст его Антону. Рано или поздно. А чего ему? Научится колдовать, да и покается папочке: так и так, мол. Грешен. И папочка простит. А Митька останется в дураках, как совратитель и искуситель.
      Но и прекратить занятия волшебством было уже трудно: Мишка взял инициативу в свои руки. Прямо сказать ему: стой, что мы с тобой делаем? тут же пойдет, и покается перед отцом. Митька запутался. И стал уклоняться от общения с Митькой. Но это было уже нелегко.
      Что-то уже произошло… необратимое. Митька дал пацану запретный плод. И пацан увидел, что он вожделенен, ибо дает знание.
      Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово.
      Митьке бы покаяться, попросить прощения у Антона, но… трудно это — совмещать несовместимое. И научить омерте, и нарушить омерту. Совместить несовместимое, обратить необратимое… Для этого пострадал Христос. Это делается молитвой, Именем Его… но как раз в эти дни на Митьку напало какое-то разленение в молитве. Даже за своих врагов он молился лишь кое-как. А за себя, грешного, как-то и вообще перестал.
      Митька теперь полюбил размышлять о молитве, а вот молиться… что-то не шло. Тяжко стало. Благодать отошла. Создать волшебный камень — Митька создал, а поднять было тяжело. Даже с Божьей помощью. Антиномия.
 
      — Да, — сказал дядя Антон. — Сашка нас бросил.
      — А зачем Вы его отпустили?
      — А что я буду его держать? Он — взрослый человек. Сам выбирает свой путь.
      Дядя Антон промолчал.
      — Обидно только, что путь у него — в противоположную сторону. Он возвращается к тому, что я отверг. Это — обидно.
      — Что значит — возвращается? Куда возврашается?
      — Я шел от спорта, через реальный бой — к невидимой войне с духами тьмы. А он возвращается обратно в спорт. Для меня это значит — ничего-то ты, папа, в этой жизни не понял.
      Митька не нашелся, что сказать в утешение. Невозможно же сказать отцу: давайте, я буду Вам вместо сына.
      — Да ты не огорчайся, — сказал дядя Антон. — Для меня это — справедливая кара.
      — Кара? За что?
      Антон рассказал Митьке о своем детстве. Оказывается, он вырос при монастыре. Тоже отдельно от сверстников, как и Мишка с Саней. Но его, Антона, мучило чувство неполноценности, что он растет не такой как все. И вот, он завел себе друга, тайно от родителей встречался с ним. Отпрашивался погулять один — ему полностью доверяли — а сам спешил к Юрке.
      — К Юрке? — переспросил Митька, почему-то пораженный совпадением имен.
      Юрка просвещал Антона в обычной мальчишеской жизни.
      — Так что колдовством я тоже баловался в детстве, — признался Антон, криво усмехнувшись. Митька промолчал.
      Но знакомство с Юркой не ослабило, а лишь усилило у Антона чувство неполноценности. Юрка был такой самостоятельный. Ему приходилось драться. Он знал настоящие битвы, знал настоящие трудности. У него были настоящие проблемы. А Антону ну не с кем было драться в монастыре. А духовные проблемы тогда не казались настоящими. И вот, он бросил родителей и уехал в Столицу.
      — Саня просто воспроизвел мой собственный грех молодости. Как я — так и меня.
      — А почему — "грех"? — спросил Митька. — Разве это грех? Вы просто повзрослели, и начали самостоятельную жизнь.
      — Да, конечно. Это нормально. Грех не в том, что я уехал. Не в самостоятельной жизни, а в том, какую именно жизнь я прожил.
      Митька сказал уверенно:
      — По-моему, прекрасную.
      — По-моему, бессмысленную, — сказал Антон с той же уверенностью. — Я всю жизнь дрался с людьми. И только угробив все здоровье, понял, что надо драться с нелюдями. Но вернуть время назад я уже не могу.
      — С бесами?… А вы молитесь. Для Бога нет необратимого.
      — Именно. Надо молиться. Видимыми разбойниками руководят невидимые. Они дают им силы и смысл жизни. Обманчивый, конечно. Надо молиться.
      — Но воевать-то тоже кто-то должен, — забеспокоился Митька. — С людьми, с разбойниками. Кто-то должен сражаться руками… пальцами.
      Антон кивнул.
      — Конечно. В нашем мире без этого никак. Надо казнить тех, кто созрел для казни. Для меня это ясно, как пять пальцев. Пацифисты просто не знают жизни. Вопрос не в этом. Вопрос в том, с чего надо начинать. Начинать надо именно с молитвы. Человек не должен сам за себя решать: вот, я буду палачем. Это должна решить судьба.
      — Ну, вот у вас и решила… судьба.
      Антон помотал головой.
      — В том-то и трагедия, что я сам все решил. Я — самозванец. Просто когда я стал жить в Столице, на меня посыпались нападения.
      — Как на Мишку?
      — Ну, да. Боюсь, что Мишка тоже расплачивается за мои грехи.
      — А может, он просто для того и родился? — предположил Митька. — Он-то, он-то ничего не решал. Просто так выходит, и все.
      — Может быть. Но мне что-то подсказывает, что не будь я сам палачем, моему сыну не пришлось бы брать на себя эту роль. Но теперь уж что жалеть? Что сделано, то сделано. Теперь остается — каяться.
      На молодого Антона посыпались нападения. В том числе и очень серьезные, с оружием. Но Бог хранил его, и давал победу в битвах.
      — И я возгордился. Я решил, что это мой путь.
      Антон стал заниматься, стал отличным бойцом. Потом стал военным. Потом стал инвалидом. И только через много лет, поселившись при храме, молясь и пересматривая прошлое, он с годами начал догадываться, что ошибся.
      — Понимаешь, в какой-то момент мне открылось… Я просто всю жизнь доказывал, что Юркина проблема имела решение.
      Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова.
      — Никакой я не палач. Никакой не боец. Я — мыслитель. Головастик. Мое дело — думать, а не делать пальцы веером. В сущности, я просто всю жизнь думал. Просто мои мысли так выглядели… как удар, как выстрел… Просто я в такой форме размышлял. Вся моя жизнь ушла на доказательство Юркиной теоремы — что мальчишка МОЖЕТ защититься от своих врагов. Юрка поставил передо мной задачу, и я не мог остановиться, пока не нашел решения. Нашел. Решил. Может! Но только если предаст себя Богу. Если откажется от мысли САМОМУ СЕБЯ защищать.
      — Ну, и правильно, — сказал Митька, пожав плечами. — И хороший результат. Антиномия.
      Антон засмеялся.
      — Конечно, брат. Очень хороший! Только я угробил на это всю жизнь. Это очень дорогая цена — жизнь.
 
      Митька тоже был мыслителем. Его волновал спор между Монахом и Волшебником, в котором он был дипкурьером и одновременно яблоком раздора.
      — А молитва? — спросил Митька у Волшебника. — Вы же говорили, что молитва действует сама по себе, независимо от веры. Значит, все же есть Бог, а не только вера в Бога.
      — Есть люди, которые верят в Бога. Верят, что молитва действует сама по себе. По их вере она и действует.
      — А сама по себе все-таки бесполезна? Без их веры.
      — А куда без их веры? Все дело в вере. А иначе выходит черная магия. Заклинание.
      — Значит, по-Вашему, тот батюшка говорил правильно.
      — Конечно. А я с ним и не спорил.
      Митька подумал. Он думал долго. Волшебник терпеливо ждал. Наконец, Митька сообразил, что возразить.
      — А Вы же говорили, что черная магия слабее белой?
      — Слабее.
      — А тут выходит — сильнее.
      Митька молчал, глядя Волшебнику в глаза.
      — Во-он что, — произнес Волшебник, помолчав. — Вон что тебя привлекло. Ну, я понял. Ты поклонник силы, как и все мальчишки. Ты все-таки почуял, что в Имени Божием действительно есть Сила, Которая сокрушает любое сопротивление. И склонился перед Силой.
      — Ну да. А Вы же сами говорили — стать маленьким. Вернуться в детство.
      Волшебник молча задумчиво кивал головой, глядя на Митьку магическим взглядом, от которого почему-то захотелось плакать. А потом вдруг повернулся и неторопливо пошел вверх по дороге.
      Митька постоял на месте, а потом погнался за Волшебником, потому что почувствовал, что тот может уйти навсегда. Они молча шли рядом.
      — Я только человек, — сказал Волшебник. — Ма-аленький человек.
      Митька молчал. Митька тоже был человек, и кажется, понимал.
      — Я выбрал свой путь, — сказал Волшебник. — У меня есть своя мера. А ты хочешь Безмерного.
      Митька молчал. Он действительно хотел чего-то такого. Безмерного.
      — Может быть, это просто мальчишество. А может быть, это призвание.
      — Мне не нравится слово "мальчишество", — сказал Митька немного брезгливо. — Я не понимаю, что оно означает.
      — Это приходит с возрастом, — сказал Вошебник. — Может быть, просто приходит усталость. Просто начинаешь понимать, что у тебя есть своя мера. Я ведь тоже когда-то хотел стать монахом.
      Митька молчал. То, что приходит с возрастом, либо надо принимать на веру… либо не принимать. Митька чувствовал, что ему не хочется этого принимать на веру.
      — А потом понял, что я всего лишь человек, — сказал Волшебник устало. — Видишь, я уже совсем седой.
      Митька молчал. Волшебник признавался в какой-то слабости, от которой, как чувствовал Митька, действительно ну никак не уйти.
      — Я всего лишь человек, — повторил Волшебник. — А тебя привлекло нечеловеческое.
      — Иисус Христос — тоже человек, — возразил Митька.
      — Да, конечно, — сказал Волшебник печально. — Потому-то и был Ему — Крест.
      Митька ощутил смутный страх.
      — Если ты будешь искать Безмерного, тебе тоже будет Крест. Потому что ты тоже человек. Если ты хочешь быть Его учеником, тебе придется понести Крест. И кончится это Голгофой.
      Митька молчал. Волшебник напугал его.
      — А мой путь, — это путь Сказки, — сказал Волшебник. — В Сказке нет смерти. Я не смог быть монахом. Может быть, ты сможешь.
      Митька молчал. Ему с новой силой захотелось стать волшебником.
      — Но если не сможешь, помни! я жду тебя.
 
      Кто-то посчитает мой сюжет некрасивым, оттого что он то и дело требует моего прямого вмешательства. Тут есть о чем поспорить. Мой сюжет неестественный — да! Но я не Мяо-Цзы. Сама моя мысль и заключается в том, что естественным порядком не достигнешь той цели, которую я поставил. Именно это-то я и хочу сказать. Потому-то мне и необходимо вмешиваться в естественный для моей сказки порядок вещей!
      В эту ночь я взял, и приснился своим героям. Не всем, но сразу нескольким. Я собрал их в знаменитомљ старинном замке, за круглым столом. Я тут был за короля Артура и со мною за круглым столом сидели мои рыцари, мои вольные и невольные вассалы. Все они уснули, и увидели сон: Монах и игумен Феодор, задремавшие после воскресной полунощницы, Волшебник, Антон, митькин Папа, знаменитый батюшка и еще несколько лиц, не упоминавшихся в данном сюжете. У входа почтительно предстояли несколько безмолвных латников. У камина мирно спал поклонник естественности — Мяо Цзы. Ему я не приснился — он просто спал во сне, как бабочка у Чжуан-Цзы.
      Впрочем, и латники, и Мяо Цзы были простыми воинами. Они не имели здесь права голоса. Но и рыцари молчали, говорил лишь я. Все знали, кто я. Как это бывает во сне. Все внимали, я держал речь.
      — Друзья! Позвольте мне сказать Вам несколько слов. Некоторые из вас знают друг друга, а кому-то только еще предстоит встреча и знакомство. Когда-нибудь вы соберетесь в одном месте — не со сне, а наяву, и расскажете друг другу этот сон.
      И тогда у вас отпадут последние сомнения в том, что я — это действительно я.
      Волшебник был непроницаем. Монах закрыл глаза — наверное, вспомнил о молитве. Антон, напротив, не сводил с меня взгляд.
      — Единственный из вас, кто искал встречи со мной, — продолжал я, — единственный, у кого есть ко мне вопросы — это Антон. На его вопросы я и отвечу. Сразу на все. Все, что Вы, Антон, хотели от меня узнать, сводится к одному: для чего существует зло?
      Антон подумал и кивнул.
      — Все здесь присутствующие являются воинами Христа Бога, все предстанут на Его суд и дадут Ему отчет в своих делах. Но никто из нас не сталкивался со злом так сильно как Антон. Никому не приходилось бороться со злом такими жестокими средствами. Ваш вопрос, Антон — веский, он вытекает из жизни.
      Антон кивнул.
      — Не мог ли всемогущий Бог сделать так, чтобы Его творение обошлось без страданий? Очевидно, мог. Тогда почему Он допустил, чтобы все было так, как есть? Для Вас, Антон, это особенно важно и потому, что Вы сами причиняли другим страдания.
      Антон не отвел взгляд. Да, он причинял большие страдания.
      — Вы для себя поставили вопрос так: блудный сын из притчи настрадался, наголодался и пошел домой. А вот если бы он прожил долгую и счастливую жизнь, если бы у него впереди было безмятежная вечность, если бы он познал все радости жизни, и все-таки сказал: а у Отца моего лучше! И Вы хотели спросить меня, как Автора вашей жизни, как человека, который принял на себя ответственность за то, что с Вами было все, что было: разве не больше мы с вами прославили бы Бога, если бы Вы вернулись к Богу сами, без насилия, не проходя круги ада?
      Антон кивнул.
      — Ответ на этот вопрос находится за этим столом, — я указал на Волшебника. — Вот человек, о котором я как автор позаботился сверх всякой меры. Вот человек, который представляет собой вполне счастливого, хотя и блудного, сына. Его жизнь прекрасна во всех отношениях, и становится с каждым годом все лучше. Я прав, не так ли?
      Лицо Волшебника было непроницаемым, будто я обратился не к нему, а к кому-то другому и будто говорил не о нем, а о ком-то другом.
      — Это могучий маг. Именно он является главным героем моей сказки, вокруг него вертится сюжет. И что же? С каждым годом он все меньше молится: у него все меньше нужды молиться. И это понятно. Разве не может Всемогущий Бог сделать так, что его герой будет вполне счастлив сам по себе, без Бога? Разве совершенный Творец не может создать совершенное творение? Конечно, может! Во всяком случае вот мой герой, к примеру, почти совершенен. А чего ему недостает, то он со временем получает. Вот сейчас ему недостает тайны вечной молодости. Его занимает вопрос о бессмертии.
      Волшебник не реагировал.
      — Когда-то в молодости его волновала проблема всемогущества. Но с годами он понял, что в сущности человеку нужно не всемогущество, а вещи гораздо более практичные. И вот, наш друг становится учеником еще более счастливого героя, которому не место за этим столом.
      Я поглядел на Антона и объяснил:
      — Здесь сидят только молящиеся люди. Наш Волшебник — молится. Еще молится. Он не всегда был таким счастливым, как сегодня. И в прежние годы он молился еще больше. Но у меня есть еще один герой, удел которого — быть счастливым изначально. Он вполне самодостаточен и ему вообще нечего просить у Бога. Ему — не место за этим столом.
      Я обвел глазами сидящих.
      — И что мне, как автору, подобает сделать в такой ситуации? Позволить моему Волшебнику стать вполне совершенным, совершенно самодостаточным? Дать ему конституцию? Сделать его камнем, который уже невозможно будет поднять?
      Все молчали.
      — Вот мое авторитетное решение, — сказал я, обращаясь к Волшебнику. — Проблему старости и смерти Вам решить не удастся. И в этом — Ваш шанс, как блудного сына.
 
      Проснувшись среди ночи, митькин Папа уже не мог уснуть. Он пошел в комнату к сыну и при свете полной луны долго смотрел на Митькино лицо.
      Отец Федор и Монах, очнувшись, немедленно взялись за свое обычное молитвенное правило.
      Знаменитый батюшка, подивившись, немедленно записал сон. Но он зря с этим поторопился: такие сны не забываются, и даже спустя годы отчетливо припоминается каждая деталь.
      Что делал Волшебник, осталось неизвестным.
      А Антон, проснувшись, сказал, глядя в потолок:
      — А все-таки, если бы он вернулся к Богу сам, не из-под палки, не как я — чем это плохо?
      "Это было бы во славу его, Волшебника, а не во славу Бога," — шепнул я.
      Антон долго лежал без сна, переваривая мой сон и мой ответ. Потом он усомнился, вдруг это все бесовское наваждение. И тоже встал на молитву. И уже не лег в эту ночь.
      И когда забрезжил рассвет, ему почему-то стало ясно, что если когда бывает что-то доброе в человеке, то ТОЛЬКО по молитве ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА. И молитва в человеке бывает только по молитве другого человека. А во всех нас это — по молитве человека Иисуса Христа. И только во Христе это — Свое. Потому что Он и есть — Бог.
      И это хорошо, потому что нам нечем гордиться. Разве только Христом, Которого мы распяли, но Он все равно воскрес ради нас. Хотя это несовместимо.
 
      — Что значит "кончится Голгофой", — сказал Монах. — А Воскресение? Он что — не верит в Воскресение?
      — Верит, конечно. Конечно, верит. Он говорил, что это не просто оживление мертвых… Что тогда Бог все вообще исправит и восстановит.
      Монах кивнул.
      — Исцелит, утешит, восстановит… Все разъяснит. Все поймут, и все согласятся с Ним, и скажут: прав Ты, Господи, и правы суды Твои. Тогда не будет проблемы, прав ли Бог, потому что правда Бога будет открыта. И вот тогда-то Бог осудит каждого по делам его. И спасутся только те, кто будет просить о милости. Кому Бог даст в тот день молитву. Так что Голгофой дело не кончится. И что значит "в сказке нет смерти"? Разве он бессмертный?
      — Не знаю, — сказал Митька. — Наверное, смертный. Он говорил, вроде, Иванушка бессмертный.
      — Навряд ли, — сказал Монах. — Если уж "небо и земля прейдут", то куда денется Иванушка?
      Это было понятно.
      — А все-таки, что есть у Бога, кроме всемогущества? — спросил Митька у Монаха.
      — Например, Бог знает, что делать. Что делать со всемогуществом. А кроме Него этого никто не знает. Один Бог знает, что нужно делать. Потому кто не служит Богу — для того всемогущество в конце концов окажется бесполезным. Дай ему всемогущество — рано или поздно он решит все проблемы — и дальше будет просто жить. Безо всякого всемогущества.
      Митька покивал.
      — Я тоже не знаю, что делать с всемогуществом. Скучно же. Но Бог ведь может открыть, для чего тогда всемогущество. Раз я сам не знаю.
      — А Бог и открыл нам. Всемогущество нужно нам, чтобы служить Богу. Не имея всемогущества, невозможно исполнить Его заповеди.
      — Не понял, — сказал Митька.
      — Не имея приказа, оружия и… подготовки, нельзя арестовывать преступника. Не имея прав, нельзя водить машину. Не имея всемогущества, не получится служить Богу как подобает.
      — Не понял, — повторил Митька.
      — Конечно, ты же не Бог. И я не понимаю. Без Бога это лишено смысла. Святые могут все. Абсолютно все. Но делают они только то, что Бог велит. Потому что только Он знает, для чего все это.
      — Что — все?
      — Вообще — все.
      Митька сказал:
      — Значити, любой грех — это отказ от всемогущества. По сути.
      И добавил задумчиво:
      — Это ж необратимое. Всемогущий все может, даже если он всемогущ не сам по себе, а только в молитве… по благодати. Все может. Может и отказаться от всемогущества. Но это необратимо. Вот и грех. Камень, который нельзя поднять.
      — Именно — по сути, — сказал Монах. — Любой грех — отказ от Бога. По сути.
      — А Волшебник сказал, что любое наше желание — это требование конституции.
      И Митька как мог пересказал феерию о конституции.
      — Страстное желание — да, — ответил Монах. — Любая страсть враждебна Богу. Потому-то люди и бросают молиться. Попросят-попросят, да и бросают. А если бы не бросили — получили бы. Но — трудно продолжать. Благодать отходит — сомнения одолевают.
      — Ну, да. Он говорит: Бог отходит на время. Но если не перестанешь молиться — возвращается.
      — Не то, чтобы совсем отходит… Страсть противится молитве, а молитва — страсти. Потому-то тяжело молиться, даже о нужном. Потому что у нас все смешано со страстями. Даже желание спастись у нас смешано со страстями. С гордостью, например.
      — А если бесстрастное желание?
      — А что у нас бесстрастное?
      — Нет, вообще, бывает бесстрастное желание?
      — У того, кто чист сердцем. Конечно бывает. Желания — есть; страстей — нет.
      — Тот попросит — и сразу получит? Он хочет того же, что и Бог? И трудиться не надо — молитва сама идет? Полная искренность?
      — Конечно, полная искренность. А что касается труда, усилий… И да, и нет. И так, и не так. Это неописуемое состояние, нам не понять. Этого надо достичь, тогда и поймешь. Но называется — самодвижная молитва. Не зря так называется. Но труд там есть.
      — А как это совместить?
      — Не знаю. У Бога все совмещается.
      — А у нас все желания — страстные?
      — В какой-то мере. Соединены со страстями.
      — Тогда же все равно получается, молиться — грех. Если все наши желания противны Богу. Страстные.
      Монах нахмурился.
      — Да нет, брат, пойми. Как раз наоборот. Вот не молиться — грех. Не молиться, а самому стараться удовлетворить свои желания. Это — грех. А молитва очищает наши желания. Сначала — очищает, потом — исполняет. Бросать молитву — грех. Отчаиваться в Боге — грех. А молиться — не грех. Это как страх и любовь. В Боге это соединяется, а если отделить — одно другому мешает.
      — А молиться — не грех?
      — Не молиться — грех.
      Тогда Митька задал коварный вопрос:
      — А почему Давид говорит про своего врага: "И молитва его да будет в грех"?
      — Будет молиться о страстном, благодать отойдет, станет трудно — бросит молитву, отчается в Боге. Не сама молитва — грех, а оставление молитвы — грех. Потому говорится: "и молитва его да будет в грех". Приведет ко греху. Оставит молитву.
      Монах подумал, а потом покачал головой:
      — Одного не понимаю! Тебе-то, тебе все это трудно понять. Но он-то!.. Если он все это сам понимает, почему он до сих пор — волшебник?
      — Может, мы сами чего-то не понимаем? — предположил Митька.