15. ОБ ОДНОМ НАМЕРЕНИИ И ОДНОМ ИМЕНИ

Итак, передо мной стояла задача завоевать симпатию Идена и Мартино. В каком бы направлении я ни двинулся, их помощь понадобится мне. Действовать поэтому следовало так, чтобы не оступиться. И я очень волновался, когда Джордж впервые привел меня сначала в дом Мартино, а затем в кабинет Идена, однако волнение это пошло мне на пользу, обострило мое внимание и ум. В противоположность Джорджу, терявшемуся на приемах, я чувствовал себя совсем неплохо.

Мартино отнесся ко мне с любезной снисходительностью — и только. В то время он уже потерял интерес к своей профессии, о чем мы, правда, еще не подозревали. Мартино сказал, что будет рад видеть меня в своем доме по пятницам, на званых вечерах. Его дом был первым светским салоном, куда я ступил, и не имея никакого понятия о других, я не понимал, насколько все здесь эксцентрично. Мне понравился комфорт буржуазного особняка. Однако я не смог пробудить в Мартино интереса к себе: он отделался полуобещаниями, да и то, пожалуй, только ради Джорджа, к которому был очень расположен.

Совсем иначе получилось все с Иденом. Уже до знакомства с ним я понимал, что мне предстоит серьезное испытание: ведь Иден был старшим компаньоном в фирме. Я догадывался, что мне придется преодолевать какие-то препятствия. И не успел я пробыть и трех минут в кабинете Идена, как почувствовал — нервы у меня были до крайности напряжены, и я не мог не почувствовать, — что преодолевать мне придется не просто препятствия, а сильнейшую антипатию Идена к Джорджу.

В кабинете было тепло и уютно; в старомодном камине горел огонь, освещавший кожаные кресла и ряды толстых томов, выстроившихся на полках вдоль стен. Откинувшись на спинку кресла, Иден курил трубку. Джордж неловко представил меня и продолжал стоять, не зная, уйти ему или остаться. Я тоже стоял. Наконец Иден собрался что-то сказать, но именно в эту минуту Джордж счел необходимым заявить, что не согласен с его указаниями о том, как надо вести какое-то новое дело.

Иден был плотный, лысый, лицом напоминал лягушку, но, несмотря на свое уродство, производил впечатление человека приятного и располагал к себе. Держался он любезно, но от его любезности не осталось и следа, когда он повернулся к Джорджу. Между ними произошла короткая перепалка, во время которой оба силились быть вежливыми. Иден слушал Джорджа, едва сдерживая раздражение, а тот упорно настаивал на своем мнении и на своих правах. Наконец Иден сказал:

— Ладно, ладно, Пассант, сейчас не время спорить на эту тему. Может быть, вы разрешите мне побыть наедине с этим молодым человеком.

— Как вам будет угодно, мистер Иден, — ответил Джордж, отступая к двери.

Обычно Иден готов был спорить с Джорджем до тех пор, пока окончательно не переубедит его. Это был степенный, уравновешенный и добродушный человек, очень скромный во всем, что не касалось его суждений. Он и сам нередко умилялся собственной скромности и терпимости. Он высоко ценил ум и деловые качества Джорджа — этот человек вполне устраивал его: сам Иден не отличался чрезмерным трудолюбием и, убедившись в высокой квалификации и поистине неисчерпаемой энергии Джорджа, преспокойно взвалил на него основную тяжесть дел фирмы. Но все остальное в Джордже вызывало у Идена острую неприязнь. Его бесила «неотесанность» Джорджа, свойственная ему сухая официальность, страсть к спорам и непокладистость. В глубине души Иден терпеть его не мог. Еще прежде, чем Иден обратился ко мне, после того как Джордж наконец оставил нас вдвоем, я понял, что его антипатия к Джорджу распространяется и на меня. Ему казалось, что и я такой же. Значит, необходимо было рассеять это предубеждение и понравиться ему.

— Итак, молодой человек, чем могу быть вам полезен? — спросил Иден с вежливой, но несколько натянутой улыбкой.

Я ответил, что мне прежде всего нужен совет умного человека. В таком духе я и продолжал разговор.

Дерзость и приступы болезненного самолюбия, нападавшие на меня в разговорах с Джорджем, были не в моем характере, — вернее, не в том сложившемся с течением времени характере, благодаря которому я без труда ладил с самыми разными людьми. Многому научился я и за те месяцы, которые протекли между моим знакомством с Джорджем и встречей с Иденом. В общении с людьми я выказывал больше такта, чем Джордж, который на всю жизнь остался таким, каким большинство из нас бывает в восемнадцать лет. Я верил в себя гораздо больше, чем Джордж, и был убежден, что при желании могу произвести благоприятное впечатление и на Идена и на кого угодно; эта убежденность и помогала мне без ложного стыда добиваться расположения тех, с кем мне доводилось знакомиться.

Подозрительность Идена несколько ослабла, и он стал необычайно любезен. Он не имел обыкновения судить о людях второпях и держался со мной крайне добросердечно, довольный собственной беспристрастностью: хорошо уже, что хоть приятель Пассанта — в отличие от самого Пассанта — может произвести столь выгодное впечатление. Иден стремился быть справедливым, а с Пассантом это было так трудно! В этом-то и заключался один из главных грехов последнего.

В противоположность Мартино, Иден не торопился с обещаниями. Он снисходительно заявил, что какую бы профессию я для себя ни избрал, мне прежде всего следует научиться здраво мыслить. В одной из местных газет он читал какую-то мою речь и обратил внимание на резкость некоторых выражений. Произнеси ее Джордж — и его репутация в глазах Идена была бы навеки погублена. Но ко мне он отнесся иначе. С первого же взгляда он понял, что может поучать меня, чего Джордж никогда бы не допустил.

— Ну да ладно! — сказал он добродушно. — Молодежь непременно должна делать глупости! Лишь бы она не переходила границ!

Представление о том, как должен вести себя человек респектабельный, не позволяло Идену делать поспешные выводы или давать необдуманные обещания. Не доверяя порыву души или первым впечатлениям, он предпочитал выждать, собрать отзывы и как следует поразмыслить над своим первоначальным суждением. Во всяком случае, я узнал, что он расспрашивал обо мне Дэрби и нашего директора, а также директора школы, которую я кончил. Прошло две недели, если не больше, прежде чем он прислал мне на работу записку с просьбой зайти к нему, когда я смогу.

Но и когда я зашел к нему, Иден выложил мне все не сразу. Он плотнее уселся в кресле и откинулся на спинку, довольный тем, что провел необходимое расследование и ни в чем не отступил от процедуры, без которой невозможно составить зрелое суждение. Ему приятно было, что я сижу перед ним как на иголках, ожидая его решения.

— Я не люблю делать поспешные выводы, Элиот, — сказал наконец он. — Я не настолько умен, чтобы быстро решать. Но я всесторонне обдумал ваше положение и теперь знаю, что вам ответить. — Он неторопливо набил трубку и наконец приступил к сути вопроса. — Ну что ж, молодой человек, я не вижу причин, которые мешали бы вам избрать для-себя нашу профессию.

И, в противоположность Мартино, он-сделал мне вполне конкретное предложение. Если я хочу пройти практику в его конторе, он согласен принять меня на обычных условиях, то есть за двести пятьдесят гиней. Он сказал сущую правду: столько он брал с любого ученика, проходившего практику у него в конторе. Иден добавил, что не станет делать для меня никаких скидок, несмотря на то, что я ему понравился и что я так беден.

— Если стать на этот путь, молодой человек, бог знает, до чего можно дойти! Платите, как все, и будем добрыми друзьями! — заключил он и, как человек, уверенный в своей правоте, улыбнулся широкой улыбкой, приподнявшей уголки его рта.

Но он знал, что после того, как я заплачу за учение, мне почти не на что будет жить, и сказал, что станет платить мне по тридцать шиллингов в неделю, пока я буду работать у него. При этом он сдержанно предупредил меня, чтобы я не рассчитывал на место в его конторе, «если все сойдет благополучно» и я получу звание стряпчего. Насколько ему известно, Джордж Пассант не собирается уходить, а второй помощник-юрист фирме не нужен.

Я поблагодарил Идена с чувством торжества и облегчения, но сказал, что должен подумать. Иден одобрительно кивнул. Он не сомневался, что я приму предложение. Тогда я добавил, что, возможно, изберу другой путь. Иден снова кивнул. Он по-прежнему не сомневался в моем согласии.

Да и сомневался ли в этом я сам тогда, в кабинете Идена? Или потом, в канцелярии, дожидаясь под пристальным взглядом огромных, страдальческих глаз мистера Визи, когда наконец наступит половина шестого и можно будет уйти с работы? Как бы то ни было, но после предложения Идена я часто подбадривал себя мыслью, что могу больше не тянуть этой лямки. Теперь у меня появилась верная возможность от нее избавиться. Я мог покончить со своим рабством в любой день, и если не делал этого, то лишь потому, что сам не хотел.

Каждый день я утешал себя тем, что избавление близко. Но где-то в подсознании таилась уверенность, что я никогда не стану на путь, предложенный Джорджем. Мы часто колеблемся и откладываем неизбежный выбор, почтительно именуя свою нерешительность «необходимостью все взвесить».

Предложение Джорджа было отвергнуто мною в ту же минуту, как он его сделал, и, следовательно, до того, как я стал добиваться содействия Идена и Мартино. А нуждался я в их содействии совсем для иной цели. Я решил — пусть внешне казалось, что я колеблюсь, в глубине души у меня не было никаких колебаний — пуститься в более рискованную игру и готовиться к адвокатуре.

Я еще не признался в своем намерении даже самому себе, даже своему сокровенному я, но желание пойти этим путем уже властно рвалось наружу, наполняя меня острым ощущением риска и собственной силы. То, что такое решение трудно отстаивать, я знал лучше, чем те, с кем мне предстояло об этом спорить, ибо мне самому стало страшно еще прежде, чем я признался себе в своем намерении. Даже если все будет хорошо, к тому времени, когда я сдам экзамены на звание адвоката, от моих трехсот фунтов ничего не останется. Рассчитывать на то, что сразу после экзаменов я начну зарабатывать себе на жизнь, не приходилось: до этого должно пройти, по-видимому, несколько лет. Значит, придется залезть в долги или побиваться стажерского пособия. И притом надо было исключить возможность болезни или провала. Две трети из моих трехсот фунтов придется заплатить за то, чтобы меня допустили к экзаменам. Если я провалюсь, эти деньги пропадут, и для новой попытки у меня уже не будет средств.

Я не мог даже уйти со службы. Ведь после того, как я внесу двести фунтов, у меня останется совсем мало денег, и если я лишусь жалованья, мне нечем будет платить за кров и за стол. Значит, вместо того чтобы работать на противоположной стороне Баулинг-Грин-стрит, бок о бок с Джорджем, я вынужден буду изо дня в день корпеть в канцелярии, отсиживая бесконечно долгие часы под началом ненавистного мистера Визи. Готовиться к экзаменам мне придется по вечерам, а ведь от того, как я сдам их, зависит все мое будущее.

В пользу рискованной игры говорило лишь одно: если мне повезет и я добьюсь цели, меня ждет заслуженная награда — и не только в виде денег, хотя они мне тоже нужны. В случае удачи, думал я, меня ждет и роскошь, и слава, и, уж конечно, успех у женщин.

Мои тогдашние мечты не отличались возвышенностью, прямо скажем — не отличались. В них не было и следа тех сложных чаяний и стремлений, которые свойственны зрелому человеку, как не было в них и тщеславия. Десять лет спустя я рассуждал бы иначе и мои чувства были бы гораздо сложнее. И тем не менее, строя свои планы, я с дальновидностью умудренного жизнью человека отдавал себе отчет в том, какие трудности мне предстоят.

Даже когда я уже точно знал, что решение принято мною бесповоротно, я еще не одну неделю бережно хранил его про себя.

Мне шел девятнадцатый год, и всю эту весну и лето я чувствовал себя необычайно счастливым. Погода стояла ненастная, дождь ручьями стекал по окнам нашей канцелярии, но это не влияло на мое настроение: я решил наконец, что мне делать, и был полон самых радостных надежд. Однако я волновался и впервые в жизни несколько ночей не спал. Но даже бессонница не омрачала моего счастья: я лежал и думал о том, какую радость принесет мне нарождающийся день. Однажды я поднялся с восходом солнца и пошел прогуляться по улицам, по которым столько раз бродил с Джорджем в вечерние и ночные часы. Рассвет сорвал с города очарование, которое придавала ему темнота: улицы показались мне невзрачными, а дома словно сжались и полиняли. Я размышлял о том, что меня ждет. Предстоит неприятный разговор с Иденом, но я должен убедить его, ибо мне необходимо заручиться его поддержкой. Вероятно, мое решение придется не по душе и Джорджу. Обоих надо непременно склонить на мою сторону. Таков будет мой первый шаг.

В эти счастливые дни, когда воображение мое разыгрывалось при одном звуке девичьего имени, я впервые услышал о Шейле Найт. При том состоянии, в каком я находился, любое новое имя могло зажечь меня. Этому способствовало ощущение риска, который я брал на себя, вступая в игру, и какая-то особая приподнятость, горячившая кровь. Сказывалась также и атмосфера влюбленности, окутывавшая в те летние вечера наш кружок. Характер развлечений Джорджа не мог долго оставаться для нас секретом, и это также способствовало тому, что мы думали и говорили только о любви, что жажда наслаждений кружила нам голову. Джек рассказывал нам увлекательные истории о своих любовных похождениях и победах, передавал признания, которые шепотом делали ему девушки. Мы были в том возрасте, когда кровь оглушительно бьется в висках. Мы начали флиртовать, делая свои первые шаги в любви. С уст Джека не сходили имена девушек, с которыми он был знаком раньше или за которыми волочился сейчас. Я слегка флиртовал с Мэрион, но меня манило неведомое. Имя Шейлы было не первым и не единственным, которое возбуждало мое воображение. Но каждое новое слово о Шейле все больше и больше выделяло ее среди других.

— Она всюду бывает одна, вечно надутая, мрачная, — сказал мне как-то Джек.

— Она в общем красивая, лицо у нее довольно тонкое, вдохновенное, — сказал он в другой раз.

— Мне, например, такая не по вкусу! — сказал он в третий раз. — С красивыми девчонками возни не оберешься. Советую тебе держаться от нее подальше. А то потом будешь страдать.

Никто из нашего кружка не был знаком с Шейлой, и только Джек уверял, что как-то разговаривал с ней в колледже. По слухам, она жила за городом и приезжала в колледж раз в неделю на лекции по искусству.

Однажды теплым пасмурным вечером я встретился с Джеком у редакции газеты, и мы медленно пошли по Лондонской дороге. Внезапно рядом с тротуаром проехала машина, на мгновение мелькнуло женское лицо; мне показалось, что девушка улыбнулась и помахала рукой. Я обернулся, но машина была уже далеко. Усмехнувшись, Джек сказал:

— Шейла Найт!

16. ОСУЖДЕНИЕ

Несколько недель ни одна живая душа не догадывалась о том, что я уже не стремлюсь получить звание стряпчего, а намерен держать экзамены для вступления в адвокатскую корпорацию. Я до неприличия оттягивал сообщение об этом, таясь даже от Джорджа — прежде всего от Джорджа. Я боялся, что он осудит меня, а мне не хотелось подвергать мое решение испытанию, прежде чем оно окончательно созреет. Обстоятельства складывались далеко не благоприятно — я признавал это наедине с собой, но одно дело признавать самому и совсем другое — услышать это из чьих-то уст. Кроме того, меня тревожила мысль, сумею ли я сохранить благожелательность Идена. Сумею ли я без особых потерь добиться своего? Я долго колебался, пока в один прекрасный сентябрьский день не решил наконец открыться Джорджу и Идену. Я полагал, что сумею покончить с этим делом за час.

Попросив отпустить меня с полудня и тем самым возбудив сильнейшие подозрения мистера Визи, я отправился в читальню, чтобы как-то скоротать время, остававшееся до возвращения мистера Идена с ленча. Я собирался сначала сообщить новость Джорджу, но мимоходом, без долгих объяснений. После накаленной солнцем улицы в читальне было прохладно, как в аквариуме. Но прохлада и характерный запах книг, вся атмосфера знакомой комнаты, вместо того чтобы успокоить меня, лишь усилила мое волнение, и мне неудержимо захотелось, чтобы предстоящий разговор поскорее остался позади.

Перед тем как отправиться к Идену, я заглянул в кабинет Джорджа и сказал ему о своем намерении. Джордж помрачнел, но не произнес ни слова. Времени для объяснений у нас не было: в коридоре, у самой двери, уже слышались размеренные шаги Идена.

Иден уселся в кресло. Теперь колебаться было уже поздно, я стоял у него в кабинете, и мне оставалось лишь расположить его в свою пользу. Я сказал ему, что его благосклонность воодушевила меня и придала мне отваги. И если я нацеливаюсь так высоко, — почтительно и в то же время нагловато добавил я, зная, что такой тон должен прийтись ему по сердцу, — то в этом виноват лишь он один: уж очень благосклонно он меня поддержал! Сейчас Иден нравился мне еще больше, чем прежде, я смотрел на него другими глазами, весь напрягшись от возбуждения — возбуждения, которое было мне даже приятно. Я с поразительной четкостью видел в нем все — от самодовольной, скупой, снисходительной улыбки до облупившейся от загара кожи на самой макушке лысины.

Иден был польщен — это несомненно. Но такой солидный человек не мог, конечно, сразу отказаться от своих суждений и сдаться только потому, что ему польстили. Он подумал немного, лицо его приняло суровое, грозное, даже осуждающее выражение, но чувствовалось, что он втайне проникся уважением ко мне.

— Такие вещи, конечно, случаются, — сказал он, сложив вместе кончики пальцев. — Молодежи свойственно идти напролом. Но я не выполнил бы своего долга, Элиот, если бы не предупредил вас, что вы поступаете крайне опрометчиво. Я считал вас более осмотрительным. Боюсь, что вы слишком поддаетесь влиянию ваших необузданных друзей.

Я сказал Идену, что к этому решению я пришел сам, но он недоверчиво покачал головой. Он был убежден, что виноват во всем Пассант, и чем больше я отрицал это, тем больше он упорствовал в своем заблуждении.

— Не забывайте, что сами-то ваши друзья уже сдали экзамены и имеют звание стряпчего, — продолжал он. — Не думаю, чтоб это была подходящая для вас компания, хотя вы почти одного возраста. Впрочем, ошибок в жизни вам все равно не избежать. Я вас понимаю, Элиот! Все мы были когда-то молоды. Помнится, и я в свое время отдал дань сумасбродству. Не рискнешь — не выиграешь, так ведь вы рассуждаете, правда? Мы все прошли через это, Элиот, все без исключения! Но надо же иметь хоть чуточку благоразумия!

Он был уверен, что я принял решение наспех, и взял с меня слово, что я не-сделаю серьезного шага, не подумав еще недели две. Если я не соглашусь на эту отсрочку, то он, Иден, откажется рекомендовать меня знакомому адвокату, без содействия которого мне не пройти через все препоны и не получить разрешения на сдачу экзаменов для вступления в адвокатскую корпорацию.

— Я не убежден, молодой человек, что мне не следует отказать вам напрямик в ваших же интересах! — сказал Иден. — Возможно, в ваших же интересах мне надо было бы воспрепятствовать вам. Но я надеюсь, что за эти две недели вы сами поостынете и передумаете!

«В ваших же интересах» — эту зловещую формулу я услышал тогда впервые в жизни. А сколько раз слышал я ее потом — на собраниях в колледжах, на заседаниях различных комитетов Уайтхолла и в самых высоких инстанциях, где эти слова произносили громко, с сознанием собственной правоты, и всякий раз это означало, что какого-то беднягу собираются обвести вокруг пальца. Однако Иден произнес эти слова без особой убежденности. Хоть он и отговаривал меня, но чувствовалось, что мое решение пришлось ему по душе. Он относился ко мне тепло и по-дружески покровительственно, и этому отношению не суждено было с годами измениться. Я вышел из его кабинета в самом веселом настроении, на душе у меня было необыкновенно легко.

И тут я увидел Джорджа, поджидавшего меня в коридоре, у двери в свою комнату.

— Пойдем выпьем по стаканчику чая, — предложил он мне тоном, в котором звучала злость и обида.

Но я способен был выдержать любую вспышку злости. В буфете при кино, куда мы зашли, Джордж заявил, что я глупец, бездарность, недоношенный дилетант и путаник, строящий воздушные замки и считающий ниже своего достоинства ходить по земле. Я уже привык к темпераменту Джорджа и пропустил его ругань мимо ушей. Да и чего другого, кроме резкостей, мог я ждать от него в тот день? Не очень-то учтиво и деликатно я поступил, до последней минуты скрывая от него свои планы.

Я заранее отчетливо представлял себе, что мне придется выслушать. Он кричал на меня, нимало не заботясь о том, что вокруг сидят люди, — кричал с гневом, который я вполне заслужил, и с горечью, которой я уже никак не ожидал. Джордж распалился до предела: весь буфет теперь знал о том, чего мне будет стоить моя «чудовищная по нелепости затея». Он сам, сердито бурча, вытянул из меня эти сведения и громовым голосом повторил их во всеуслышание. Двести восемь фунтов одним махом выложить на стол! Да в самом лучшем случае, даже если я останусь «на этой жалкой работе для зеленых юнцов» (нимало не щадя меня, выкрикнул Джордж), что было бы полным идиотизмом, коль скоро я хочу преуспеть в своей безумной авантюре, — так вот, даже если не произойдет ничего неожиданного и мне чертовски повезет, у меня останется всего восемьдесят фунтов!

— А как быть с платой за стажировку? И, кроме того, разве в той проклятой джентльменской среде, в которую ты так стремишься попасть, не принято быть приписанным к какому-нибудь стойлу, просиживать штаны с разными идиотами и платить за эту привилегию кругленькую сумму?

Джордж, по своему обыкновению, оперировал фактами. Мне потребуется сто фунтов на оплату стажировки и, кроме того, изрядная сумма, чтобы не умереть с голоду до тех пор, пока я стану зарабатывать, а до этого пройдет, конечно, не один год. Я же могу рассчитывать лишь на жалкие восемьдесят фунтов, которые останутся у меня после уплаты за право сдачи экзаменов, да на стажерское пособие, если, конечно, я его добьюсь.

— Да если ты еще сохранил хоть крупицу здравого смысла, в чем я начинаю сомневаться, неужели можно строить на этом расчеты? Какой другой источник существования на всем белом свете у тебя есть?

— Я займу денег.

— Но кто же, черт возьми, станет тебе их одалживать? И ради чего? Ради затеи, порожденной чудовищным, поистине преступным безумием!..

В сущности, Джордж и тетя Милли были единственными людьми, на которых я мог всерьез рассчитывать как на возможных кредиторов. В свое время, когда Джордж уговаривал меня избрать профессию стряпчего, он сам вызывался стать моим «банкиром».