Льюис Элиот (№1) - Пора надежд

Размышляя так, я в то же время с нетерпением ждал от нее извинений, ждал заверения в том, что все пойдет иначе. Мне вовсе не хотелось слушать ее, а хотелось поскорее заключить в объятия.

Шейла заметила, что со мной творится что-то неладное. Она нахмурилась, затем попробовала рассмешить меня. Мы начали перебрасываться шутками. Она довольно неуклюже попыталась даже задобрить меня лестью. Раза два в течение вечера за столом царило подлинное оживление, но вообще-то беседа наша то и дело прерывалась длительными паузами, в которых виноват был я.

— Когда же мы увидимся? — спросила под конец Шейла, и мы условились о новой встрече.

Я пошел выпить с Джорджем, чувствуя немалое раздражение против Шейлы за то, что снова буду по укоренившейся привычке считать часы, остающиеся до очередного свидания, и недоумевая, почему я не порвал с нею. «Вот так, наверно, — думал я, — вела бы себя она, если бы мы поменялись ролями и она, а не я страдал от любви. Очевидно, мы часто проводили бы так время. И это было бы, пожалуй, лучше для нас обоих!» И когда я потом сидел с Джорджем в пивнушке, даже человек более проницательный, чем он, не заметил бы в моем тоне и тени ликования.

Утром того дня, на который была назначена наша встреча, пришло письмо от Шейлы. Сердце у меня екнуло, но, прочитав письмо, я удовлетворенно хмыкнул.

«Я не смогу приехать завтра, так как у меня ужасный насморк, — писала Шейла. — Когда у меня насморк, то это уже непременно ужасный! Если хочешь и если ты в состоянии вынести такое зрелище, то приезжай и удостоверься сам. Матери не будет дома: она отправляется навещать больных. Будь я обычной прихожанкой, она, наверно, стала бы ухаживать и за мной, но мне только этого не хватало!»

Когда меня провели в гостиную, я увидел, что Шейла не преувеличивала. Она сидела у камина — глаза у нее слезились, веки распухли, ноздри и верхняя губа покраснели; на низеньком столике возле нее лежали книги, ингалятор и с полдюжины носовых платков. Шейла приветствовала меня слабой улыбкой.

— Я писала тебе, что у меня ужасный насморк. У меня всегда так. — Голос ее звучал до неузнаваемости хрипло и глухо. — Ладно уж, смейся, если не можешь удержаться. Вид у меня смешной, я знаю.

— Извини, дорогая, — сказал я, — но ты выглядишь действительно смешно.

При всей нежности, какую я к ней чувствовал, я не мог удержаться от улыбки. Ведь Шейла выглядела всегда безупречно, и то, что произошло с ней, походило на издевку над ее внешностью.

— А вот отец мой думает иначе. — Шейла широко улыбнулась. — Боится схватить насморк и потому не желает видеть меня. Целый день не выходит из кабинета.

Мы принялись за чай — вернее, я принялся за еду, а Шейла с жадностью пила чашку за чашкой. Она предупредила служанку, что есть ничего не будет.

— Простуду надо подкармливать, а лихорадку голодом морить, мисс Шейла! — сказала служанка. — Вы только начните — сами увидите, как кушать захочется.

— Много вы понимаете! — возразила Шейла.

В отсутствие миссис Найт Шейла держалась со служанкой запанибрата.

Я ел, а Шейла пристально смотрела на меня.

— Ты был явно сердит на меня в последний раз.

— Да, немного, — признался я.

— За что же ты на меня сердился?

— Сейчас это не имеет значения.

— Я старалась быть паинькой, — сказала она. — В чем же я провинилась?

— Ни в чем.

И это была правда. В тот день она не произнесла ни одного жестокого или равнодушного слова, не обронила ни одного намека, который мог бы возбудить мою ревность.

— Разве я плохо поступила, пойдя на мировую?

Я улыбнулся.

— Но в чем же тогда дело?

Я сказал ей, что люблю ее безраздельно, что больше любить просто невозможно и что никто никогда не будет ее так любить. Я не видел ее три месяца, три мучительных месяца, в течение которых пытался ее забыть. И вот мы встретились… Так неужели я мог любезно болтать с ней за чашкой чая, словно ничего и не было!

Шейла высморкалась, вытерла глаза и на минуту задумалась.

— Если хочешь поцеловать меня — пожалуйста, — сказала она. — Но предупреждаю: самой мне это не очень-то улыбается.

Она сжала мою руку. Я рассмеялся. Больная или здоровая, она никогда не терзалась земными желаниями, и тут уж ничего поделать нельзя.

Шейла снова задумалась.

— Давай пойдем на бал, — неожиданно предложила она.

Я понял, что она хочет как-то загладить нашу ссору. Она не лишена была некоторой, довольно своеобразной практичности и считала свое предложение заманчивым.

— Я, правда, ненавижу балы, — продолжала она. — Но если хочешь, я готова составить тебе компанию и пойти на этот бал.

Под «этим балом» она подразумевала предстоящий благотворительный бал. Миссис Найт требовала, чтобы муж и Шейла присутствовали на нем. И Шейла с особенным удовольствием заметила, что миссис Найт будет немало раздосадована, узнав, что я сопровождаю их.

— Мама считает, что ты охотник за богатым приданым, — улыбнулась она.

Я весело рассмеялся, но вдруг вспомнил кое о чем и, покраснев от стыда, почувствовал всю свою беспомощность.

— Я не могу пойти, — сказал я.

— Почему? Ты должен пойти. Я рассчитываю на тебя.

— Не могу, — покачал я головой.

— Но почему?

Стыд настолько парализовал меня, что я не в состоянии был придумать никакой отговорки.

— Так почему же? Надеюсь, не из-за мамы? Для тебя ведь безразлично, что о тебе думают!

— Не в этом дело, — пробормотал я.

— А папа, по-моему, даже питает к тебе симпатию. Хотя вообще симпатии он не питает ни к кому. — Шейла развернула чистый носовой платок. — Я начинаю сердиться, — произнесла она в нос, хотя пока еще не сердилась. — Скажи, почему ты не можешь пойти?

— Мне нечего надеть, — сознался я.

Шейла несколько раз чихнула и улыбнулась во все лицо.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Уж кому бы беспокоиться из-за этого, только не тебе! Я отказываюсь тебя понимать.

Я и сам не понимал себя: уже много лет я не испытывал такого жгучего и такого нелепого стыда.

— Это действительно тебя беспокоит?

— Не знаю почему, но да, — промолвил я.

— Я просто забыла, какой ты еще юнец, — с мягкой издевкой заметила Шейла.

Взгляды наши встретились. Она была слегка растрогана. Подумав немного, она тем же мягким тоном сказала:

— Послушай, Льюис! Я хочу, чтобы ты пошел на бал! Родители не дают мне много денег, но я всегда могу достать сколько угодно. Позволь мне сделать тебе подарок: я куплю тебе костюм.

— Ни за что!

— В тебе говорит гордость?

— Пожалуй, да.

Шейла взяла меня за руку.

— А если бы я доставила тебе минуту радости и потом попросила разрешения сделать подарок, в тебе все равно говорила бы гордость?

— Вряд ли, — ответил я.

— Льюис, милый! — сказала Шейла. В ее устах такое обращение было редкостью. — Я не так красноречива, как ты, особенно когда ты разойдешься. Я просто прошу тебя разрешить мне сделать тебе этот подарок… чтобы загладить свою вину перед тобой.

На благотворительный бал я приехал вместе с Найтами в новеньком с иголочки смокинге. Бал происходил в просторном помещении неподалеку от парка, в каких-нибудь двухстах-трехстах ярдах от дома, где раньше жил Мартино. Может быть, именно это обстоятельство и побудило меня рассказать за ужином о Мартино; всего несколько дней тому назад я видел, как он с рюкзаком за спиной пешком покидал город.

Но рассказал я об этом еще и потому, что должен же был кто-то говорить. Ужинали мы до танцев — в коридорах вокруг бального зала были расставлены столики. Компания наша, состоявшая из четырех человек, оказалась далеко не идеальной. Шейла выглядела усталой, несмотря на грим, смело наложенный, к великому негодованию ее матери, ибо никакая пудра не могла скрыть круги под ее глазами и нельзя было не заметить того, что ее накрашенные губы сложены в деланную улыбку. При родителях Шейла держалась скованно. Ее нервозность передалась и мне, отчасти, видимо, потому, что я был все еще не совсем здоров. Миссис Найт, с присущей ей непосредственностью, открыто выказывала недовольство моим присутствием. Она перечисляла мне молодых людей, которые, по ее мнению, могли бы составить отличную партию ее дочери; при-этом выяснилось, что с некоторыми из них Шейла встречалась последние месяцы, но не позволила себе ни разу упомянуть о них при мне. Что касается мистера Найта, то ему было здесь явно не по себе, а он не принадлежал к числу людей, умеющих скрывать свои чувства.

Не по себе ему было по нескольким причинам. Он не танцевал и не мог примириться с тем, что кто-то получает удовольствие, недоступное для него. Его жена и дочь были подвижные, крепкие женщины, которым нравилось упражнять свои мускулы (Шейла, например, едва ступив на паркет бального зала, забыла, что не хотела идти сюда, и танцевала без отдыха), а он был крайне малоподвижен и предпочитал сидеть. И потом, он терпеть не мог в чем-либо уступать другим. Дома, окруженный всем, что могли снискать ему капиталы миссис Найт, он чувствовал себя на высоте положения. Поэтому он не любил выезжать: ему было совсем не по душе появляться там, где его могли не признать и не осыпать лестью, без которой он не мог существовать.

Подтверждением этому мог служить разговор, происшедший у нас за столом в начале ужина. Миссис Найт сообщила, что на бал в сопровождении своих друзей прибыл епископ. Не следует ли мистеру Найту и ей подойти к епископу, чтобы поздороваться с ним? Я понял, что она еще не потеряла надежды добиться для мужа повышения.

— Не стоит, дорогая, разве что он сам нас позовет, — слабым голосом промолвил мистер Найт.

— Но ведь не может же он всех помнить, — весьма рассудительно заметила миссис Найт.

— Меня-то он должен помнить! — сказал мистер Найт. — Должен помнить!

Я понял, что разговор этот ведется не впервые. Миссис Найт всегда считала, что муж должен сделать блестящую церковную карьеру: ведь он был даровитее многих, кто добрался до самой вершины. Выходя за него замуж, она намеревалась изыскать способы познакомить его с высокопоставленными сановниками церкви. Но сам мистер Найт ничего для этого не делал. А с возрастом он и вовсе утратил всякую способность к уничижению. Он был слишком высокомерен и слишком застенчив, чтобы рассчитывать на успех. Впоследствии я встречал немало людей, блиставших подлинными талантами, но на житейской арене потерпевших фиаско. Они во многом походили на мистера Найта: высокомерие и застенчивость мешали им добиться в обществе видного положения.

Итак, мистеру Найту было не по себе, миссис Найт сердилась, Шейла нервничала. Разговор у нас сначала едва клеился; вот тогда-то, в отчаянии, я и рассказал про Мартино.

— Должно быть, он просто сумасшедший, — заметила миссис Найт, когда я умолк.

— Да, миссис Найт, нормальным человеком его не назовешь, — согласился я.

— Должно быть, Гарри Иден доволен, что расстался с ним, — решила миссис Найт.

— Не думаю, — возразил я. — Мистер Иден был очень к нему привязан.

— Гарри Иден вообще очень приличный человек, — продолжала миссис Найт.

Тут в разговор неожиданно вмешалась Шейла и, словно думая вслух, заметила:

— Ну и счастливец же он!

— Кто счастливец? — не поняв ее, переспросила мать.

— Твой Мартино! — Шейла взглянула на меня. — Достанется же человеку такое счастье! Ведь это вовсе не жертва с его стороны.

— Да, конечно, многие верования зародились именно так, — своим самым парадным, звучным голосом произнес мистер Найт. — Не надо забывать, что в каждом веке были сотни людей вроде Мартино. Они-то и становятся творцами всяких лжерелигий. Впрочем, я допускаю, что кое-кто из них придерживался истинной веры.

Как богослов мистер Найт был довольно беспристрастен, но чувствами своими владеть не умел. Уж если кому и полагалось ораторствовать в нашей компании, так это ему. И он начал рассказывать длинную историю об Онеидской общине. Рассказывал он с большим мастерством, несравненно лучше меня, и когда мы начали смеяться, дурное настроение его немного рассеялось. Его история, конечно, интереснее моей, — не без раздражения подумал я, ибо меня злило то, что-мне не дают блеснуть перед Шейлой, — зато моя — это рассказ очевидца.

После ужина я танцевал поочередно то с Шейлой, то с ее матерью. На балу было много их знакомых, которые часто приглашали Шейлу. Я смотрел, как она кружится по залу, и ревнивая подозрительность вновь овладевала мной. Словно сыщик, призванный выполнять неприятную обязанность, я наблюдал за Шейлой и думал: «С кем она танцует? Не тот ли это, чьим именем она пугала меня в прошлом году?» Но когда, я танцевал с ней, она ни словом не упоминала о своих партнерах. С присущей ей безжалостной прямотой она вдруг заявила, что отец ее ведет себя отвратительно, но вообще была малоразговорчива, видимо, насытившись по горло болтовней с другими партнерами. Поэтому большую часть вечера мы танцевали молча, что очень тяготило меня.

Совсем иначе обстояло дело с другой моей партнершей. Миссис Найт недолюбливала меня, но ей хотелось подвигаться, и она танцевала энергично, непрерывно поддерживая беседу со мной. Она умела веселиться от души. Жених я, конечно, был никудышный, но надо же с кем-то кружиться по залу. Она оживилась, раскраснелась; когда мы скользили в танце мимо ее знакомых, она приветствовала их своим громким хриплым голосом. Под конец она немало удивила меня, посоветовав не пренебрегать своим здоровьем.

— Выглядите вы хуже, чем раньше, — изрекла она с материнской безапелляционностью.

Я объяснил, что это от усиленных занятий.

— Вы явно нездоровы, побледнели, — продолжала она. — Сколько вам осталось до экзаменов?

Это я точно знал.

— Десять недель.

— Смотрите не загоните себя.

Я и сам знал, что должен следить за здоровьем. Миссис Найт начинала мне нравиться, хоть я и предпочел бы, чтобы у Шейлы была не такая мать. И в голову мне пришла одна занятная мысль. Мы с Джорджем, равно как и все те, кто вместе с нами задумывался над проблемами настоящего и будущего, предсказывали, что еще при жизни нашего поколения в мире произойдут коренные перемены. В начале 1927 года на этом благотворительном балу, так же как и в особняке миссис Найт, осуществление этих предсказаний представлялось делом бесконечно далеким, а сами они — жалким лепетом, не более реальным, чем многие другие идеи, исходившие из уст Джорджа. Но если бы они сбылись и миссис Найт, потеряв свое состояние, дом и слуг, вынуждена была трудиться и собственноручно готовить обед для мужа, она делала бы это, я уверен, так же весело, как танцевала сейчас. Правда, возмущение ее было бы велико, и мне не хотелось бы попасться ей под руку, но она бы, несомненно, выжила.

Один из танцев обе мои партнерши танцевали со своими знакомыми, и я остался за столиком с мистером Найтом. Краешком глаза он, должно быть, заметил, что я то и дело поглядываю на Шейлу. Он все еще был раздражен тем, что ему мало уделяли сегодня внимания, и отнюдь не собирался предоставить меня самому себе. Ему требовалась аудитория, и я должен был выслушать основные тезисы письма, которое он решил написать в «Таймс». Затем он не без задней мысли обратил мое внимание на темноволосую девушку в красном платье, танцевавшую неподалеку от нас.

— Я не знаю вашего вкуса, Элиот, — сказал он, — но как по-вашему, она красивая?

— Очень, — согласился я.

— Она живет в моем приходе, но в церковь не ходит. Боюсь, что она разбила множество сердец.

Я понял, что он намеренно отвлекает меня. Не подавая виду, что наблюдает за мной, мистер Найт хотел переключить мое внимание на девушку в красном.

— Ей давно пора замуж, — продолжал он. — Давно пора. Плохо, когда человек разбивает слишком много сердец. Это указывает на то, что в душе у такого человека… — он помолчал, — в душе у такого человека есть какой-то надрыв.

Намеки его были очень прозрачны: он только что не упоминал имени Шейлы. Но я не мог понять, куда он клонит. Предостерегает ли он меня? Хочет ли поделиться со мной своей тревогой, зная, что я люблю Шейлу, чувствуя, что не понимаю ее и волнуюсь за ее судьбу? Или же — хоть это и маловероятно — он поощряет меня? А быть может, просто потешается надо мной? Я терялся в догадках. Когда мистер Найт переставал позировать и говорил серьезно, я ничего не мог понять.

Вскоре к нам подошла Шейла и заявила, что хочет подышать свежим воздухом. Мы вышли из помещения. Присесть здесь было негде, разве что у подножия колоннады, обращенной к парку. Мы остановились в тени ее; и Шейла взяла меня под руку. Позади нас прохаживались парочки, хотя дул резкий мартовский ветер. Противоположный край парка отмечало ожерелье из фонарей, установленных вдоль трамвайной линии. Мы смотрели в ту сторону: там я шел — не шел, а летел на крыльях надежды — в сочельник в позапрошлом году.

— Красиво, — промолвила Шейла и вдруг спросила: — А во что верит Мартино?

Мне понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

— Я не уверен, что он сам это знает, — сказал я. — Скорее всего, он считает, что жить по-христиански — значит жить, как Христос. Но…

— Он поступил так потому, что ему этого хотелось, — заметила Шейла.

Свет, струившийся из бального зала, позволял мне разглядеть ее лицо. Морщинки на нем обозначились резче, и оно сразу стало сосредоточенным, встревоженным и вместе с тем каким-то вдохновенным. Шейла была все так же красива, но казалась изможденной. С горячей убежденностью в своих словах она продолжала:

— Все люди эгоисты. Только иные умеют это скрывать, а я — нет. Мартино решил надеть тогу смирения и помогать своим ближним только потому, что это доставляет ему удовольствие. — Вперив взор в окутанные мраком просторы парка, она вдруг спросила: — А ты во что веришь?

Я взял ее за руку, но Шейла не отступалась:

— Во что же ты веришь? Только не надо красивых слов.

Я сказал — хотя любой ответ на вопрос, заданный таким взволнованным тоном, показался бы будничным, — что не верю ни во что. Веру мне заменяет нечто другое — стремление познать человека.

— Понятно, — заметила Шейла. И, помолчав, добавила: — Я тоже верю кое во что.

— Во что же?

И она сказала:

— Я верю в счастье!

Не произнеся больше ни слова, мы вернулись к своему столику, Танец, который мы пропустили, еще не кончился, и миссис Найт была явно довольна, что мы так скоро вернулись. Мистер Найт, грузно откинувшись на спинку стула, распушил перья перед женской половиной семьи. А у меня в ушах звучали слова Шейлы, которые я помнил до самой ее смерти, да и потом, — звучали отчетливо, взволнованно, так, как она произнесла их, глядя в темноту парка, сознавая всю тщету своей мечты и в то же время надеясь на ее осуществление. Однако в тот вечер я забыл о них так же быстро, как в детстве забывал о своих страхах. Тогда они показались мне лишь фразой, брошенной мимоходом и уже забытой. Усталая и притихшая, Шейла заняла место рядом с отцом. Мистер Найт возвысил свой великолепный голос, и мы все стали внимать ему.

28. ПРЕДЛОЖЕНИЕ СДЕЛАНО

Порою мне доставляло удовольствие лежать ночью без сна. Изредка за окном с ревом и грохотом пронесется по мосту поезд. (В дни налетов немецких цеппелинов мама, бывало, говорила: «Поезда — наши друзья! Мчатся с грохотом по рельсам — значит, все в порядке».) С очередным учебником покончено, — лежишь и ликуешь, потому что ты теперь знаешь его вдоль и поперек. Задаешь себе вопрос и отвечаешь на него, как будто ты уже на экзамене, а потом включишь свет и проверишь, не упустил ли какую-нибудь подробность.

И ночь за ночью я не засыпал, пока бережно не переберу в памяти, словно коллекционер, просматривающий свои гравюры, малейшие подробности того разговора в гостиной Найтов, когда Шейла, гнусавя, произнесла: «Я хочу, чтобы ты пошел на бал».

При мысли о Шейле у меня возникло двоякое, противоречивое желание. С одной стороны, вкусив прелесть этой забавной сцепки и насладившись душевным покоем, я умолял время остановить свой бег: мне хотелось бы вечно лелеять эти драгоценные минуты, это хрупкое счастье, которое могло разбиться от малейшего прикосновения. Но, с другой стороны, мне хотелось уверенности, а не только манящих надежд: я хотел твердо знать, что Шейла — моя, хотел застраховать себя от бесплодной ревности, хотел побольше таких счастливых дней, и готов был пойти на любые муки, лишь бы она принадлежала мне.

В первую встречу после бала разговор наш не выходил за рамки банальностей. Но я был счастлив: ведь мы провели этот час вдвоем, огражденные от всего мира хрустальной оболочкой интимности, настолько, однако, хрупкой, что любой из нас одним словом мог ее разбить.

И это слово при следующей нашей встрече произнесла Шейла. Хоть она и «старалась быть паинькой», тем не менее — впервые после нашего примирения — проговорилась, что у нее появился новый поклонник, который усиленно ухаживает за ней. Она всего один раз пообедала с ним, а он уже требует, чтобы они встречались ежедневно всю будущую неделю.

— И ты будешь встречаться с ним? — спросил я.

— Один раз встречусь, — ответила Шейла.

— А может, не один раз?

— Это зависит от того, насколько он мне понравится. — В голосе у нее послышались упрямые нотки и в глазах появился жесткий блеск.

Я понял, что надо покончить с неясностью раз и навсегда. Жить дальше в вечной тревоге невозможно. Не изменило моего намерения и то, что при расставании Шейла смущенно промолвила:

— Этот молодой человек, наверно, сущая пустышка.

Да, надо покончить с неясностью, сказал я себе. Я обдумал, как повести разговор с Шейлой. Встретиться с ней мы условились в обычном месте. И вот, следуя ее примеру, я написал, что не могу прийти, так как заболел. Что если она навестит меня и попоит чаем? Посуду я достану у квартирной хозяйки.

Вечер в день нашего свидания выдался сумрачный. Я зажег газовую плитку и пустил газ на всю мощность — пламя шипело и ярко светилось в полутемной комнате. Я попробовал работать, но из этого ничего не вышло: сидя на кровати, я чутко прислушивался к шагам, раздававшимся на лестнице.

Но вот послышались шаги Шейлы. «Наконец-то!» — с нетерпением подумал я, хотя опоздала она всего на минуту. Нервы у меня напряглись, как струны рояля. Шейла вошла в комнату — при свете газовой плитки она казалась мраморной статуей.

— Ты мог бы не просить меня насчет чая, — без всяких предисловий сказала она. — Я бы и сама догадалась, что надо напоить тебя.

Мы поцеловались. Я надеялся, что она не заметит, как дрожат мои руки. Шейла дружески потрепала меня по плечу.

— Ну, так что же с тобой стряслось? — опросила она.

— Да ничего особенного, — ответил я. — Немного переутомился, вот и все.

Шейла включила свет.

— Я, видно, никогда не научусь ухаживать за больными, — сказала она. — Послушай, Льюис, если тебя действительно что-то беспокоит, обратись к Тому Девиту. Когда-то этот бедняга считался неплохим доктором.

Я понял, что она сказала это без всякого желания задеть меня. Просто она по наивности считала, что ее знакомство с доктором дело далекого прошлого.

— Ты лежи, — продолжала она, — а я приготовлю чай. Незачем было просить меня об этом!

Она принесла с собой пирожных, хотя сама никогда их не ела, несколько книг и — из эксцентричности — галстук. Предупредительность ее была какая-то надуманная, словно исходила от ребенка, старающегося проявить внимание. Шейла весело поставила на плитку чайник, заварила чай, налила его в чашку и подала мне. Потом снова выключила свет и, сев на стул по другую сторону камина, принялась непринужденно, дружески болтать. Мое волнение тем временем достигло предела. Отвечал я рассеянно, после долгих, пауз, а то и вовсе молчал. Шейла вопросительно взглянула на меня.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет.

Руки у меня дрожали так, что я вынужден был ухватиться за спинку кровати.

Шейла снова спросила меня о какой-то книге или каком-то знакомом, но я не расслышал. Кровь бешено стучала у меня в висках. Я не мог больше ждать.

— Шейла, — сказал я. — Выходи за меня замуж.

Она пристально посмотрела на меня, не произнося ни звука. Секунды тянулись так медленно, что я не мог себе представить, сколько времени прошло после моих слов. Потрескивание огня в камине и биение собственного сердца гулом отдавались у меня в ушах.

— А на что ты собираешься содержать нас обоих? — спросила наконец Шейла.

Я ожидал чего угодно, только не этого. Слова Шейлы настолько изумили меня, что я даже улыбнулся. Руки у меня перестали дрожать, и я впервые за этот день почувствовал облегчение.

— Мы могли бы немного подождать, — сказал я. — А может, я и нашел бы какой-то выход из положения.

— Я уверена, что нашел бы. Ума тебе не занимать.

— Но не в этом дело, — вскричал я. — Ведь если ты…

— Нет, это тоже важно, — возразила Шейла. — Почему ты считаешь, что я говорю одни только глупости?

— Да потому, что не в этом главное, — настаивал я. — И ты это прекрасно понимаешь!

— Возможно, ты и прав, — нехотя согласилась она.

— Если ты выйдешь за меня замуж, я найду выход из положения, — заверил я ее.

— Ты это серьезно говоришь?

— Неужели ты считаешь, что я шучу?

— Нет. — Шейла нахмурилась. — Но ведь ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой, не так ли?

— Надеюсь, что так.

— Разумеется, так! Потому-то я и возобновила с тобой отношения. И, несмотря на то, что ты меня знаешь, ты хочешь жениться на мне?

— Ничего другого я так не хочу и не захочу никогда!

— Видишь ли, Льюис, если я выйду за тебя замуж, мне хотелось бы быть тебе хорошей женой. Но ведь я буду причинять тебе боль — тут уж я ничего не могу с собой поделать. И могу причинить тебе страшную боль.

— Все это я знаю, — сказал я. — И все же я хочу, чтоб ты была моей женой.

— О, господи! — воскликнула Шейла. Она вскочила со стула, облокотилась о каминную доску и, согнувшись, принялась растирать икры. Отблески огня играли на ее чулках. Она молчала, глядя не на меня, а куда-то в глубину комнаты. Наконец она произнесла: — Если я выйду замуж, то, надеюсь, по любви.

— Конечно.

— А я не люблю тебя, — сказала она. — Ты это знаешь, я уже говорила тебе. — Она все еще избегала смотреть на меня. — Я не люблю тебя, — повторила она. — Иногда я спрашиваю себя, почему я не чувствую к тебе любви? Что мне мешает или, лучше сказать, чего мне для этого недостает?

В жизни моей бывали минуты, которых я не мог избежать. Именно такой была и эта минута, когда я услышал высокий, резкий, звенящий от огорчения голос Шейлы, в котором, однако, не было жалости ни ко мне, ни к себе.

Прошло немало времени, прежде чем я спросил:

— И так будет всегда?

— Откуда мне знать? — Шейла пожала плечами. — На этот вопрос ты можешь ответить, пожалуй, лучше, чем я.

— Но ты-то что об этом думаешь?

— Если тебе так хочется это знать, изволь, — сказала она. — По-моему, я никогда не полюблю тебя. — И, помолчав, она добавила: — Раз уж я начала, выслушай и остальное. Я надеялась, что полюблю тебя, долго надеялась. Ты мне больше по душе, чем кто бы то ни было. Я сама не понимаю почему. Ведь ты совсем не такой приятный, как многие считают.

Услышав из ее уст эту горькую истину, я громко расхохотался, привлек Шейлу к себе и принялся целовать. Эта сентенция, которой она заключила свои безжалостные рассуждения, сняла с моей души всю горечь. А Шейла вдруг растаяла под моими ласками и сама стала меня целовать. Она вся светилась счастьем. Тот, кто не слышал нашего разговора, а только видел нас в ту минуту, подумал бы, что Шейле сделали предложение, которого она давно ждала, и даже — что она хочет завоевать человека, в любви которого не вполне уверена. Как она сияла! До чего была заботлива, мила! С какою нежностью она принималась гладить меня по лицу, если я вдруг мрачнел. Она словно стремилась стереть с него все морщинки и успокаивалась, лишь когда я начинал сиять, как она. Если я хотя бы на минуту погружался в молчание, Шейла принималась упрекать меня. Она велела мне снова лечь, посидела рядом со мной, а немного погодя отправилась купить что-нибудь на ужин. По поводу того, что покупать, между нами произошла легкая, веселая перепалка, какая вполне может возникнуть между влюбленными. Шейла предложила купить жареной рыбы с картофелем. Я заметил, что хоть она и не страдает снобизмом, но, как истинное дитя буржуазной среды, видимо, считает, что нет ничего приятнее развлечений и кушаний бедняков. Иным и в трущобах мерещится романтика. «Все вы стараетесь подделаться под народ!» — заявил я. И вполне резонно добавил, что ведь мне предстоит и дальше жить здесь, а она со своим притупленным обонянием, очевидно, не чувствует, как в этой комнате застаиваются запахи. Шейла надулась; тогда я заметил, что гримасы не подходят классически правильным чертам. В конце концов ссора завершилась поцелуем, Я поставил на своем.

Ушла Шейла очень поздно — так поздно, что я даже беспокоился, как она доберется домой. Но вскоре мое беспокойство сменилось тоской одиночества: мне недоставало ее. И вдруг — словно меня схватили за горло — я понял, что произошло. Все эти часы я был в плену иллюзий. Увы, Шейла сказала правду! Только и всего.

Ложиться спать не имело смысла. Ничего не видя перед собой, я сидел на том месте, где услышал ответ Шейлы. Говорила она вполне искренне. От одиночества она страдала не меньше, чем я, — даже больше: она не обладала легкостью моего характера, что так помогало мне в жизни. Ответ ее как раз и был подсказан одиночеством, ее страстным стремлением к счастью. Если я способен увлечь ее, влюбить в себя, прекрасно! Но если сердце мое будет разбито — что поделаешь? Ее девизом было: sauve qui peut[4]. В ее безжалостной душе не было места ни для слезливого сострадания, ни для слов утешения. Шейла умела смотреть правде в глаза. Этому же должен научиться и я. Есть ли у меня какие-нибудь шансы? Может ли она когда-нибудь меня полюбить?