29. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ДОКТОРОМ

Однажды, когда я уже сделал предложение Шейле, но еще не порвал с нею, я встретил Мэрион. Эта встреча очень подняла мое настроение. Я даже подумал, не говорил ли с нею Джек обо мне, Держалась она гораздо увереннее, чем прежде. Благодаря своему драматическому дарованию она завоевала в городе известное положение, чего нельзя было сказать о других членах нашего кружка. У нее появилась привычка громко и весело смеяться, откинув назад голову. Я не сомневался, что у нее есть поклонники, а может быть, и любовник. Прежняя ее серьезность исчезла, однако циничной она не стала.

Со мной она держалась дружески, но разговаривала сердито, покровительственным тоном. Подобно миссис Найт, да и многим другим, она сразу поняла, что я переутомлен. Заметить это было нетрудно: усталость и малейшее душевное волнение сразу отражались на моем лице. У меня, как в у Шейлы, уже в молодости появились морщинки.

Мэрион говорила раздраженно и встревоженно.

— Вам же надо быть в Лондоне… — И она назвала точную дату выпускных экзаменов: только она и могла это запомнить. — Не хватало еще, чтобы вас отправили туда на носилках!

Отругала она и Джорджа.

— Не позволяйте ему столько пить! — сказала она. — Честное слово, вы все точно дети! Пожалуй, единственный взрослый человек среди вас — это я.

И она положительно вырвала у меня обещание показаться врачу, если я не почувствую себя лучше.

Идти к врачу я боялся. Отчасти из страха, который испытывают обычно молодые люди, еще мало знакомые со своим организмом. А вдруг обнаружится что-то скверное?

Но, кроме того, мною владели опасения азартного игрока. А что, если силы мои иссякнут до экзаменов? Мне надо дотянуть во что бы то ни стало! Ничто меня не остановит, а вот доктор может попытаться остановить. После экзаменов можно и слечь, но только не теперь!.

Разрыв с Шейлой произошел в пятницу. На следующее утро, вставая с постели, я почувствовал головокружение. Комната вертелась и подскакивала у меня перед глазами. Я закрыл их и ухватился за каминную доску. Но и за опущенными веками комната продолжала свой неистовый круговорот. Приступ длился несколько минут. Я снова сел на кровать, испуганный и расстроенный. «Господи, что же это со мной?» — спрашивал я себя. Несмотря на это происшествие, дневную норму чтения я выполнил. Отложить сейчас занятия значило признать себя побежденным. Запоминать прочитанное я все же мог. Но на другое утро все началось сначала: приступ повторялся трижды по утрам, а один раз — ночью.

Мной овладел страх. Но еще сильнее — бешеная злоба. Неужели сейчас, когда я почти у цели, судьба надсмеется надо мной! Ведь несмотря на историю с Шейлой, несмотря на все связанные с этим неприятности, я хорошо подготовился к экзаменам. Это я твердо знал. Я должен был это знать, ибо слишком страшно мог поплатиться, если бы попытался обмануть себя. Подбадривая меня, Джордж отбрасывал свой поистине космический оптимизм и говорил со мной как специалист. Еще до того, как у меня начались приступы этой странной болезни, я как-то спросил у него, на что я могу рассчитывать. Скрупулезное взвешивание всех «за» и «против» было не в характере Джорджа, но я настойчиво требовал ответа на свой вопрос. Могу ли я выйти на одно из первых мест в ряду отличников? Джордж заявил, что, по его мнению, это более чем вероятно.

Сдаться при таких условиях было совершенно невыносимо. У меня от ярости мутился рассудок. Но я не знал, что происходит со мной, и потому боялся. Я понятия не имел, чем могут быть вызваны головокружения. Сопротивление мое было сломлено. Надо обращаться к врачу.

Я подумывал о том, чтобы навестить старенького доктора Фрэнсиса, но однажды вечером, еле досидев за рабочим столом до конца дня, я вышел и неожиданно для себя самого зашагал по направлению к больнице, где работал Том Девит. Я решил посоветоваться с ним. Я оправдывал себя тем, что больница очень близко и у меня уйдет на посещение врача меньше времени. К тому же Том моложе — ведь знания старика Фрэнсиса могли и устареть. Но все это были лишь оправдания, которые я придумывал для себя. На самом же деле я пошел к Тому Девиту только потому, что мне его рекомендовала Шейла.

В больнице я представился дежурной сестре как знакомый Девита и сказал, что хотел бы видеть его. Сестра подозрительно посмотрела на меня и внушительным тоном объявила, что доктор занят. Мне, однако, удалось упросить ее позвонить ему по телефону. Она назвала Девиту мою фамилию, после чего нехотя сообщила, что доктор сейчас освободится.

Меня провели к нему в приемную. Окна ее выходили в больничный сад, освещенный сейчас лучами заходящего апрельского солнца, — больных, отдыхавших там в передвижных креслах, как раз увозили обратно в палаты. Девит впился в меня острым, настороженным взглядом. В тоне, каким он со мной поздоровался, чувствовался вопрос. Он, видимо, опасался услышать какие-то неприятные известия о Шейле.

— Я пришел к вам под видом знакомого, — сознался я. — Мы с вами однажды встречались, и я решил воспользоваться вашей добротой. Я плохо себя чувствую — не могли бы вы меня осмотреть?

На лице Девита отразилось разочарование, смешанное с чувством облегчения и легким раздражением.

— Вам надо было записаться ко мне на прием, — сердито сказал он.

Но доброта взяла в нем верх. И потом я ведь был для него не совсем посторонний, как и он для меня.

— Дежурство мое уже кончилось, — промолвил он. — Ну да ладно. Садитесь и рассказывайте, что с вами.

Мы встречались с ним всего один раз — тогда. И сейчас, увидев его, я подумал, что либо мое первое впечатление было неверно, либо-он за это время постарел и сильно сдал. Он был почти совсем лысый, щеки у него обвисли, и на шее образовались жирные складки. Глаза его-смотрели напряженно и как-то растерянно — такой взгляд мне приходилось наблюдать у людей, рассчитывавших на спокойное, счастливое, безбедное существование, но потерпевших неудачу и отказавшихся от борьбы. Я бы не удивился, если бы узнал, что Девит не в состоянии и часа пробыть в одиночестве и все вечера проводит в клубе.

Свою доброту он прикрывал брюзжанием. Он был гораздо ворчливее и издерганнее, чем я предполагал. Но чувствовалось, что по натуре это добряк. При этом он был человек деловой, знающий и, как я обнаружил, досказав ему до конца историю своей болезни, язвительный.

— Так сколько, по-вашему, болезней гнездится в вашем организме? — спросил Том Девит.

Я улыбнулся. Такого едкого вопроса я не ожидал.

— Вы, конечно, считаете, что у вас туберкулез. Весьма романтическая болезнь для молодого человека, не так ли?

Прослушав мои легкие, он сказал:

— Ровнехонько ничего! Для верности сделаем снимок, но я буду удивлен, если что-нибудь обнаружится.

Он стал обследовать меня дальше: прослушал сердце, взял на анализ кровь — словом, проделал все необходимые процедуры, после чего направил меня к рентгенологу, чтобы мне сделали снимок легких. Когда я вернулся, Девит угостил меня сигаретой и помолчал, как бы подыскивая слова.

— Ну, старина, — начал он, — не думаю, чтоб у вас было какое-то органическое расстройство. В сердце, правда, прослушивается легкий митральный шумок… — Он объяснил мне, что это значит, добавив, что такой же шумок прослушивается и у него, в силу чего ему приходится платить по страховому полису несколько больше обычного. — Но беспокоиться из-за этого нечего. Ну и потом у вас небольшое малокровие. Вот и все, что я сумел обнаружить. Если рентген покажет что-либо другое, я буду очень невысокого мнения о себе. Так что общая картина, как вы сами понимаете, не так уж плоха.

Я почувствовал огромное облегчение.

— Но это вовсе не значит, что организм у вас не расшатан, — продолжал Том Девит. — Вы, конечно, крайне переутомлены. Думаю, мне следует сказать вам, что ваше переутомление носит опасный характер. — Он посмотрел на меня просто и открыто. — У вас, очевидно, немало всяких волнений и забот?

— Да, немало, — признался я.

— В таком случае вам надо избавиться от них. Вы должны по меньшей мере с полгода ничего не делать и питаться как можно лучше. Ведь вы совершенно истощены! И выбросьте из головы все заботы.

— Все это прекрасно, но через месяц я должен сдавать экзамены, от которых зависит все мое будущее, — возразил я.

— Я бы не советовал вам это делать.

Мне пришлось все ему рассказать. Правда, о Шейле я говорить не стал, хотя Девиту очень этого хотелось.

— Человек может заболеть и от такой причины, как расстроившаяся помолвка, — заметил он, наивно думая, что я попадусь на удочку и заговорю на интересующую его тему.

— Охотно верю, — сказал я, и больше к этому вопросу мы не возвращались.

Зато я откровенно рассказал, как у меня обстоит дело с деньгами и что значат для меня экзамены. При любых условиях сдать их мне надо нынешним летом. Если здоровье подведет меня, я погиб.

— М-да, — промолвил Девит, — м-да… Понимаю.

Этого он, видимо, не ожидал и был несколько сбит с толку.

— Очень жаль, но иного выхода действительно, видимо, нет, — добавил он. — Вы правы: надо продолжать занятия. Желаю вам удачи! Это все, что я могу сказать. Возможно, правда, мы сумеем вам помочь. Самое главное, по-моему, — заставить вас спать.

Я мысленно улыбнулся, вспомнив, что и в предыдущую нашу встречу его беспокоило, достаточно ли я сплю. Он выписал мне два-три рецепта и на прощание прочел целую лекцию.

Неприятным, ворчливым тоном он сказал, что я подвергаю свое здоровье большому риску: организм у меня, видимо, здоровый, но слишком чувствительный — явная симпатикотония. А в общем, если я буду бережно относиться к себе, то проживу до восьмидесяти лет.

— Впрочем, говорить вам о том, чтобы вы бережно относились к себе, бесполезно, — заключил Том Девит. — Я понимаю. Но хотя бы установите для себя нормальный режим, старина!

Я поблагодарил его. Настроение у меня после слов Девита поднялось, и мне хотелось как-то это отметить. Я пригласил его выпить со мной. Он заколебался.

— Нет, — сказал он. — Во всяком случае, не сейчас. — И, похлопав меня по плечу, добавил: — Я очень рад, что вы пришли. Надеюсь, вы своего добьетесь. А мне будет приятно сознавать, что я оказал вам небольшую услугу.

Весь вечер у меня было отличное настроение, и хотя на следующий день головокружение возобновилось, я все же чувствовал себя значительно лучше. Может быть, под влиянием успокоительных слов Девита даже головокружение стало реже посещать меня. Я читал и делал выписки, напрягая все внимание, какое мог выжать из себя. Во мне крепла уверенность, что я сумею довести дело до конца.

В субботу я приехал на ферму позже всех остальных, так как работал и во второй половине дня. Я почти ничего не говорил Джорджу о своем недомогании. Но сейчас я все же рассказал ему об этом в нескольких словах. Он из вежливости посочувствовал мне, однако мое состояние казалось ему непонятным, и он приписал его изнеженности.

После посещения Девита мною владела такая радость, что мне необходимо было с кем-то ею поделиться, и поэтому, завидев Мэрион, я отвел ее в сторону и предложил пройтись. Мы пошли полями — из вызова самому себе я выбрал тропинку, ведущую к дому викария. Но дороге я сообщил Мэрион, что сдержал слово и показался врачу, а потом рассказал, в чем состоит мое недомогание и какой диагноз поставил Девит.

— Я очень рада! — воскликнула Мэрион. — Очень, очень рада! Постарайтесь хоть теперь быть благоразумным.

— Экзамены я сдам, — сказал я. — А это главное.

— Допустим. Но не воображайте, что вам всегда все будет сходить с рук.

И она принялась пилить меня так, как никто бы не отважился. Послушать ее, так я был и упрямец, и неисправимо беспечный человек, пренебрегающий своим здоровьем.

— Любой на вашем месте давно бы уже побывал у врача, — говорила она. — Это избавило бы от лишних тревог и вас и, смею сказать, кое-кого из ваших друзей. Я очень рада, что заставила вас пойти.

От моего слуха не ускользнуло это многократно повторенное, подчеркнутое я, с помощью которого она как бы закрепляла свое право врачевать, утешать и опекать. При всей своей заботливости Мэрион не лишена была эгоизма. Я никогда не идеализировал ее. Люди считали ее доброй, благожелательной и настолько бескорыстной, что от нее охотно принимали то, чего никогда не приняли бы от других. Многое из этого было верно. Порывы помочь ближнему бывали и у нас, но одна только Мэрион претворяла их в жизнь. Она не выставляла напоказ своих добродетелей, но и не страдала ложной скромностью. Если роль приходилась ей по вкусу, она отдавалась ей целиком, срывала аплодисменты и упивалась ими. Она не принадлежала к числу ханжей и делала добра больше, чем любой из нас. Потому-то Джек Коутери и остальные члены нашего кружка с таким восхищением относились к ней.

Я очень симпатизировал ей, и мне льстило, что и она симпатизирует мне. Однако я понимал, что в известном смысле она тщеславнее Шейлы и обладает более цепкой хваткой, чем я. Думается, и нравилась-то она мне прежде всего потому, что требовала громогласной благодарности за свое внимание. Я считал ее пылкой, отзывчивой, жадной до жизни и где-то глубоко в душе на редкость эгоцентричной. Она привлекала меня своей живой и эгоистической натурой, ну и, конечно, той симпатией, которую питала ко мне. Мэрион не терзали противоречивые желания, ее душа и тело были единым гармоничным целым, и рано или поздно она должна была обрести счастье. Вот потому-то она и действовала так умиротворяюще на мою смятенную душу.

Принесла она мне умиротворение и в тот вечер, когда мы шли с ней по тропинкам, где я однажды промок до нитки. На землю спускались прохладные сумерки, и сквозь кружево деревьев просвечивало зеленоватое, как мякоть неспелых яблок, небо. Я рассказал Мэрион о том, что произошло между мной и Шейлой. Правда, я не раскрыл ей всей глубины моего чувства, моих мучений и надежд; многое я преподносил под прикрытием иронии и сарказма, но суть моей истории в общем не расходилась с истиной. Мэрион слушала меня с жадным интересом, в котором чувствовалось нежное участие и умение трезво оценить факты. Она упорно отказывалась видеть в поведении Шейлы что-либо необычное и объясняла его своеобразным франкмасонством: по ее словам, и она сама, да и любая другая женщина могла бы так же себя вести. Она не считала Шейлу ни чересчур красивой, ни странной, — она видела в ней просто девушку, «которая сама не знает, чего хочет». Во всем этом Мэрион прежде всего интересовал я.

— Как жаль, что именно она оказалась на вашем пути, — заметила она. — Учтите, что вы, наверно, представляете для нее не меньшую загадку, чем она для вас, — я-то ведь вас знаю.

Меня ее слова немало озадачили.

— Так или иначе, но для вас лучше, что все кончено. Я рада за вас.

Мы повернули обратно. Небо стало темнеть, зеленоватый купол его на западе окрасился багрянцем.

— Значит, вы так прямо и сказали ей: уходи? — спросила Мэрион.

— Да, так и сказал, — подтвердил я.

— Не думаю, чтобы это пришлось ей по вкусу. Но я считаю, что для вас так будет лучше.

Сгущались сумерки. Я обнял Мэрион за талию. В горячем порыве она прильнула ко мне и тотчас резко отстранилась.

— Нет, мой мальчик. Не сейчас, — засмеялась она. — Не сейчас.

Я стал уговаривать ее.

— Нет, нет, — заявила Мэрион. — Сначала я хочу кое о чем спросить вас. Скажите, вы избавились от чувства к Шейле?

— Конечно, — сказал я. — Я же вам говорил, что расстался с нею.

— О, это еще ничего не значит, — заметила Мэрион. — Дорогой Льюис, я говорю с вами серьезно. Вы ведь знаете, я не капризная девчонка. И вы должны, — решительно, убежденно, с легким укором добавила она, — хотя бы раз в жизни подумать обо мне. Кажется, я не давала вам повода плохо ко мне относиться.

— Во всяком случае, меньше, чем кто-либо другой, — признался я.

— Поэтому я хочу, чтобы вы ответили мне честно. Я спрашиваю: избавились ли вы от чувства к Шейле?

На небе появились первые звезды. Глаза Мэрион блестели в темноте, они пристально смотрели на меня, однако в них не было заметно грусти.

Мне нужна была ее любовь. Но Мэрион требовала правды. Мне вспомнилось, как недавно я, словно лунатик, пошел к Тому Девиту только потому, что он имел какое-то отношение к Шейле; вспомнил я и о мыслях, терзавших меня, и о том, как просыпался по ночам от обольстительных видений. И я ответил:

— Пожалуй, не совсем. Но скоро избавлюсь.

— Ну что ж, по крайней мере это честный ответ, — с досадой произнесла Мэрион. Потом снова засмеялась. — Только не тяните слишком долго. А тогда приходите ко мне. Я не хочу пользоваться этим мимолетным влечением, которое вы вдруг ко мне почувствовали.

Она с подчеркнуто чинным видом взяла меня под руку.

— Мы рискуем опоздать к ужину, мой мальчик! Пошли. И по дороге поговорим о чем-нибудь разумном, например о ваших экзаменах.

Поздней весной, в апреле и в начале мая, даже неприветливые городские здания из красного кирпича становились как-то милее. Вдоль дороги к дому Идена цвели каштаны, а в саду перед домом Мартино — лилии. Расчеты Джорджа оказались абсолютно правильными: занятия мои подходили к концу, и мне оставалось одолеть только двух авторов. В теплые весенние дни я отправлялся со своими учебниками в парк и там работал.

Но случалось, что, сидя на скамье с тетрадкой в руках, я отвлекался. Ветерок доносил запах цветущих каштанов, и на меня нападала безотчетная тоска; неясные надежды обуревали меня, и мне не сиделось на месте. В такие дни я отправлялся под вечер в город, глазел на витрины магазинов, останавливался перед книжными киосками, бродил по улицам, всматриваясь в лица прохожих. Я ни разу не был в кафе, где мы встречались с Шейлой, зная, что она никогда не заходит туда без меня, зато я заглядывал во все кафе, где она обычно бывала с матерью. Однако мне не удалось застать ее ни в кафе, ни на вокзале. (Расписание ее поездов я помнил не хуже, чем свою последнюю запись в тетради.) Было ли это делом случая? Или она намеренно отсиживалась дома? А может быть, она помогает мне выполнить мое решение? Тем лучше, говорил я себе. Тем лучше, говорил я себе, греясь в лучах весеннего солнца.

Накануне моего отъезда на экзамены Джордж, считавший своим священным долгом отмечать всякое торжественное событие, настоял на том, чтобы мы выпили за мой успех. Мне пришлось согласиться: отказ сильно обидел бы его. Но сам я был слишком суеверен и не считал нужным отмечать события, которые еще не произошли. Поэтому я с благодарностью принял приглашение Мэрион, дававшее мне повод сократить попойку.

— Я накормлю вас ужином, — заявила она. — Я хочу, чтобы перед экзаменами вы хоть раз как следует поели.

Ужин состоялся у нее на квартире, до моей встречи с Джорджем. Мэрион превосходно готовила блюда английской деревенской кухни — блюда мелких и средних фермеров, в среде которых она выросла. Она накормила меня ростбифом, пудингом по-йоркширски, яблочным пирогом, гренками с сыром. За такой роскошной трапезой я давно не сидел: ведь обычно я питался кое-как, в закусочных, меню моих завтраков целиком зависело от усмотрения квартирной хозяйки, а покупая бутерброды, я считал каждый пенс.

— Ну и наголодались же вы! — заметила Мэрион. — Как хорошо, что я это придумала. Правда, готовить очень нудно, и я чуть было не отказалась от своей затеи. А хотите знать, почему я все-таки решила накормить вас?

Разомлев, я кивнул.

— В предвидении ваших будущих огромных доходов. Когда вы начнете преуспевать и станете богатым, я буду приезжать в Лондон в надежде, что меня там угостят изысканнейшим обедом.

— Можете не сомневаться: угостят!

Я был тронут. Ведь Мэрион устроила этот ужин, чтобы подбодрить меня. Метод ободрения был, конечно, забавный, но в духе ее практической, энергичной натуры.

— По-моему, на вас можно ставить без проигрыша. — Мэрион немного помолчала. — Вы так и не сказали мне: видели вы Шейлу?

— Нет.

— А думаете о ней?

Мне хотелось, чтобы Мэрион не расспрашивала меня, не рассеивала царившую в комнате атмосферу благодушия. Но я заставил себя сказать правду.

— Иногда передо мной встают призраки прошлого, — ответил я.

Мэрион нахмурилась, но тут же рассмеялась.

— Вы несносны, но я не вправе на вас сердиться. Я сама напросилась на это. — Глаза у нее сверкнули. — Ладно, разделывайтесь скорее с вашими экзаменами и — отдыхать! А потом… Не вечно же существовать призракам…

Она наградила меня щедрой, во все лицо, улыбкой.

— Боюсь, что мне самой судьбой предназначено быть плаксивой, ревнивой и любящей.

Я улыбнулся ей в ответ. В моей улыбке не было обещания. Мы молча курили в предгрозовом затишье, пока не наступило время для моей прощальной попойки с Джорджем.

30. ЭКЗАМЕНЫ

Если Джордж, составляя для меня программу подготовки к экзаменам, поступал как прирожденный мудрец, то не менее мудро вел себя и я сам. В Лондон я приехал за два дня до первого экзамена. Следуя положенным правилам, о которых твердят всегда студентам, я захлопнул последнюю тетрадь в день приезда в Лондон, оставив вечер и весь следующий день для отдыха. Захлопнул я ее с треском, гулко отдавшимся в тесной, пахнущей лаком комнатке пансиона миссис Рид. Я был готов к экзаменам. «Чем бы они ни кончились, — думал я, бросая вызов судьбе, — а в этом пансионе мне больше не жить!»

Следующий день я провел в «Овале», отбросив все опасения, кроме одного. Я не боялся экзаменов, но меня тревожила мысль, как бы очередной приступ головокружения не вывел меня из строя. В последние недели мне стало лучше; неплохо чувствовал я себя и в тот день, когда сидел на скамейках в парке, а затем под вечер неторопливо возвращался в пансион. Часть пути — по мосту Воксхолл, и по набережной — я проделал пешком. Шел я медленно, вкушая иллюзию душевного покоя. Неподалеку от собора святого Павла я остановился, залюбовавшись открывшейся мне картиной: над пеленой вечернего тумана, словно мираж, вздымался купол собора и крыши домов. Вокруг царила тишина, и во мне росла уверенность в своих силах. Но даже и сейчас одна мысль точила меня: а вдруг я почувствую себя плохо?

Ночью накануне экзамена я заснул, но спал тревожным, чутким сном, несколько раз просыпался и наконец понял, что больше не могу спать. Часы, которые я одолжил на время экзаменов, показывали начало седьмого. Итак, наступил долгожданный день! Я лежал в постели, терзаясь тем страхом, что преследовал меня накануне вечером. А что, если подняться и проверить? Уж если мне не миновать головокружения днем, то оно и сейчас проявится. Осторожно, стараясь не шевелить головой, я встал с кровати, сделал три шага к окну и поднял шторы. В комнату хлынул солнечный свет. Голова у меня не кружилась. Я издал радостное восклицание. Голова у меня действительно не кружилась.

В постель я больше не ложился. Я взял роман, который одолжила мне Мэрион, и почитал до завтрака. И ни отвратительный завтрак с кухни миссис Рид, ни ее отвратительная открытка уже не могли испортить мне настроение.

— Я приготовила для вас открытку, — со своим свирепым добродушием объявила она.

— Я лучше пришлю вам букет цветов, — весело парировал я, так как с миссис Рид надлежало разговаривать ее же языком, иначе можно было погибнуть.

Я иной раз спрашивал себя, да есть ли у нее нервы. Понимает ли она, что студенты перед экзаменом волнуются? Случалось ли ей самой когда-нибудь волноваться и как это на ней отражалось?

Я заблаговременно сел в автобус, идущий к Стрэнду. Площадь Рассела, Саутгемптон-роу, Кингсвей пронеслись мимо, озаренные ярким утренним солнцем. У меня перехватывало дух от смеси страха и нетерпения — чувства, одновременно приятного и мучительного. Улицы кишели людьми, направлявшимися на работу. Женщины шли в летних платьях, ибо небо было безоблачно и, судя по всему, день предстоял чудесный.

Экзамены устраивались в обеденном зале адвокатской корпорации. Я одним из первых подошел к дверям зала — опередило меня лишь несколько человек, в основном индийцы. Я встал в сторонке, наблюдая за тем, как садовник подстригает лужайку, и вдыхая запах свежескошенной травы. Теперь мое волнение достигло предела. Я не мог удержаться и каждые две минуты украдкой поглядывал на часы. До начала экзамена оставалось еще четверть часа. Время тянулось невыносимо долго — никому не нужное время, от которого не было проку ни мне, ни враждебной мне судьбе. Вскоре подошел Чарльз Марч с двумя своими приятелями. Убежденно, с серьезным видом он стал доказывать, что ни за что не станет волноваться перед экзаменами, которые не имеют никакого значения и которые даже он, при всей его лености, очевидно, сумеет кое-как сдать. Я улыбнулся. Позднее я объяснил ему, почему я улыбнулся. Когда двери зала со скрипом раскрылись, он пожелал мне удачи.

— Да, она мне очень нужна! — сказал я.

Я поспешно вошел в зал. Меня поразил царивший там запах, и сердце мое забилось в напряженном ожидании. Я занял отведенное мне место в конце прохода. Посредине стола лежал белый листок с вопросами — блестящий, без единого пятнышка. Вокруг рассаживались остальные экзаменующиеся, а я уже с головой ушел в изучение вопросов.

Сначала у меня было такое ощущение, будто я впервые в жизни вижу подобные слова. Так в крикете смотришь на черту, отделяющую поле, на игрока, подающего мяч, и кажется, что все это ты видишь впервые. Даже сама форма вопросов выглядела зловеще странной: «Обоснуйте, почему…», «Докажите, что…» Хотя я уже видел аналогичные формулировки на экзаменах в предыдущие годы, эти слова, слепяще черные на белой бумаге, казались мне фантастическими и причудливыми.