25. ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ

Когда Мэрион водила меня с собой по лондонским магазинам, занимая разговором о цвете своего лица, я подумал о том, как совсем по-иному звучали бы эти слова в устах Шейлы, они казались бы мне полными неизъяснимого очарования, и я запомнил бы их, как запоминал все, связанное с ней. Ведь я был впервые влюблен, и все, что исходило от нее, не было похоже ни на что — такого я никогда еще не слышал, не видел, не касался: магические чары любви создавали вокруг Шейлы ореол необычности. Для меня она была какой-то иной породы. И все это творила преображающая сила моей романтической любви. В моих глазах Шейла в известной мере навсегда сохранила этот ореол, и даже потом, когда прошла целая вечность со времени нашей первой встречи и уже немало лет после ее смерти, она порой всецело овладевала моими мыслями, совсем непохожая на всех других.

В моих глазах она сохранила этот ореол и после того январского дня, когда пришла ко мне в мансарду. Иногда мы гуляли с ней вечерами, держась за руки, по опустевшим улицам, и когда я возвращался к себе, в ушах у меня звучали слова, которые она говорила полчаса тому назад, но звучали необычно, словно овеянные чарами волшебства. Я помнил малейшее ее прикосновение — даже не поцелуй, а просто легкое постукивание пальцев по моему карману, когда она просила спичек, чтобы закурить: таких рук больше ни у кого не было.

Однако эта январская встреча принесла и много нового. Я понял это, еще когда Шейла стояла посреди комнаты с лицом, залитым слезами. Я уже не мог больше представлять ее себе такой, какою создало ее мое воображение. Я должен был узнать ее ближе. Ведь это было не только дорогое мне существо, но и человек, чья жизнь неразрывно переплелась с моей. Я любил ее и вместе с тем питал к ней непонятное чувство жалости и сострадания, столь же необъяснимое теперь, как и тогда, в гостиной дома викария, когда оно впервые охватило меня.

Мне приоткрылась вся глубина и степень ее застенчивости. Шейле же казалось непостижимым, что я не ощущаю таких мук, как она. Это ее удивляло.

— Ну а я, — с неприятной, полной сарказма усмешкой говорила она, — такая застенчивая, что другой такой нет на свете. И не отрицай, пожалуйста. Не станешь же ты утверждать, что это не так!

Шейлу раздражала эта черта ее характера. Вину за нее она возлагала на родителей. Однажды она просто, без всякой злобы, сказала: «Они уничтожили мою веру в себя». Ей хотелось любым путем избавиться от своей застенчивости, и она употребляла всю силу воли на то, чтобы этого добиться. Ей казалось, что я могу ей в этом помочь, и она, не задумываясь, приходила ко мне. Ее могли принять за мою любовницу: моя страсть не была больше для нее тайной, да и родители делали все, чтобы отдалить ее от меня, но когда на нее находило дурное настроение и она считала, что только я могу утешить ее, она с презрением отметала все эти соображения. Если она что-то решала, ничто уже не могло ее остановить.

Водилась за нею и еще одна странность, с которой трудно примириться любящему человеку, — я, например, не мог спокойно об этом думать, хотя и знал, что Шейла, словно сомнамбула, ищет человека, в которого она могла бы влюбиться.

Я знал, что Шейла жаждет этого, — так жаждет влюбиться и так боится никогда не встретить предмет своей любви, что при одной мысли об этом резче обозначались на ее лице морщинки, а под глазами появлялись темные круги. Меня она не любила, но я был для нее источником надежды, я окружал ее иллюзорной атмосферой тепла, и ей казалось, что с моей помощью чувства ее высвободятся из плена и она полюбит — меня или кого-то другого, неважно кого: об этом она по наивности, со свойственным ей безжалостным эгоизмом, даже не думала.

Вот и все, к чему сводилась моя скромная власть над ней.

Шейла боялась, что никогда не полюбит так сильно, как любил ее я. Этим и объяснялась ее выходка в сочельник, ее обдуманная жестокость.

А Шейла была жестока — и не только из равнодушия ко мне, но еще и потому, что видела в жестокости отказ от безразличия, проявление каких-то чувств. Подобные выходки давали ей возможность приобщиться к эмоциональной атмосфере того накала, какой привычен для большинства из нас.

Мириться с подобными вещами было трудно, особенно в моем возрасте. Тем более трудно, что Шейла играла еще и на струнке моей жестокости, о существовании которой я давно знал, но которая напоминала о себе лишь в ее присутствии. Раза два она доводила меня до бешенства, чего теперь я себе, как правило, не разрешаю. Шейла сознательно вызывала меня на ссоры, они возбуждали ее, она теряла над собой контроль и бранилась, как базарная торговка. Меня же, если, конечно, я тоже не входил в раж, это только угнетало, ибо я понимал, что не в силах ее сдержать.

Мне было тем более тяжело, что теперь я жаждал обладать Шейлой. Прошло то время, когда я в мечтах представлял себе, как она одиноко сидит в своей комнате, и довольствовался этим. Стоило мне ощутить хотя бы искорку симпатии с ее стороны, почувствовать к ней сострадание или вспыхнуть гневом, и желание с новой силой разгоралось во мне. В тот январский день, когда я впервые увидел в Шейле живое человеческое существо, страдающее от причуд своей натуры, мной овладела не только жалость — я весь дрожал от желания. После этого Шейла не раз видела, как трясутся мои руки, не раз видела, как мною овладевает страсть, но она оставалась холодной — ее это лишь смущало и злило. А мне она нужна была теперь во плоти и крови. Я мечтал жениться на ней, хотя и понимал, что намерение мое со всех точек зрения бессмысленно.

Я не решался даже заговорить с ней об этом. Меня всегда страшило то, что я не нравлюсь ей. Временами мне казалось, что Шейла все же чувствует ко мне какое-то влечение, а временами я был уверен в обратном. Иногда она становилась ласковой, нежной, смеялась в моих объятиях, но уже в следующий раз, раздраженная моей требовательностью, начинала курить сигарету за сигаретой, чтобы я не мог ее поцеловать. А помешать ей курить я не решался, боясь услышать убийственную правду.

Я вечно терзался ревностью. Поводы для нее давал не один Том Девит. Собственно, с ним Шейла поссорилась в начале года. Я как-то заметил, что не очень верю в эту ссору.

— На этот раз можешь поверить, — сказала Шейла. — Бедняга Том! Как жаль, что он не смог убедить меня стать женою доктора! — Она сдвинула брови, задумалась. — Когда видишь, что человек беззащитен, что он всецело в твоей власти, только хуже к нему относишься. — Она посмотрела на меня. — Я знаю, что я отвратительна. Можешь, если угодно, сказать мне это в лицо. Но я говорю чистую правду. И ведут себя так даже женщины, не столь уж плохие. Ты со мной не согласен?

— Все мы грешим этим, — ответил я.

— А вот я никогда еще не чувствовала себя в чьей-то власти. Я даже не представляю себе, что это за ощущение.

— Зато я представляю, с тех пор как встретил тебя, — сказал я.

Шейла покачала головой.

— Ну нет, ты вовсе не беззащитен! Иначе я никогда-не пришла бы к тебе.

Я перестал ревновать ее к Тому Девиту, но у нее ведь появлялись новые поклонники. Это были главным образом какие-нибудь неудачники или люди, не нашедшие себе места в жизни, зачастую, как и Девит, намного старше ее. Хорошо одетые, смазливые молодые бизнесмены не привлекали ее внимания. Но вот она откапывала в колледже какого-нибудь застенчивого холостяка или неудачно женившегося преподавателя, и я снова слышал из ее уст возбужденное, устрашающее «мы». С какой надеждой тянулась она к мужчинам, которыми, казалось ей, могла бы увлечься. Стремясь познакомиться с ними, она отбрасывала в сторону застенчивость и не забивалась, по обыкновению, в угол, а готова была сама сделать первый шаг, как это делают женщины не первой молодости, охотящиеся за любовниками. Ее привлекали, с моей точки зрения, люди самые разные. Я знал, что она ищет человека несгибаемой силы воли, возлюбленного вроде Хизклиффа, способного согнуть ее в бараний рог, но все те, на кого она обращала внимание, были слабее и мягче ее.

Когда ее интерес к тому или иному человеку угасал, она возвращалась ко мне — то бледная, злая, во власти еще большего смятения, то насмешливая и веселая.

Мне было все равно, в каком состоянии она возвращалась. Всякий раз я ощущал лишь несказанное блаженство ревнивца. После долгих дней, отравленных унизительными догадками, я снова видел ее, и все мои подозрения рассеивались. Только ревнивец, отделавшийся от подозрения, может испытывать такой восторг и так быстро успокаиваться, — много времени спустя думал я. Шейла, например, говорила, что накануне вечером вернулась домой поездом, отходившим в десять минут девятого. Где же она была весь вечер, с кем? Из дальнейшего разговора выяснялось, что мать ее приезжала в город за покупками и они ходили вместе в кино. И я успокаивался: только люди подозрительные могут быть такими добродушными простаками.

Последнее время я редко бывал в кружке. Летом мне предстояли первые экзамены, и в те дни, когда я не встречался с Шейлой, я сидел за книгами. Я по-прежнему проводил вечера с Джорджем и Джеком, а по пятницам заглядывал к Мартино, но для поездок на ферму времени у меня не хватало. В кружке немало судачили на мой счет: теперь уже ни для кого не было тайной, что я по уши влюблен в Шейлу. Мэрион тоже стала сторониться кружка, и мы с ней не встречались.

Однако была пара любопытных глаз, которые внимательно наблюдали за мной и от которых ничто не ускользало. Джек Коутери всегда интересовался мною, а сейчас — особенно, поскольку любовные проблемы были его стихией. День за днем он следил за переменами в моем настроении. Он даже раза два заговаривал обо мне с Шейлой. И вот летом, незадолго до моего отъезда в Лондон на экзамены, он приступил к делу. Однажды вечером он явился ко мне.

— Льюис, — своим вкрадчивым голосом сказал он, — мне надо поговорить с тобой!

Я попытался отделаться от него, но Джек замотал головой.

— Нет, нет! Совершенно ясно, что тебе необходим дружеский совет.

Он уперся и не хотел отступать. Насколько я знал, подобную настойчивость в чужих делах он проявлял впервые. Он предложил мне пойти в буфет при кинотеатре.

— Там я чувствую себя в своей тарелке, — ухмыльнулся он. — Мне надоели ваши паршивые пивнушки.

И действительно, в буфете, освещенном лампами с розовыми абажурами, где за столиками хихикали и шептались девушки, он чувствовал себя как дома. Но в тот вечер он не заглядывался на девушек. Пружинистым шагом, слегка вразвалку, он направился прямо в угол, где стоял уединенный столик. Вечер был очень теплый, и после первых же чашек чая нам стало жарко. Наконец Джек, приняв серьезный вид, приступил к разговору.

Я понимал, что им руководит только дружба. Я не мог сомневаться в чистоте его намерений хотя бы потому, что незадолго до того я помешал одной из его сомнительных коммерческих операции. Осенью он занял у Джорджа деньги, чтобы открыть небольшой магазин радиотоваров, а фактически ударился в спекуляцию, которую даже при самом снисходительном отношении нельзя было расценить иначе, как неблаговидную. Попав в затруднительное положение, он начал осаждать Джорджа просьбами одолжить ему еще денег, чтобы как-то выкрутиться. Я употребил все свое влияние на Джорджа, чтобы прекратить эту авантюру. Действовал я, возможно, не совсем бескорыстно: ведь я сам рассчитывал занять у Джорджа, и, следовательно, мы с Джеком оказались конкурентами. Но, кроме всего прочего, я чувствовал, что здесь пахнет мошенничеством; я не сомневался, что для Джека понятия коммерческой честности не существует, и своевременно разгадал опасность, угрожавшую прежде всего, разумеется, Джорджу.

Но Джек, хоть и был мошенником, а зла не помнил. Ему доставляла несомненное удовольствие возможность дать мне совет, проявить свои познания и блеснуть в той области, где он обладал большим опытом и был гораздо менее уязвим, чем я. А кроме того, будучи человеком земным и добрым, он искренне хотел подыскать мне любовницу, с которой я познал бы радости бытия и забыл о своих глупых терзаниях. Он выждал, пока наступит наиболее подходящее для такого совета время. Осторожно, опытным глазом он наблюдал за мной, подстерегая минуту, когда я окажусь в хорошем настроении. И вот, убедившись, что меня не тревожат мрачные мысли о Шейле, он пригласил меня в буфет.

Наклонившись над чашкой чая, от которой шел пар, Джек спросил:

— По-моему, Льюис, у тебя с Шейлой дела идут неплохо, да?

Я сказал, что да, неплохо.

— Значит, самое время расстаться с ней! — убежденно произнес он. — Ведь ты за ней больше не бегаешь. Значит, гордость твоя от этого ничуть не пострадает. Ты вылезешь из петли по собственной воле. Будет лучше, если ты порвешь сам, Льюис! Это не так болезненно.

Джек говорил с такой дружеской теплотой, что я не мог ответить ему резкостью.

— Я не могу расстаться с ней, — сказал я. — Я люблю ее.

— Ну, это я и сам вижу, — добродушно улыбаясь, заметил Джек. — Не понимаю только, почему ты мне этого никогда не говорил. Я бы тебя отвлек. Бог ты мой, втрескаться в это… чудовище!

— Она вовсе не чудовище!

— Ты прекрасно знаешь, что чудовище! Во всех отношениях. Льюис, ты же здравомыслящий человек! Ну почему именно эта девушка? Ведь тебя ждут с ней одни мучения!

Я пожал плечами.

— Раз или два я познал с ней такое блаженство, о каком и мечтать не мог.

— Не строй из себя дурака! — отрезал Джек. — Если бы первая любовь не приносила нам хоть капли счастья, жизнь была бы чертовски мрачная штука. Послушай, Льюис, в женщинах я разбираюсь лучше тебя. Если это не так, — и он ухмыльнулся, — значит, время, которое я потратил на них, ушло впустую. Уверяю тебя, она чудовище! А может, она и не совсем нормальная. Как бы то ни было, она приносит тебе одни мучения. Ну, зачем ты выбрал именно ее?

— А разве в таких случаях выбирают? — спросил я.

— Женщин, с которыми нельзя поладить, надо бросать, — настаивал Джек.

— Боюсь, что я не в состоянии это сделать, — возразил я.

— Ты должен, — произнес Джек с такою силой, какой я никогда не замечал у него прежде. — Она причинит тебе много зла. Испортит тебе всю жизнь. — И, помолчав, он добавил: — По-моему, она уже причинила тебе немало зла.

— Ерунда, — возразил я.

— Держу пари, что ты ни разу не переспал с нею!

Удар был нанесен так метко, что я покраснел.

— Чертова девка! — возмутился Джек. — Попадись она мне, я не стал бы тратить время на пустые разговоры. Я бы научил ее кое-чему.

Он сочувственно посмотрел на меня.

— Послушай, Льюис, нет ничего хуже холодных женщин. Я не сомневаюсь, что ты не раз задавал себе вопрос, способен ли ты вообще увлечь женщину.

— Да, — признался я. — Иногда задавал.

— Но это же чепуха! — своим мягким, вкрадчивым голосом сказал Джек. — Попадись тебе не ледышка, ты бы и сам понял, какая это чепуха! Чуточку везения, и жизнь пошла бы у тебя гораздо веселее, чем у меня. Парень ты симпатичный, очень умный. Успех тебе на роду написан. Притом в глазах у тебя такой огонек!.. Это как во всяком деле, — продолжал он, — надо в себя верить. Если она разрушит твою веру в себя, я никогда ей этого не прощу. Говорю тебе: у тебя нет никаких оснований в себе сомневаться! Да сотни девушек получше твоей Шейлы охотно кинутся тебе на шею, только помани их пальцем!

При желании Джек мог быть искуснейшим врачевателем сердечных ран.

Он внимательно смотрел на меня через столик. Я был уверен, что он еще не высказался до конца и сейчас обдумывает, каким путем лучше подойти к цели. Он пустил в ход всю свою хитрость и всю свою доброжелательность.

— Взять хотя бы Мэрион, — как бы невзначай заметил он, но я понял, что к этому он и клонит. — С ней тебе было бы куда лучше — во всех отношениях. Не скрою, я и сам подумывал о ней! Просто не понимаю, почему ты упускаешь эту возможность.

— Я сейчас очень занят, — сказал я. — И потом…

— А мне кажется, — перебил меня Джек, — ты мог бы найти время и для нее. Ведь она давно сохнет по тебе.

Я запротестовал, смущенно возразив, что Мэрион, конечно, симпатизирует мне, но не в такой мере, как думает Джек.

— Идиот ты несчастный! — воскликнул Джек. — Да она готова целовать землю, по которой ты ходишь!

Я снова запротестовал, но Джек не отступался. Если я ничего не замечаю, резко заявил он, то потому лишь, что никого не вижу, кроме Шейлы. И раз уж дело до того дошло, что я перестал соображать, значит, чем скорее я отделаюсь от Шейлы, тем будет лучше.

— А еще я скажу тебе вот что, — продолжал Джек. — Человек всегда в какой-то мере виноват, если кто-то в него влюбился. Да, да, не так уж ты в этом неповинен! Это вечная история. Без поощрения тут не обойдешься. Ты ей улыбнулся, проявил сочувствие и, смотришь, — увлек!

Я почувствовал себя виноватым: ведь Джек говорил правду, но я не переставал спорить, уверяя, что он преувеличивает. В чувствах моих царила полнейшая сумятица: из тщеславия мне хотелось верить ему и в то же время не хотелось быть виноватым.

— Пойми, меня ничуть не беспокоит проблема вины и невиновности, — сказал Джек. — Меня беспокоит, что девушка сохнет по тебе — не меньше, чем ты-по своей Шейле! Притом девушка без всякой придури. Она увлечена тобой и отлично понимает, чего она хочет. Но помни: вечно ждать она не будет! Мне, может быть, не придется еще раз давать тебе совет, Льюис, так послушай меня сейчас. Развяжи себе руки — и не через неделю, а сегодня же. Пойди домой и напиши письмо. И займись Мэрион. Вот увидишь: у тебя все пойдет по-другому! — И совсем уж неожиданно он добавил: — Я вовсе не уверен, что тебе не следует жениться на ней…