22. СОЧЕЛЬНИК

Когда мы наконец встретились с Шейлой, она была необычно возбуждена. Я заметил это еще прежде, чем она заговорила со мной, пока она пробиралась между столиками кафе к нашему излюбленному месту. Она была словно наэлектризована. Первые ее слова чрезвычайно обрадовали меня, но не объяснили причины ее возбуждения.

— Вы ведь знакомы с Иденами, правда? — без всяких предисловий спросила она.

— С Иденом я, конечно, знаком. Но в доме у них не бывал.

— В сочельник мы всегда пьем у них пунш, — продолжала Шейла. — Ах, как я люблю пунш! — мечтательно, с затаенным наслаждением произнесла она и сразу стала далекой, недоступной. Затем, снова оживившись, будто под действием электрического тока, она добавила: — Я могу привести к ним кого хочу. Пойдете со мной?

Я не скрыл своей радости.

— Мне очень хочется, чтобы вы пошли! — оказала Шейла, и мне снова бросилось в глаза, что она очень волнуется. — Запишите себе для памяти. А впрочем, я не дам вам забыть!

Ни в тот вечер, ни в последующие дни я не мог понять, почему для нее так важно, чтобы я пошел, и лишь радостно ждал сочельника. Радость моя усугублялась предвкушением удовольствия, — удовольствия, похожего на то, какое испытываешь в детстве, когда ждешь подарка, наверняка зная, что получишь его. Я представлял себе званый вечер у Иденов, удивление хозяина дома, завистливые взгляды гостей, когда я появлюсь в комнате с прелестнейшей молодой особой, но больше всего я думал об интимной обстановке и той радости, которая будет наполнять меня от сознания, что это шумное веселье под звон бокалов я делю с Шейлой.

Накануне сочельника я сидел в нашем кафе за чашкой чая. Неожиданно ко мне подошла официантка и спросила, не я ли мистер Элиот. Если это я, то меня вызывает к телефону какая-то дама.

— Это вы? — послышался в трубке голос Шейлы. Я тотчас узнал ее, хотя до сих пор мне еще не приходилось говорить с ней по телефону. Голос ее звучал выше, чем обычно, и довольно глухо, словно доносился с другого берега реки. — Я не была уверена, что вас узнают по моему описанию. Боялась, что не разыщу вас.

В тоне Шейлы чувствовалась какая-то неестественность, хотя настроение у нее было явно веселое.

— Это я, собственной персоной, — заверил я.

— Ну конечно же вы, — засмеялась Шейла. — Кто еще, как не вы!

Я заметил, что разговор наш немного напоминает диалоги из детских книжек.

— Правильно, — согласилась она. — Перейдем к делу. Поговорим насчет завтрашнего вечера.

Голос ее зазвучал резко. Сердце у меня упало.

— Но вы, конечно, идете, дорогая? — умоляющим тоном произнес я, не в силах скрыть того, что горю желанием ее видеть: пусть знает. — Вы должны пойти! Я так на это рассчитывал…

— А я и пойду.

Из груди у меня вырвался вздох облегчения и радости.

— Я пойду. Но только немного запоздаю. Идите без меня. Мы там встретимся.

Я почувствовал такое облегчение, что готов был на любые уступки, и лишь для виду возразил, что было бы гораздо лучше прийти вместе.

— Не сумею. Никак не сумею! Вы там быстро освоитесь. Ну, не все ли вам равно? Ведь вы нигде не теряетесь.

И Шейла опять засмеялась.

— Но вы придете?

— Непременно.

Мною овладело смутное беспокойство. Почему она так возбуждена — даже больше, чем когда приглашала меня? На мгновение Шейла показалась мне совсем посторонним, чужим человеком. Но ведь она никогда не подводила меня. Я знал, что она придет. Постепенно я вновь поддался чарам любви, любви романтической, когда воображение рисует любимую такой, какою хочешь ее видеть. И я снова начал мечтать о завтрашнем вечере, представляя себе, как Шейла войдет в комнату, полную гостей, и сядет рядом со мной!

Идены жили далеко от центра города, в фешенебельном предместье. В сочельник я медленно направился через парк по Лондонской дороге. Где-то пробили часы. Вечер у Иденов начинался в девять, но я решил немного опоздать. Я прошел мимо церкви: двери ее были распахнуты, и наружу струился свет. Мимо меня проносились машины, увозя своих владельцев за город, но тротуар был почти пуст, если не считать влюбленных парочек, ютившихся в тени деревьев.

Я шел мимо комфортабельных буржуазных особняков; они стояли поодаль от шоссе, отделенные от него живыми изгородями, лужайками, усыпанными гравием дорожками. Сквозь занавеси а окнах гостиных просвечивали яркие праздничные огни. Как всегда, когда я прогуливался по улицам ночью, меня разбирало любопытство: хотелось знать, что там происходит за этими занавесями. Даже сейчас, в сочельник, когда я шел на свидание, исполненный самых безудержных надежд, вид ярко освещенных апартаментов вызывал у меня чувство зависти. Здесь было царство комфорта и покоя, здесь был надежный приют, где можно отдохнуть. Я завидовал тем, кто находился за этими занавесями, и в то же время, опьяненный молодостью и любовью, я презирал их, презирал всех, кто сидит под надежным кровом, не испытывая необходимости выйти из дому; я завидовал их благополучию и презирал за то, что они не спешат, как я, на свидание с любимой.

Когда я вошел в гостиную Идена, там царило шумное оживление. Ярко пылал огонь в камине, возле которого полукругом сидели гости и хозяева. Над огнем висел огромный котел, перед камином стояли, поблескивая в свете пламени, бутылки. Под гирляндами из мишуры, ветками остролиста и омелы пахло ромом, апельсинами и лимонами.

В кресле у камина восседал Иден — с таким видом, словно он сидит здесь испокон веков. Он тепло встретил меня:

— Очень рад видеть вас, Элиот! — И, представляя меня своей жене, добавил: — Это тот молодой человек, о котором я говорил вам… Друг Шейлы Найт! Но я и сам знаком с ним… позвольте-ка… да, пожалуй, уже больше года. Когда доживете до моих лет, Элиот, вы обнаружите, что время бежит невероятно быстро! — Он снова повернулся к жене и оказал: — Я дал ему в свое время превосходный совет, но он оказался слишком самонадеянным и не воспользовался им. И все же нет ничего лучше нетерпения юности!

Миссис Иден опустилась на каминный коврик и с сосредоточенным видом, будто совершая некий религиозный обряд, принялась готовить пунш. Над котлом уже поднималось облачко пара, и миссис Иден стала резать апельсины и бросать дольки в вино. Лицо у нее было неприметное, но движения, жесты были необычайно энергичные, резкие. Снимая с апельсинов кожуру, она рассматривала меня своими блестящими, карими, невыразительными, как у птицы, глазами.

— Вы давно знакомы с Шейлой, мистер Элиот? — спросила она так, словно продолжительность нашего знакомства имела решающее значение.

Я ответил.

— В ней много шику, — глубокомысленно произнесла она.

Миссис Иден была женщина восторженная, но особенно восторженно она отзывалась о Шейле, ничуть не стесняясь своего преклонения. Она походила на преданную до фанатизма служанку, которая обожает свою хозяйку и даже подносит ей разные мелочи к цветы. Как бы то ни было, я подумал, что, кажется, она ждет появления Шейлы с не меньшим нетерпением, чем я (возможно, правда, из-за волнения, в котором я пребывал, я неправильно истолковал ее слова). Тем временем миссис Иден продолжала священнодействовать: резала апельсины и бросала нарезанные кусочки в котел. Возле камина было тепло и уютно, над пуншем вился пар. Иден откинулся в кресле, удовлетворенно вздохнул и пустился в воспоминания о «добром старом времени», подразумевая под этим дни своей молодости на исходе прошлого века. Я посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Гости внимательно слушали Идена, наблюдая, как его жена готовит пунш. Всем было легко и весело, но для меня минуты тянулись с удручающей медлительностью, и сердце в груди стучало, как молот.

Для всех, кроме Идена, я был избранником Шейлы, хотя никто не знал, как это произошло: ведь я не принадлежал к их кругу, ибо все это были отпрыски состоятельных буржуазных семей с солидным положением. Идены любили принимать у себя, и поскольку они питали слабость к молодежи, почти все собравшиеся здесь были сыновьями и дочерьми клиентов Идена; молодые люди еще только начинали свою карьеру либо в области науки и искусства, либо в местных фирмах. Однажды Иден, отдавая дань приличию, пригласил к себе и Джорджа, но тот, испугавшись встречи с этими людьми, придумал какое-то извинение и наотрез отказался прийти. Меня тоже ничто не связывало с гостями Идена — они даже имени моего никогда не слыхали. Но Шейла бывала здесь довольно часто — очевидно, благодаря восторженному отношению к ней миссис Иден. Все ее хорошо знали, а некоторые были дружны и с ее семьей, ибо миссис Найт охотно включала в круг своих знакомых не только сельских богачей, но и городских.

Кое-кто из молодых людей с любопытством разглядывал меня. Я молчал, лишь изредка каким-нибудь вопросом или замечанием поощряя разглагольствования Идена. Я не отрывал глаз от часов. Меня почти не интересовало то, что происходило в гостиной. Вокруг звучали громкие беспечные голоса, но я не прислушивался к ним, а лишь ловил звук звонка у входной двери.

— Пунш готов! — энергично провозгласила вдруг миссис Иден.

— Наконец-то, — сказал Иден. — Рад это слышать.

— Будем ждать Шейлу? — Глаза миссис Иден быстро обежали присутствующих.

Все весело объявили, что нет.

— Право, не вижу, почему мы должны ее ждать, — сказал Иден. — Раз опаздывает, пусть пеняет на себя. А вы как считаете, Элиот? Я полагаю, ваша приятельница не обидится, если мы приступим к делу? Вы ей потом объясните, что так всегда поступают с молодыми девицами, которые опаздывают.

В ушах у меня тревожно отстукивали секунды. Тем не менее в ответ на шутливый вопрос Идена я уверенно, словно Шейла была моей собственностью, заявил, что она, конечно, не обидится. Все очень этому обрадовались. Миссис Иден погрузила в котел разливательную ложку и старательно наполнила пуншем все бокалы, кроме одного.

Пунш был горячий, пряный и крепкий. Осушив бокалы, все еще больше развеселились, в гостиной стало шумно, и Идену пришлось прекратить свой рассказ. Кто-то предложил во что-нибудь сыграть. Я продолжал чутко прислушиваться. Уже перевалило за десять. Наконец я услышал — услышал совершенно ясно, на этот раз сомнений быть не могло — шум подъезжавшей к дому машины, Необычайная радость мгновенно охватила меня.

— Шейла! — воскликнула миссис Иден, и глаза ее заблестели.

Я был на вершине блаженства. Теперь, зная, что Шейла вот-вот появится, я мог удобно расположиться в кресле и не взглядывать поминутно на дверь. Мне не было даже нужды прислушиваться к голосам, доносившимся снаружи.

Но вот дверь отворилась, и в гостиную, сияя, вошла Шейла. За ней шел какой-то мужчина.

— Я поступила очень некрасиво, — срывающимся от волнения голосом сказала Шейла, подходя к миссис Иден. — Но я пришла не одна. Вы нас не выгоните? Мы вместе обедали, и я подумала, что вы не откажетесь угостить моего друга пуншем. Познакомьтесь, пожалуйста: доктор Девит. Он работает в больнице.

Я слышал, как миссис Иден ответила:

— О, нам, потребуется еще один бокал, только и всего! Садитесь, доктор Девит! Я сейчас принесу вам бокал.

На все события она откликалась прежде всего действием. Возможно, у нее даже не мелькнуло мысли, что произошло нечто странное. Так или иначе, но отказать Шейле, раз та ее о чем-то просит, миссис Иден не могла.

Словно сквозь дымку я увидел, как Иден улыбнулся Шейле и тому, другому. Улыбка была любезная, но не похожая на обычную его улыбку — широкую, во все лицо. Потом он взглянул на меня. Озадачен ли он случившимся? Или все понял и теперь жалеет меня?

Мне все стало ясно, как только Шейла вошла. Это не было случайностью. Она все обдумала. И намеренно пришла с Девитом.

Комната вдруг заколыхалась у меня перед глазами; из тумана выплывали и вновь исчезали лица невероятных размеров, голоса то звучали где-то вдали, то оглушали, раздаваясь над самым ухом. И все же я нашел в себе силы обратиться к Идену с каким-то незначительным вопросом.

Гости потеснились, чтобы можно было поставить еще два стула. Шейла уселась между мною и Девитом. Миссис Иден стала наполнять их бокалы пуншем.

— Налейте, пожалуйста, и Льюису, — попросила Шейла. — Позвольте, я передам.

И она взяла у меня бокал. Миссис Иден, сосредоточенно насупившись, наполнила его и передала Шейле, а та в свою очередь мне.

— Вот, — только и произнесла она.

Лицо у нее было в тот вечер какое-то особенно гладкое — на нем не заметно было даже намека на морщинки. Пока она не-оторвала глаз от бокала, который бережно вручала мне, словно боясь пролить хоть каплю пунша, — пока она не оторвала глаз от бокала и не взглянула на меня так, что я забыл обо всем на свете, я смотрел на ее лицо, открытое и серьезное, как бы светившееся изнутри, — смотрел, как будто оно не имело отношения к нараставшей во мне боли, к предчувствию непоправимой беды, к властно заявлявшему о себе желанию.

Вокруг шла игра, заключавшаяся в угадывании задуманных слов. Проходили минуты, а может быть, и часы. Время от времени я слышал голос Шейлы, выкрикивавшей слова. Иногда я и сам что-то кричал. Впоследствии я вспомнил, что Иден все это время молча сидел в кресле, слегка расстроенный тем, что гости предпочли игру его воспоминаниям, — сидел молча, потому что не обладал особенно живым умом.

Пробило полночь.

— Рождество! — воскликнула миссис Иден и тотчас с обычной своей стремительностью поздравила всех: — С веселым рождеством!

Я слышал, как Шейла ответила ей.

Вскоре гости начали подниматься: вечер подходил к концу. Шейла перешла в другой угол комнаты, где стояла миссис Иден, и о чем-то заговорила с нею. Мы с Томом Девитом остались вдвоем, и, как давние знакомые, — ибо соперникам свойственно чувство своеобразного родства, — разговорились.

Он был значительно старше меня и, на мой взгляд, никак не мог относиться к разряду молодых людей. Позднее я узнал, что ему давно перевалило за тридцать. Его доброе, серьезное, неглупое лицо бороздили морщины. Роста мы были одинакового, но, не в пример мне, он уже начал полнеть и волосы у него поредели.

Любезно, но несколько смущенно он поинтересовался, как у меня идут занятия. Шейла говорила ему, сказал он, что я очень много работаю. И он с чисто профессиональной озабоченностью добавил, что вид у меня неважный: судя по всему, я переутомляюсь. Наверно, мало сплю? А есть у меня снотворное на случай бессонницы?

Я сказал, что эта проблема не волнует меня, и в отместку заметил, что он небрежно относится к своим глазам. Почему он не сменит стекла в очках? Ведь одно из них треснуло.

— Трещина у края глаза и не мешает мне смотреть, — возразил Том Девит. — Тем не менее мне действительно надо сменить очки.

С прозорливостью глубоко несчастного человека я многое понял. Я понял, что он любит Шейлу. Я понял, что он торжествует, ибо Шейла избрала его сегодня своим спутником. И торжествуя от сознания, что Шейла предпочла его, он мне сочувствует. Но я понял и то, что это добрый, порядочный человек, не лишенный проницательности: он догадался, с какою целью Шейла привела его сюда, и сердился на нее за это. Ведь он ничего не знал, пока не увидел меня в гостиной и не сообразил, что Шейла пригласила меня раньше, чем его.

Так мы стояли, с трудом выдавливая из себя слова и проникаясь сочувствием друг к другу. При иных обстоятельствах мы могли бы стать друзьями.

Шейла кивком подозвала его. Я вышел вслед за ними, решив во что бы то ни стало поговорить с ней. Любая ссора, любая размолвка лучше, чем это молчание.

Но когда я вошел в холл, они уже надевали пальто и Шейла не отходила от Девита.

— Я довезу его до больницы, — сказала она мне. — Хотите, я вас тоже подвезу?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, как угодно. — Она пристально посмотрела на меня. — До скорой встречи.

Они вышли вместе. Я видел, как, прежде чем сесть в машину, Девит повернулся к Шейле, словно спрашивая ее о чем-то. Лицо у него было хмурое, но после ее ответа озарилось улыбкой.

Пока я слышал шум мотора, мне казалось, что Шейла еще не покинула меня. Но вот он наконец замер вдали, и я побрел домой тем же путем, каким четыре часа назад пришел сюда. Я был убит горем; однако, шагая через парк под низко нависшим, беззвездным небом, я временами не верил случившемуся, и тогда в душе моей вновь загоралась надежда, не уступавшая в яркости той, что преисполняла меня восторгом по дороге на вечер. Так человек, на которого свалилось несчастье, пытается иной раз обмануть себя счастливой мечтой.

Как слепой, вошел я к себе в комнату. При ярком свете ничем не затененной лампочки я увидел кресло, стол, кровать, но все это было безликим, как тьма, что окружала меня в ту бессонную ночь. Я много часов лежал, уставясь в эту тьму, и то одно, то другое чувство всевластно и безраздельно овладевало мной, — они сменяли друг друга, как жар сменяет при болезни озноб.

Мне хотелось рыдать, но слез не было. Я катался по постели, обуреваемый страстной тоской. Потом во мне вдруг вспыхивал гнев, и я готов был собственными руками задушить Шейлу.

Мне уже пришлось однажды столкнуться с унижением — в то утро, когда я вручил учителю ассигнацию в десять шиллингов, которую дала мне мама, — и сейчас, ночью, я вспомнил об этом. Вообще я не страшился унижений и не наталкивался на них. Я ведь не походил на Джорджа Пассанта, которому казалось, что его за каждым углом ждут оскорбления, и который остро переживал малейший пустяк. До сих пор жизнь моя в этом отношении складывалась довольно удачно, ибо мне не пришлось испытать многих мелких унижений. Но сейчас, когда страдание настигло меня, уязвленное самолюбие заговорило во весь голос, и, кипя от горечи, я поклялся положить конец знакомству с Шейлой, никогда больше не встречаться с нею и вообще вести себя так, будто ее никогда не было в моей жизни.

Однако, повернувшись на другой бок и тщетно моля судьбу послать мне сон, я уже надеялся — да, да, надеялся, — что найду объяснение, которое поставит все на свое место. Это вышло случайно, уверял я себя; Шейла — странная девушка, она живет по каким-то своим понятиям: она была где-то с Девитом и прихватила его с собой. Появление его у Иденов объясняется очень просто. С глупой педантичностью влюбленного я припоминал каждое слово, каким мы обменялись с той минуты, как она пригласила меня к Иденам, и, отказавшись во имя надежды от враждебных чувств к ней, доказывал себе, что все это лишь случайное совпадение, а вовсе не подстроено заранее. Завтра, нет, скорее всего послезавтра я получу от нее письмо, которое разрешит загадку. Возможно, Шейла даже не подозревает, как я обижен. Ведь у Иденов она держалась со мной дружески, как ни в чем не бывало, словно мы скоро увидимся. И она не выказывала никакого предпочтения Девиту. Даже ни разу нежно не взглянула на него.

Потом во мне заговорила ревность. Куда Шейла с ним поехала? Может, он целовал ее? А может, даже спал с нею? Кто знает, может, сейчас, когда я мечусь здесь в бессоннице, они сжимают друг друга в объятиях? Впервые мои думы о Шейле были окрашены чувственностью, воображение рисовало мне картины, от которых я не знал, куда спастись.

Ночь тянулась без конца, медленно тикали часы — гораздо медленнее, чем билось мое сердце. Я снова пришел к выводу, что все было подстроено заранее. Снова все с той же педантичностью, но уже с иной целью перебирал я в памяти каждое слово, сказанное Шейлой после того, как она пригласила меня: как она волновалась, когда впервые заговорила со мной об этом, каким возбужденным тоном сообщила мне по телефону, что опоздает. Ее поступок был верхом жестокости. Тогда, в детстве, я был унижен жестоко, но без злого умысла, теперь же я столкнулся с преднамеренной жестокостью — жестокостью любви. Отдавал ли я себе в ту ночь отчет, что прощаюсь с порой невинности? Выходка Шейлы сорвала с любви многое, чем я ее наделял, и во мраке ночи увидел в душе Шейлы и в своей собственной черную пропасть ненависти, от которой даже сейчас, при всем своем горе, в ужасе отшатнулся. Я всегда знал о ее существовании, но пытался не замечать ее. Теперь же Шейла заставила меня заглянуть в эту пропасть.

Начало заниматься серенькое зимнее утро, и все мои ночные раздумья свелись к двум мыслям. Во-первых, я думал о том, что должен выбросить Шейлу из головы, забыть самое ее имя; и чем больше меня одолевала усталость, тем больше я склонялся к этому решению. А во-вторых, я задавался вопросом, скоро ли Шейла напишет мне, чтобы я снова мог ее увидеть.

23. ПОД ОСВЕЩЕННЫМИ ОКНАМИ

Прошло несколько дней. Я сидел у себя над книгами, но между моими глазами и текстом то и дело возникала пелена. И когда эта пелена появлялась, я вспоминал какую-нибудь, фразу, сказанную Шейлой, и мысль моя начинала работать, как в ту бессонную ночь. Учебники лежали раскрытые, но я не мог заставить глаза прорвать пелену.

А Шейла не подавала признаков жизни; дни шли за днями, но она не появлялась, и письма от нее все не приходило. Я договорился с Джорджем и Джеком встречать вместе Новый год, однако после первого же бокала вина Джордж ушел, заявив, что у него «важное свидание», и мы с Джеком остались одни.

— Должно быть, завел себе новую даму сердца, — заметил Джек. — Пожелаем ему удачи!

Мы стали решать, как провести новогоднюю ночь. Джек считал, что лучше всего пойти в дансинг и подцепить там двух девушек. Но стоило ему это сказать, как я вспомнил фразу, однажды брошенную Шейлой: «Мы сбежали в дансинг», и испугался того, что могу столкнуться там с нею, хотя шансов на встречу было ничтожно мало.

Я предложил остаться в кабачке. Джеку мое предложение не улыбалось, но по мягкости характера он уступил. Для него это было настоящее самопожертвование. Ведь в наших попойках с Джорджем он участвовал только потому, что был компанейский парень и ему нравилось наше общество.

Слегка морщась, он любезности ради потягивал виски. В вознаграждение за его уступчивость я решил объяснить, почему я не пошел в дансинг. К тому же мне хотелось поговорить с ним по душам: я знал, что могу рассчитывать на его сочувствие, а отчасти и на понимание. Однако едва я раскрыл рот, как уязвленное самолюбие одержало во мне верх над всем остальным, и история, которую я ему рассказал, получилась такая ничтожная, такая нелепая, что он, конечно, не мог догадаться ни о моем унижении, ни о том, какая пустота с каждым днем все больше наполняет мне душу. И все же мне стало легче, — может быть, даже легче, чем если бы я открыл ему всю правду.

— Э, милые бранятся, только тешатся, — заметил Джек.

— Я тоже так думаю, — согласился я.

— Зато как приятно, когда помиришься.

Он улыбнулся мне.

— Прояви твердость, — посоветовал он. — Потребуй, чтобы она извинилась. Надери ей уши, как маленькой девчонке. А потом будь с ней поласковее. — Джек помолчал немного и продолжал: — В общем ничего страшного, не надо только на это трагически смотреть. Но будь осторожен, Льюис! А то достанутся тебе одни страдания и никакого удовольствия! Нужно заставить ее сдаться. Я сейчас расскажу тебе, как у меня это вышло на прошлой неделе…

Последние минуты 1925 года я провел, слушая рассказ Джека Коутери о превратностях и тактике любовных интрижек, о том, как он добился успеха при самых неблагоприятных обстоятельствах, о постигшей его вначале забавной неудаче, о том, как он плакал и как эти слезы перешли во вздохи блаженства. Внимая его красноречивому повествованию, я несколько утешился и даже почти поверил, что так же благополучно все обернется и у меня.

Прошли первые дни января. От Шейлы — ни слова. Голос благоразумия во мне умолк, и я принялся писать ей письмо. Но тут заговорило самолюбие, и письмо было порвано. Когда меня тяготила бессонница, я заставлял себя встать и взяться за работу. Я понятия не имел о том, как долго может длиться такое состояние, ведь у меня не было в этих делах никакого опыта. Я продолжал работать — «как машина», дразнил меня высокий звонкий голос, самый пронзительный на свете. Занимался я до тех пор, пока хватало сил, а потом спал допоздна. Я всегда жил следующим днем.

Еще до рождества наш кружок решил съездить на ферму в первую субботу нового года. Я обещал тогда, что присоединюсь к компании. Но сейчас мне не хотелось быть на людях, и я оказал Джорджу, что не смогу поехать.

— Ты начинаешь пренебрегать своими обязанностями, — сухо заметил он.

Но порою я жадно искал общения с людьми. Тогда я шел в кабаки, вступал в разговор с официантками и проститутками и, казалось, готов был на все за одну улыбку. В одну из таких минут я снова изменил свое решение насчет поездки на ферму. В пятницу вечером я разыскал Джорджа и заявил, что передумал.

— Очень рад, что к тебе вернулся здравый рассудок, — буркнул Джордж. И приличия ради спросил: — Надеюсь, на личном фронте у тебя все в порядке?

Эта суббота оказалась для Джорджа великим днем. Кружок был в полном составе, и Джордж мог вдоволь наслаждаться преклонением своего «мирка», окруженный людьми, которых он любил и о которых пекся, с которыми переставал быть застенчивым, колючим, подозрительным, злым. Здесь, на ферме, среди друзей, нервы Джорджа успокаивались и пробуждались его лучшие качества. Он был прирожденным вожаком, однако в силу некоторых особенностей своей натуры держался всегда в тени, являясь, так сказать, вождем несостоявшегося мятежа. Человек это был странный, до того странный, что многие считали его чуть ли не сумасшедшим. Однако все, кто знал его близко (в том числе и те, кто не слишком его уважал), безоговорочно признавали, что он создан для великих свершений.

В тот вечер Джордж был, как никогда, в ударе. Мы сидели за ужином вокруг стола, на котором лежал золотистый кружок от керосиновой лампы, и внимательно вслушивались в каждое его слово; стоило ему заговорить, как прекращались все споры, всякая, пусть даже самая занимательная, болтовня. Говорил он главным образом о свободе, утверждая, что при желании (а в наличии его у нас он не сомневался) мы можем создать уже для наших детей счастливейшую жизнь на земле. И достичь этого можно не только путем переустройства общества, где все люди будут обладать равными возможностями, но и воспитывая наших детей в идеалах свободы и счастья.

— Добро в человеке неизмеримо сильнее зла, — заключил Джордж. — Мы всегда должны помнить об этом, что бы с нами ни случилось!

Все были взволнованы, ибо говорил он с большим чувством, Он как бы давал нам наказ — наказ человека, упорно боровшегося со злом в самом себе. Джек, наиболее разнузданный среди нас, возразил ему, что зло может быть очень прельстительным.

— Я не это подразумеваю под злом, — рявкнул на него Джордж. — Добрая половина бед от того и происходит, что из века в век попы, родители и ученые мужи пытались сделать людей несчастными, взваливая на них бремя вины за первородный грех!

Я почти не вмешивался в беседу, так как мысли мои были заняты другим: я вспоминал о том ужине, когда я вернулся на ферму промокший до нитки, но внутренне согретый ощущением счастья. На минуту я стряхнул с себя груз собственных забот и посмотрел на Джорджа. Я знал, что бремя этой вины отягощало его больше, чем кого-либо из нас, — потому-то он и добивался нашего самораскрепощения.

После ужина кружок разбился на мелкие группки. Мы с Мэрион сели поболтать в эркере. Она только что вернулась после рождественских каникул, и мы не виделись с ней три недели.

— Мне нужна ваша помощь, — сразу же заявила она.

— Чем же я могу вам помочь?

— Я хочу, чтобы вы разрешили одну проблему, — сказала она и вдруг спросила: — О чем это вы сейчас думали?

— Так что же это за проблема, Мэрион? — ответил я вопросом на вопрос.

— Ладно, проблема подождет. О чем же вы думали? Я никогда не видела у вас такого отсутствующего взгляда.

— Я думал о Джордже.

— Так ли? — с сомнением спросила Мэрион. — Когда вы думаете о ком-то, вы смотрите на этого человека, смотрите так, точно хотите пронзить его вашими дурацкими глазами. А сейчас вы не смотрели на Джорджа. Вы вообще ни на кого не смотрели.

Я успел собраться с мыслями и сказал ей, что сопоставлял слова Джорджа о свободе с проблемой первородного греха. В другое время Мэрион поинтересовалась бы моим мнением на этот счет, ибо она любила слушать мои высказывания о людях. Но сейчас она увидела в моих словах только отговорку и рассердилась, что я вожу ее за нос.

— Господи, и когда вы только научитесь завязывать галстук! — без всякой связи с предыдущим вдруг нетерпеливо воскликнула она. — Это же просто позор.

Это был крик души, оскорбленной тем, что я не захотел ей открыться. Мне стало стыдно: ведь я был очень привязан к Мэрион. Но, с другой стороны, ее назойливое желание проникнуть в мои мысли заставило меня острее почувствовать мое горе. Я весь внутренне сжался и лишь большим усилием воли удержал готовую слететь с языка резкость.

— Кто бы говорил об этом, только не вы, — шутливо заметил я, превращая разговор в веселую пикировку по поводу взаимной небрежности в одежде.

Джек, болтавший неподалеку с одной из девушек, усиленно прислушивался к нашему разговору. Однако, не обнаружив в наших словах никакого тайного смысла, он отошел.

Я напомнил Мэрион, что она хотела о чем-то меня спросить.

— Вас это никак не может интересовать, — заметила она.

— Напротив, меня это очень интересует, — настаивал я.

Она колебалась, но в конце концов не вытерпела, ибо ей очень хотелось поделиться со мной. Так вот; ей предложили место учительницы в родном городе. Место неплохое: школа расположена в самом центре. И если она намерена стать педагогом, то глупо от такого предложения отказываться. Ведь она могла бы жить с сестрой и сэкономить на этом немало денег.

Мэрион хотелось услышать от меня отнюдь не мое мнение о том, правильно ли она поступает, — ей хотелось только, чтобы я сказал: «Не уезжай!» Но я не мог этого сказать, и по мере того, как она говорила, мне все больше становилось не по себе, я даже почувствовал угрызения совести.