21. ОГОРЧЕНИЯ И РАДОСТИ

Даже после того, как я побывал в доме Шейлы, я не осмеливался сказать ей, как сильно я ее люблю. Заразившись от нее, я тоже принял шутливо-насмешливый тон и высмеял все — и свои надежды, и радости, и муки, словно ничего не воспринимал всерьез. Но делалось это исключительно под ее влиянием: сам я еще не умел относиться ко всему легко.

Раза два Шейла заставила меня подолгу дожидаться ее. Минуты тянулись за минутами, постепенно складываясь в час. Я прибегал ко всем уловкам, какие пускают в ход влюбленные, чтобы скоротать время, заставить его остановиться, не замечать его бега, пока она не придет. Муки ожидания схожи с ревностью и, словно ревность, исчезают, растворяясь во вздохе облегчения, при появлении любимой.

Однажды я упрекнул ее. Упрекнул мягко, так как уже не ощущал гнева, обуревавшего меня за несколько минут до того. Я попросил Шейлу не делать из меня посмешище для всего кафе, но попросил шутливо-ироническим тоном, каким мы имели теперь обыкновение разговаривать друг с другом. Тем не менее это было требование, первое требование, которое я предъявил Шейле. И она подчинилась. В следующий раз она пришла на десять минут раньше. То, что она посчиталась со мной, обрадовало меня, но она держалась натянуто и раздраженно, словно ей стоило огромного труда хоть в чем-то уступить.

Было начало декабря. Настало время для моей очередной поездки в корпорацию. Перед отъездом в Лондон, где я обычно проводил пять дней, я взял с Шейлы обещание написать мне. На другое утро я уже стал поглядывать на столик в холле, где лежала почта. Останавливался я всегда в пансионе на Джад-стрит, словно, будучи безнадежным провинциалом, боялся отойти подальше от вокзала Сент-Панкрас. Весь пансион — и столовая, и холл, и спальни — был насквозь пропитан запахом кухни и натертых полов. Столовая была темная, и когда мы завтракали в восемь часов утра, комнату окутывал зимний сумрак. За стол нас садилось человек двенадцать — несколько старых дев, живущих на скудное пособие, клерки да приезжие студенты вроде меня. Студенты были здесь частыми постояльцами, и поэтому речь хозяйки пансиона изобиловала жаргонными словечками. В день последнего экзамена она, со свойственным ей шумным, показным добродушием, подбадривала студентов, вручая им почтовые открытки, где ее рукой было написано: «Миссис Рид, я проскочил». Она требовала, чтобы открытка была опущена в почтовый ящик, как только результаты экзаменов станут известны.

В этот свой приезд я каждое утро после завтрака бежал в холл, к заветному столику и торопливо перебирал немногочисленные конверты, казавшиеся бледно-голубыми в царившем там полумраке, но ни в первое утро, ни во второе, ни в третье среди них не оказалось ни одного, адресованного мне. Впервые в жизни почта явилась для меня источником тревог.

И вот, как и в тех случаях, когда Шейла опаздывала, а я ждал ее, я вновь прибег к уловкам влюбленных. Она, конечно, не могла написать раньше понедельника, говорил я себе. Скорее всего, она написала во вторник, а так как во второй половине дня письма в деревне из почтового ящика не вынимают, то и в среду утром я едва ли получу от нее письмо. Словом, за эти несколько дней я вполне постиг арифметику надежд и тревог.

Щемящая боль в сердце всюду сопутствовала мне, и, отправляясь на очередной обед в клуб корпорации, я знал, что по возвращении в пансион первым делом брошу взгляд на столик в холле. За это время я дважды встретился в клубе со своими знакомыми из Кембриджа, среди которых был и Чарльз Марч, и оба раза мы засиживались после обеда за кружкой пива до отхода их поезда, отправлявшегося с вокзала на Ливерпуль-стрит.

Это были студенты, в спорах с которыми я, безусловно, мог бы упражнять свой ум, если бы учился в университете. Мне еще ни разу не доводилось разговаривать с Чарльзом Марчем наедине, но я чувствовал, что у нас много общего, и хотел подружиться с ним. Нравились мне и его товарищи, хотя я не променял бы ни одного из них на моих друзей из родного города. Вскоре между нами установились самые дружеские отношения, и мы спорили до потери сознания, с жаром студентов-выпускников. А оставшись один, я сравнивал их шансы с моими. Ведь, может быть, завтра мне придется вступить с кем-то из них в борьбу. Как же в свете того, что мне о них известно, выглядят мои шансы?

Мне казалось, что по интеллектуальному развитию мы с Чарльзом Марчем не слишком отличаемся друг от друга. Я не сомневался, что Джордж Пассант превосходит нас обоих и своей эрудицией и энергией, зато у меня и у Чарльза Марча больше житейской трезвости. Что же до остальных моих кембриджских знакомых, то, на мой взгляд, по упорству и целеустремленности они не могли соперничать ни Чарльзом Марчем, ни со мной, не говоря уже о Джордже Пассанте.

Придя к такому заключению, я немного успокоился. Но я не перестал им завидовать. Один из этих молодых людей был сыном известного королевского адвоката, другой — директора школы, а у Чарльза Марча, насколько я понимал, были очень состоятельные родители. Имей я такой прочный фундамент, чего бы только я ни достиг! Я решил, что мне необходимо создать какой-то противовес их богатству. С их точки зрения, с точки зрения людей преуспевающих, у меня было мало шансов на успех. Ведь я с ранней юности вынужден был напрягать все силы и терпеть лишения, о которых они понятия не имели. И во мне кипела затаенная злоба против них.

Но я способен был посмотреть на свое положение и с другой, более объективной точки зрения. У меня было одно бесценное преимущество перед моими новыми приятелями. Они были близко знакомы с выдающимися людьми, и это подчас лишало их уверенности в своих силах. Они жили в атмосфере постоянного скептицизма. В семье их неизбежно сравнивали, скажем, с каким-нибудь «высоко взлетевшим» дядей. Даже такому энергичному человеку, как Чарльз Марч, временами казалось, что все уже совершено, все великие творения созданы, все замечательные книги написаны, То была кара — для многих убийственная кара — за то, что они родились в древней стране, в лоне застывшего в своем развитии класса. Мне было несравненно легче действовать на свой страх и риск, тогда как их движение вперед тормозилось критическими окриками, и если они все же продвигались, то не легко и свободно, а со страшным треском, словно стремясь своей бунтарской выходкой заглушить критические голоса.

Я был счастливее их. Ведь меня не сдерживали никакие путы. Я мог заимствовать из их традиций то, что считал нужным. У меня не было необходимости ни всецело следовать им, ни всецело их отвергать. Я никогда не жил в атмосфере, зараженной скептицизмом. Ничто не тормозило моего движения вперед. Больше того: меня толкали вперед желания, мечты, сокровенные чаяния моей матери и всех ее родных, моего деда и его товарищей, жадно добивавшихся образования, всех моих друзей и знакомых, столько времени проведших у витрин, любуясь выставленными в них яркими игрушками.

С годами, оглядываясь назад, я понял, что правильно оценил тогда положение. Собственно, в двадцать лет я составил себе уже довольно верное представление о том, какие у меня есть преимущества и недостатки в борьбе за место под солнцем. Я знал, что обладаю находчивостью и способностью ориентироваться в обстановке; знакомство с Чарльзом Марчем и его друзьями убедило меня, что по уму я не уступаю им. Я легко сходился с людьми и благодаря внутреннему чутью неплохо разбирался в них. Все это я считал своим основным капиталом. Но кое-чего я недооценивал. Подобно большинству моих сверстников, я считал, что воли у меня нет никакой. Джордж, к примеру, обладавший поистине кромвелевской силой характера, писал в своем дневнике, что он человек «слабый» и «нерешительный». Временами он совершенно искренне называл себя ленивейшим из людей. Нечто в этом роде происходило и со мной. Я бы немало удивился, если бы мне сказали, что я наделен твердой, несгибаемой, крепкой волей и что она пригодится мне в жизни больше всех остальных качеств, вместе взятых.

Письмо наконец пришло. Когда я увидел его на столике, сердце у меня заколотилось. Но это оказалось не то письмо, которого я ждал. Оно было от Мэрион. Она писала, что в четверг у нее свободна вся вторая половина дня и она хочет приехать в Лондон, чтобы купить себе новую шляпку, для чего ей необходим беспристрастный мужской совет. Ну а я, конечно, сумею дать ей беспристрастный совет, не так ли? Могу ли я уделить ей в четверг часок? А если я свободен вечером, может быть, сходим в театр? Поскольку ей надо последним поездом вернуться домой, она довольно рано избавит меня от своего присутствия.

Я давно знал, что Мэрион симпатизирует мне, но дальше этого мое воображение не заходило. Никаких иных мыслей не возникло у меня, даже когда я получил это письмо. Я ответил с обратной почтой, что, разумеется, буду рад ее видеть. Это была чистая правда, но правдой было и то, что я искренне огорчился, обнаружив ее письмо вместо письма Шейлы. Может быть, поэтому я и поспешил с ответом.

По случайному совпадению, письмо Шейлы прибыло в тот день, когда я ждал Мэрион. Оно было короткое, сдержанное, капризное, полное афоризмов, — Шейла писала так же, как говорила. Тем не менее она, хоть и мимоходом, но с оттенком ласковой интимности употребила два-три принятых между нами шутливых выражения. Этого было достаточно, чтобы темный холл вдруг показался мне залитым ярким светом. Этого было достаточно, чтобы я чувствовал себя счастливым весь день. Из головы у меня не выходили вычурные фразы ее письма, и сердце полно было такого ликования, что, когда приехала Мэрион, частица моей радости излилась и на нее.

Мэрион сказала, что вид у меня здоровый и веселый. Я улыбкой подтвердил, что так оно и есть. Мое настроение она приписала радости от нашей встречи. Глаза у нее засияли, и я с удивлением подумал, что она прехорошенькая.

Но одета она была по обыкновению небрежно. Почему так получалось, я не мог понять, так как теперь она уделяла много внимания своей внешности. В тот день на ней были модные русские сапожки и длинное синее пальто. Она выглядела очень свеженькой, но какой-то взволнованной и озабоченной. Вот уж от кого никак не веяло отчужденностью и арктическим льдом!

Девушка практичная и сообразительная, Мэрион заранее разузнала адреса шляпных магазинов на Бромптон-роуд и на прилегающих улицах; ей сказали, что там хорошие и не слишком дорогие магазины.

Мы двинулись в путь. Лондон мы оба знали довольно плохо и поэтому долго бродили взад и вперед по Кенсингтон-Хай-стрит, прежде чем отыскали первый из намеченных Мэрион магазинов. Над городом повис легкий туман, окружавший ореолом фонари, придавая улицам уютный вид. Магазины были пышно убраны по случаю наступающего рождества, — внутри, в теплом воздухе, пахло мехом и женскими духами. Хождение по магазинам раздражало меня, и в то же время мне доставляло удовольствие бродить по залитым светом улицам, среди шумной толпы. На душе у меня было легко от тайной радости, о которой Мэрион не подозревала, и еще от того, что ей тоже было хорошо. Тогда я не понимал, почему ей хорошо, но, будь я более опытен и менее невинен в своем обмане, я бы понял, и на душе у меня стало бы еще радостнее.

Мэрион примеряла одну шляпку за другой, а я молча наблюдал за нею.

— Ну скажите же наконец свое мнение! — потребовала она. — У меня такой вульгарный вкус! Вы же знаете, что я не очень разбираюсь в одежде.

Я указал на понравившуюся мне шляпку.

— Боюсь, она мне будет не к лицу, — возразила Мэрион. — Кожа-то у меня ведь не очень хорошая, правда?

Она обо всем говорила напрямик. Я подумал, что, если бы Шейла задала мне этот вопрос, я бы знал, что ответить: ее кожа казалась мне необыкновенной, не похожей ни на чью другую. А у Мэрион, когда я сейчас взглянул на нее дружескими, но безразличными глазами — глазами, не затуманенными любовными чарами, кожа была как кожа, ничуть не отличавшаяся от моей собственной. Впрочем, я сказал Мэрион, что многие женщины позавидовали бы цвету ее лица, и это была правда.

Наконец шляпка была куплена. Она оказалась дорогой, и Мэрион состроила гримаску.

— Ну ладно, зато изящная шляпка может сыграть в жизни девушки немалую роль, — философским тоном заметила она. — Во всяком случае, большую, чем глубокий интерес к искусству. Я всегда питала к искусству глубокий интерес, а что хорошего мне это дало?

За чаем Мэрион пыталась выведать, встречаюсь ли я с Шейлой, но вскоре отказалась от своих попыток, обнаружив, что как только она начинает проявлять повышенный интерес к моей личной жизни, я ухожу в себя. Лишь впоследствии я осознал, что защищался от нее так же, как защищался в свое время от настойчивых посягательств мамы. А Мэрион в тот вечер вовсе не склонна была пытать меня, видя, что я в хорошем настроении и на душе у меня легко.

Прямых вопросов она мне не задавала и не настаивала на излияниях. Наши отношения пока еще отличались полной непринужденностью. Мэрион рассказала мне смешную историю о том, как в школу к ним приехал инспектор и как он до смерти испугался, решив почему-то, что она преследует его. Ей нравилось выставлять себя в смешном свете и всячески унижать, и я находил это очень забавным. У нее вдруг открылось комическое дарование, и она уже не выглядела такой серьезной, как прежде.

Мы от души веселились, пока я не увидел, что мне пора ехать в клуб корпорации. Я непременно должен был присутствовать в этот вечер на обеде, иначе мне пришлось бы задержаться в Лондоне еще на целый день. После обеда я встретился с Мэрион у театра. Хотя Мэрион стала уделять меньше внимания высоким материям, она по-прежнему принадлежала к avant-garde[2] 20-х годов и потому предпочла смотреть Пиранделло. Билеты купил я. И очень рассердился на нее за это: ведь она регулярно получала жалованье, тогда как мне приходилось экономить каждый шиллинг, о чем она хорошо знала. Но мое недовольство исчезло бесследно, когда я увидел, с каким нетерпением она ждет начала спектакля: лицо ее светилось наивным восторгом ребенка, которого взяли на пантомиму. Она позволила мне купить билеты не по скупости и не по забывчивости, — просто ей до умопомрачения нравилось, когда ее приглашали в театр или еще куда-нибудь. Она никогда не испытывала разочарования. Все доставляло ей удовольствие! Огорчалась она лишь в том случае, если кто-то принимался критиковать пьесу тотчас после спектакля. Ей не хотелось сразу сдирать позолоту, хотя неделю спустя она, возможно, и сама станет критиковать спектакль не меньше других.

И в тот вечер в метро, по дороге на вокзал, когда я стал высмеивать Пиранделло, она сразу погрустнела. Не желая отравлять ей удовольствие, я умолк. На окутанной туманом платформе мне вдруг стало тепло от хорошего, доброго чувства к Мэрион, — чувства, подогреваемого сознанием, что в кармане у меня письмо, каждое слово которого я помнил так отчетливо, словно письмо это лежало у меня перед глазами. На вокзале туман был едкий, сернистый, и мы закашлялись.

— Как-то дико возвращаться домой ночью, — заметила Мэрион. — Доберусь я очень поздно. Ох и достанется же завтра несчастным детям! Буду орать на них и хлестать по щекам.

— Ну и измучаетесь же вы, бедняжка, — пожалел ее я.

— Ведь домой я приеду не раньше четырех, — сказала она. — Но я ничуть об этом не жалею. Считайте, что это и есть моя благодарность, большего не дождетесь!

С вокзала я не пошел к себе на Джад-стрит, а завернул в кафе на Юстон-роуд. Туман, густевший с каждой минутой, завихрялся вокруг ламп, и посетители кафе вдыхали его вместе с керосиновой копотью и паром. Я медленно потягивал чай. Теплое чувство к Мэрион, охватившее меня на платформе, не исчезало. Тогда я достал письмо Шейлы и перечитал его при свете окутанной туманом лампы, хотя и так уже знал слово в слово. Мне стало необыкновенно хорошо — даже голова закружилась от счастья. Внизу страницы стояло имя, равного которому нет в мире! Голова у меня кружилась: мне казалось, что сейчас свершится чудо — рядом со мной появится Шейла, и мы пойдем вместе сквозь крутящийся туман.