День я кое-как проработал, а вечером пошел в контору хлопотать о новом обмундировании. Хлопоты вышли без результата, и я уныло возвратился в свое новое жилище. В бараке творился разгром, как при землетрясении или обыске. Во все стороны летели подушки, наволочки, простыни, даже матрацы. У меня были украдены кружка и полотенце.
      Я пожаловался дневальному, он отмахнулся.
      – Не до тебя! Собираемся в баню. Складывай поживее шмотки. Ждать не будем.
      Я сложил белье и присел на скамью. Без кружки можно прожить, в полотенце тоже не весь смысл жизни. Но его, это проклятое рваное полотенце, надо сейчас сдавать в бане, чтобы получить чистое, а где я достану на сдачу?
      Дядя Костя хлопнул меня по плечу.
      – Опять неприятности? Везет тебе, сосед!
      – Полотенце увели! – сказал я. – И кружку прихватили. Завтра до портянок доберутся. Вот так и живи у вас.
      Мне показалось, что он и сочувствует мне, и наслаждается моими несчастьями. Он не удержался от улыбки, хотя на словах высказал соболезнование.
      – И кружку? Вот кусочники! Не везет, не везет тебе. А теперь запишут промот, раз нет полотенца – и не видать тебе обмундирования первого срока. Промотчикам один третий срок – знаешь?
      – У кого-нибудь куплю полотенце. Не допущу промота.
      – Правильно! У Васьки-дневального попроси, он продаст. У него чего только нет в заначке.
      Дневальный, когда я стал объяснять, чего от него надо, прервал меня на полуслове. Он полез в «заначку», вытащил из подготовленного свертка свое полотенце и тут же разорвал на две части. Одну из половинок он протянул мне.
      – На сдачу хватит. Будут придираться, стой, что такое выдали. С тебя трешка. Расплатишься утром. Канай живо!
      Он отошел к двери и заорал диким голосом:
      – Барак, внимание! Все на вахту. Объявляется ледовый поход в баню!

      Выход в баню – всего праздник в лагере. Но поход в нее, если баня не в зоне, а подальше – тяжелое испытание. На работу шагают, топают, тащатся, шкандыбают или плетутся – кто какое слово употребляет – а в баню несутся, как угорелые. В первые пятерки пристраиваются самые борзые и задают такого темпа, что и молодые стрелочки, обожающие резвый шаг, орут: «Передний, представить ногу!» и щелкают затворами винтовок для убедительности, а иногда пускают и пулю в небо. Колонна, покоряясь силе, замирает на несколько секунд, из рядов несется яростный мат уголовных, снова начинается степенное движение, и снова уже на пятом шаге оно превращается в бег. Не помню случая, чтоб на два километра от нашей зоны до бани, расположенной за поселком, мы потратили больше пятнадцати минут.
      После скачки, не переводя духа, по заболоченной тундре, мы переводили дыхание в предбаннике. Я медленно раздевался, набирая утраченные в беге силы. Взяв шайку, я поплелся на раздачу, где выдавали мыло. Здесь выстроилась очередь в полсотни голых мужчин. Впереди меня стоял дядя Костя, позади новый знакомый, тоже инженер, Тимофей Кольцов. Очередь продвигалась довольно быстро, задумываться не приходилось – надо было следить за собой, чтобы не поскользнуться босыми ногами на очень скользком, отполированном многими тысячами пяток деревянном полу.
      Но я задумался. Я размышлял о том, как буду жить в новом и страшно для меня уголовном мире, и позабыл, что мир этот окружает меня и сейчас и отвлекаться от него ни на минуту нельзя.
      Из предбанника к раздаче поперла группка блатных. Видимо, среди них были лагерные тузы – очередь угодливо прижалась к стенке, освобождая путь. Лишь я, погруженный в невеселые мысли, не заметил, как все вокруг шарахнулись в стороны. За это меня тут же постигла кара. Шагавший впереди с размаху двинул меня локтем в лицо. У меня брызнули искры из глаз. Не помня себя от ярости, я ударил его шайкой по голове. Он скользнул ногами вперед и с грохотом рухнул на пол.
      Все это совершалось, вероятно, секунды в две или три – удар в лицо, ответный удар по голове и шумное падение тела на пол. Растерянный, я в ужасе глядел на то, что натворил. На полу катался, пытаясь подняться, рослый парень, он вопил, что разорвет меня в клочья. Я отскочил, прижался к стене спиной. Участь моя была решена. Каждому в лагере известно, что уголовные смывают оскорбление кровью. Сейчас они набросятся всем своим бешеным «кодлом»! Мне оставалось продать свою жизнь подороже. Усталость и апатия слетели с меня, словно их срубили топором. Я готовился к последней в своей жизни отчаянной драке. Дешево я им не достанусь, нет!
      Сшибленный мною парень наконец вскочил. Он взмахнул кулаками, собираясь ринуться на меня. Но тут произошло нечто, вовсе уж неожиданное. Группка сопровождавших не пустила его ко мне. Они окружили его тесным кольцом, он не сумел прорваться сквозь их стену. Его яростный голос был заглушен общим хохотом, свистом, насмешками.
      – Мишку Короля побил фраерок! – орали со всех сторон. – Мишка, слезай с вышки, ты больше не король! Ха, ха, ха! Как же фраерок тебя тяпнул, Мишка! Стоп, тпру, Мишка, не туда лезешь! Ай, ай, не ходи, он тебя пришьет, куда тебе до фраера! Пожалей жизнь, Мишка, пожалей свою молодую жизнь!
      Мне, конечно, надо было воспользоваться поднявшейся суматохой и удрать. Я ничего не соображал, кроме того, что сейчас будет смертная драка – головой и ногами, зубами и кулаком. Во мне вдруг вспыхнула дикая кровь отца, кидавшегося на одесской Молдаванке с ножом на четверку хулиганов. Меня замутило бешенство, еще секунда и я, вероятно, так же исступленно бы завопил, как вопил Мишка Король, пытавшийся разорвать цепь насмехающихся друзей. Но меня схватил за руку дядя Костя и потащил за собой. Он сунул мне шайку и мыло.
      – Живо в парную! Думаешь, они долго его удержат? Отсмеются и выпустят, а нет – он их зубами перегрызет!
      Все это он торопливо говорил на ходу. Для убедительности он легонько наддал мне коленкой в зад, и я влетел в парную.
      Обширное помещение было затянуто жарким туманом. На длинных скамьях, охая, плескались люди. Я пристроился подальше от скудной лампочки, одной на всю парную – на такую предосторожность хватило соображения. Уже не помню, как я мылся. Наверное, я только делал вид, что моюсь. Все во мне готовилось к неизбежной драке. Потом дня три болели мускулы рук и ног, в таком напряжении я держал их тот час. Я был готов к любой неожиданности. Когда ко мне тихонько подобрался Тимофей Кольцов, я стремительно повернулся, чуть не кинулся не него. Он в ужасе отскочил, я показался ему очень уж страшным.
      – Серега! – сказал он, мы сразу после знакомства стали говорить друг другу «ты». – Я кое-что подслушал. Мишка Король с товарищами собирается проучить тебя, когда выберемся из бани, там удобнее – темнота…
      – Ясно, – сказал я мрачно. – Оттащат в сторону и расплатятся. Ну, это еще бабушка надвое сказала, что удобнее… Драка выйдет правильная!
      – Надо что-то предпринять, Серега!
      – А что? У них, возможно, ножи припрятаны. У меня, правда, тоже в кармане гаечный ключ – поработаю ключом…
      – Глупости – ключ!.. Их много, ты один. Скажи стрелочкам, что они намереваются… Тебя отведут от колонны и отдельно сдадут на вахте, чтоб ты не ходил рядом с нами. А если тебе неудобно, то я скажу.
      Я подумал.
      – Не пойдет, Тимоха. Вмешивать в такие дела конвой – последнее дело. И бесцельное к тому же – За вахтой в зоне им еще удобнее разделаться со мной, чем около бани или по дороге.
      Добрый Тимофей опустил голову.
      – Тогда надо прятаться, чтоб не узнали. Напяль шапку на глаза, сгорбись, вроде старик.
      – Это можно… Буду прятаться…

      Я хорошо помню свое состояние в тот вечер. Это был страх, смешанный с неистовством. Я страшился драки и взвинчивал себя на нее. Больше все-таки было страха. Страх заставил меня подчиниться разуму, а не порыву. Я надвинул на лоб шапку, замотал подбородок шарфом. Вряд ли меня в одежде легко узнают, я мог идти спокойно. Я и шел внешне спокойно, стараясь ничем не выделяться в общей массе оживленных, повеселевших после бани заключенных.
      На тундру опустилась ночь, над Шмидтихой высунулись верхние звезды Ориона, они одни светились в кромешной осенней черноте. Мы припустили на них, на эти две звездочки. Потом слева открылись огни поселка, и мы свернули налево. Еще минут через десять, поднявшись по ущелью Угольного ручья, мы хлынули в зону. Я понемногу успокаивался.
      На вахте, у ярко освещенных ворот, ко мне возвратился страх. Если где и можно было меня разыскивать, так лучше всего здесь. Я знал, что чуть в сторонке скопится кучка блатных, то это по мою душу. Но один ряд за другим пробегал через ворота и рассеивался по своим баракам. Пройдя через вахту, я тоже поспешил в барак, не дожидаясь, чтобы ко мне стали присматриваться. Не раздеваясь, я лег на нары. Я не хотел раздеваться, чтобы сохранить сапоги и пиджак. Кроме того, если меня разыщут, лучше быть одетым, а не в одной рубашке.
      Я лежал на спине, уставя глаза в потолок, призывая сон и опасаясь сна. Спустя некоторое время, на соседней наре улегся дядя Костя. Он поворочался, поворчал, потом заговорил:
      – Тебя как – Сирожа?
      – Сергей.
      – Где пашешь?
      – То есть как – пашешь? Я вас не понимаю.
      – Ну, вкалываешь… Работаешь, ясно?
      – А, работаю… В опытном цехе.
      – Инженером?
      – Инженером.
      – По умственному профилю, – сказал он, зевая. – Трудно тебе будет у нас, трудно. Ничего, привыкнешь. Народ как народ – люди. Еще, может, понравится. Я тебя рассмотрел в бане – ничего паренек, свойский…
      Я не стал спорить. Привыкнуть можно ко всему, кроме смерти, это единственная штука, которую нельзя перенести. Но чтоб понравилось – другое дело! Мне здесь не нравилось, это я знал твердо. Похвала соседа не утешила, я заснул с ощущением, что могу внезапно проснуться с ножом, воткнутым меж ребер.
      Утром я обнаружил, что у меня стащили и миску, и ложку, и новое полотенце, принесенное из бани. Подавленный, я стоял у нар, опустив руки. Мне теперь нечем и не из чего было поесть.
      – Обратно что закосили? – поинтересовался дядя Костя.
      – Не что, а все, – поправил я. – Придется наливать суп в шапку и хлебать руками.
      Дядя Костя поманил дневального. Тот торопливо подошел.
      – Наведи порядочек. Слово скажу.
      – Барак, внимание! – рявкнул дневальный. – Дядя Костя ботать будет.
      В бараке всегда шумно, а утром перед разводом стоит такой гомон, что не слышно диктора в репродукторе. Даже при неожиданном появлении старшего коменданта или надзирателей голоса стихают только там, куда начальство приближается. Но сейчас, спустя несколько секунд, весь барак охватила такая плотная тишина, что стало слышно сопенье спящих и поскрипывание скамеек.
      – Значит так, – негромко проговорил дядя Костя. – У Сирожки что увели отдать! Ты! – сказал он носатому. – Брючишки – где?
      – Ну где, дядя Костя? Может, за сотню верстов – вольняшке сплавили…
      – Разыщи, что показистее, а то ему в таких неудобно – инженер. И больше, чтоб ни-ни!.. Ясно?
      – Ясно, – закричали отовсюду. – А что у него слямзено? У нас приблудного барахла всякого…
      Дядя Костя посмотрел на меня. Я поспешно ответил:
      – Кружка, миска, ложка и полотенце, больше пока ничего, если не считать брюк.
      Тут же я отшатнулся. Дзынь – с трех сторон прилетели три кружки. Дзинь-дзинь – к ним добавилось еще пять! Брум-брум – тяжело заухали и зазвенели большие миски, взлетавшие с нижних нар, падавшие с верхних. Я едва успевал ворочать головой, чтобы мне не зашибло лоб или не раскровянило нос. А когда дошла очередь до ложек, я закрыл лицо руками. Их было так много, что они вонзались в меня, как стрелы, выпущенные целым племенем дикарей в одну мишень. А все было завершено веселым полетом полотенец, извивавшихся в воздухе, словно змеи, и, как одно, падавших мне не плечи и шею.
      – Бери, что спулили! – орали мне с хохотом. – Получай свое законное!
      Я выбрал лучшую кружку и миску, новенькое полотенце. Ко мне подошел носатый с парой брюк. Брюки были поношенные, но приличные.
      – Ворованные? – спросил я, колеблясь.
      Он обиделся.
      – А какие же? Честно чужие – у нас других не бывает. Бери, бери, сам хотел пофорсить – надо дядю Костю уважить!..
      Я еще подумал, сбросил рвань, в которой ходил со вчерашнего дня, и напялил на себя «честно чужие» брючишки.

      В бараке теперь, когда дядя Костя взял меня под свое покровительство, жить стало легче, но я продолжал с беспокойством подумывать о Мишке Короле. Счастье было, что он жил не в нашем бараке. Но когда-нибудь он меня отыщет и сведет счеты. Я помню хорошо, что больше всего боялся его ночью, днем в заботах лагерной жизни было не до него. Дни шли спокойно, ночью мучили грозные сны. Но Мишка не появлялся. Недели через две я забыл о нем. После стольких дней он уже не мог узнать меня. Была и еще одна причина, почему я так легко успокоился. Мне рассказали, что Король искал меня и не нашел. Он даже приходил в наш барак разведывать, не тут ли я проживаю, но дневальный «забил ему баки» и «присушил мозги», так это было мне обрисовано.
      – На долгую хватку Мишка тонок, – разъяснил дневальный, после дяди-Костиного заступничества относившийся ко мне так хорошо, что даже не взял денег за полотенце. – Налететь, разорвать – это он!.. Большие паханы его не уважают.
      Я уже многое знал о своем враге. Это был сравнительно молодой, но умелый и удачливый вор, за ним числились незаурядные дела. В лагере он сколотил свою «шестерню», то есть кучку прихлебателей и прислужников. Особого «авторитета» среди блатных он не приобрел, хотя и жил, в общем, в «законе», выполняя основные воровские установления и придерживаясь главных обычаев. Зато его необузданного нрава и тяжелого кулака побаивались, это с лихвой заменяло авторитет. Знавшие его люди в голос утверждали, что при любой стычке худо придется мне, а не ему.
      В эти две недели случились события, сыгравшие известную роль в моей жизни. Из Москвы прибыло предписание дать полную картину технологического процесса на Малом заводе, с точным балансом всех материалов, участвующих в плавке, и полученных продуктов в виде готового металла, шлаков, и унесенных в атмосферу газов. Дело это взвалили на Опытный цех, а Ольга Николаевна, сохранив за собой техническое руководство, решила, что с организацией сменных работ лучше всех справлюсь я. И вот на несколько недель я превратился в бригадира исследователей. Мне поставили особый стол рядом со столом главного металлурга Харина. В моем распоряжении оказалось человек двадцать инженеров – химики, металлурги, механики, пирометристы. Кроме того, на время испытаний подчинили и всех начальников смен и мастеров. Я, конечно, не мог оборвать хоть на минуту производственный процесс, но в моей власти было убыстрить и замедлить его, выполняя разработанный Ольгой Николаевной график исследований. Я тогда мало что понимал и в этом графике, и в самих исследованиях, но, вступая в роль верховного исполнителя, никому в том не признавался и даже внушал убеждение, что справлюсь со своими обязанностями, то есть вполне квалифицированно «заряжал туфту».
      Как-то я вызвал энергетика завода, тоже зека, Михайлова и попросил осветить колошниковую площадку, где инженеры брали пробы пыли и производили газовый анализ.
      Михайлов посмотрел на меня с сожалением, как на глупца.
      – Вы, очевидно, воображаете, что склады у меня доверху набиты проводами и лампочками? У меня нет и метра кабеля. Я не могу исполнить вашего распоряжения.
      Я настаивал. Без света ни измерения, ни анализы не могли быть произведены. Михайлов задумался.
      – Есть одна возможность, только вы сами ее реализуйте. У рабочих попадаются разные ворованные материалы, может быть, они раскошелятся, если очень попросите. Я пошлю к вам монтера.
      Я сидел за своим столом в пустом кабинете, когда монтер громко постучал в дверь. Я крикнул: «Войдите!», и вошел Мишка Король.
      Мы сразу узнали один другого. Я непроизвольно встал, он замер. Потом он стал медленно приближаться, а я также медленно отходил на угол стола, где стояли телефоны. Я торопливо обдумывал, что может произойти. Если он кинется на меня, я сорву трубку диспетчерского телефона. Шум нашей драки, несомненно, услышат, ко мне поспешат на помощь. Пока подоспеет подмога, я устою, хорошей защитой послужит стол, неплохим оружием – стулья.
      Мишка Король остановился у стола и широко осклабился.
      – Здорово, кореш! – сказал он, протягивая руку. – Ну и окрестил ты меня тогда шайкой – башка трещала! Твое счастье, что успел смотаться. Ну, зачем вызывал?
      Я предложил ему присесть и изложил просьбу. Мишка стукнул кулаком по столу.
      – Никому бы не помог, тебе помогу. Только условие – все, что намонтирую твоей шайке-лейке, после испытания обратно мое. Забожись твердым словом!
      – Какой разговор – конечно! – заверил я.
      Мы еще немного потолковали, а потом я встал и запер дверь на ключ. Мишка смотрел на меня с удивлением.
      – Давай подеремся! – предложил я. – То есть я хочу сказать – поборемся. Не думаю, чтобы ты так уж легко справился со мной.
      – А вот это сейчас увидишь! – сказал он и бросился на меня.
      Я сопротивлялся с минуту, потом оказался на полу, а Мишка сидел на мне, с наслаждением прижимая мою грудь коленом.
      – Так не пойдет, – прохрипел я, поднимаясь. – Ты слишком уж неожиданно налетел, я не успел приготовиться. Давай по-другому.
      – Пусть по-другому, – согласился он.
      На этот раз моего сопротивления хватило минуты на две. Раз за разом мы начинали борьбу сызнова, и результат ее был неизменно тот же – я лежал на полу, а Мишка Король сидел на мне.
      – Ух, и жалко же, что меня в тот вечер не допустили до тебя, – сказал он, отряхивая пыль с ватных брюк. – Ну и было бы!.. Теперь уж ничего не поделаешь!

      Это произошло спустя неделю после того, как меня перевели в первое лаготделение, самое сытое и грязное отделение нашего заполярного лагеря.
      Я сидел на камне у ЧОСа – части общего снабжения – и ожидал бухгалтера, ушедшего поболтать с каптером. Мне полагались новая телогрейка и ватные брюки, я отпросился с работы, чтобы не проворонить их. Я уже рассказал, как «увели» мою гражданскую одежду – надо было хоть по-лагерному прилично одеться, сменив оставленное мне рванье на «первый срок».
      Было тепло и ясно, низкое нежаркое солнце заливало горы. Ржавая пламенная Шмидтиха нависала над лагерной зоной. Я повернул к югу лицо, вслушивался в мерный шум Угольного ручья – он протекал по зоне, – думал о милых мне пустяках из старой жизни – впервые за многие месяцы мне было привольно и легко. Я даже растрогался от всего этого – шума ручья, осеннего солнца, яркой, как детская игрушка, Шмидтихи.
      Недалеко от меня, тоже на камне, сидел один из «своих в доску». Тупое, мрачное лицо было опущено к земле, руки лежали на коленях – он, как и я, греясь в солнечных лучах, ожидал бухгалтера. Я разглядывал его и думал о том, много ли человеческих жизней кончилось в его руках и какой отпечаток каждая отнятая жизнь оставила у него на лице. Он не обращал на меня внимания – рваный мой бушлат его не интересовал. По очереди он был впереди меня, а в остальном придираться ко мне не имело смысла.
      Лагерь был пуст. Развод недавно окончился. Нарядчики завершили беготню по баракам в поисках отказчиков от работы и разошлись по производственным объектам. Изредка по зоне пробредали дневальные, таща на спинах мешки с хлебом. На угловых вышках дремали часовые.
      И тут из крайнего – женского – барака вышла она и лениво направилась к нам.
      Нет, она была хороша не только в мужской зоне, не только для нас, изголодавшихся по женщине больше, чем по воле, по солнцу, по вкусной еде. Она была хороша вообще – невысокая, плотная, кареглазая, молодая. Она шла, покачивая бедрами, прищуриваясь на свет и попадавшихся дневальных. В лице ее, пухлом и бледном, было что-то порочное, насмешливое и манящее.
      Сосед мой хмуро посмотрел на нее и снова опустил голову. Она его не интересовала. Он всем своим видом показывал, что ему плевать на то, существует она или нет. Это было противоестественно. Больше того, это было оскорбительно. Когда женщина проходила мимо мужской бригады, люди бросали кирки и лопаты, обрывали разговоры и молча следили за ней тоскующими, неистовыми глазами. И долго еще после ее исчезновения кругом восхищенно сквернословили, разбирали ее по косточкам и жилочкам, упивались бранью и домыслами о ее поведении. А он отвернулся, едва бросив на нее равнодушный взгляд. Этого она не смогла перенести. Она остановилась перед ним и вызывающе сплюнула в сторону. Она крикнула – у нее был звонкий голос, достаточно сильный, чтобы заставить слушать себя.
      – Здорово, Сыч! Думай, не думай, лишней пайки не дадут!
      Он проворчал, не поднимая головы:
      – Здорово, коли не шутишь!
      Она продолжала, настойчиво втягивая его в разговор:
      – В отрицаловку записался? Чего на развод не вышел? Или темнишь мастырку приладил? Ишь ты, лорд какой, на солнышке загорает!
      Слушая их разговор, я переводил его в уме на более привычный мне язык. «По фене ботать», то есть болтать на воровском жаргоне, я еще не научился, но многие слова уже знал. Во всяком случае, ее речь, помесь блатной с лагерной, разбирал легко. Я знал, что «отрицаловка» это сборище людей, отказывающихся от работы, «мастырка» – небольшое увечье или фальшивая рана, дающая освобождение от работы, «темнить» – обманывать, а «лорд» – важный заключенный, лагерный чин, которого даже старший нарядчик не осмелится схватить за шиворот.
      Он увидел, что отделаться от нее не удастся, и немного смягчился. В его скрипучем голосе послышалось что-то, похожее на уступку.
      – Бугор прискакал, в ЧОС топать, бушлаты подбирать, – пояснил он. Это означало: бригадир сообщил, что ему выписали новую одежду. Он помолчал и поинтересовался в свою очередь: – А ты, Манька, пристроилась уже?
      – Вчера подженилась, – с гордостью объявила она. – Теперь я за Колькой Косым. Передай всем, кто не хочет с Колькой беседовать.
      Ну кто бы захотел «беседовать» с Колькой Косым, старшим комендантом нашей зоны? Опытный вор и убийца, он твердой рукой правил в лагере. Нож из голенища у Кольки вылетал легче, чем слова из его изуродованного рта. Новость произвела впечатление на моего соседа. Он даже потеснился на камне, предлагая Маньке сесть. Но она, похоже, сама еще не очень верила в магическое действие имени своего «мужа». Она стояла, оживленно болтая, а сосед угрюмо слушал, временами вставляя слово-два. Прозвище «Сыч» было дано ему неспроста.
      Беседа их уже шла к концу, и Манька собиралась удалиться, когда из барака, стоявшего на береговом обрыве, появился новый блатной. Он, видимо, шел в уборную, но, заметив нас, повернул в нашу сторону. Манька видела его хорошо, а Сыч сидел к нему спиной. Новый сделал каждому понятный жест приложил палец ко рту – и на цыпочках, чтобы не шуршать галькой, приблизился. Он встал позади Сыча и осторожно, продвигая руку на сантиметр в минуту, засунул пальцы в карман его бушлата. Все совершалось при полном спокойствии: я молчал, наблюдая, как вор у вора дубинку крадет, а Манька и ухом не повела, словно и не было этого второго – только в глазах ее играли глумливые огоньки и рот приоткрылся от волнения.
      Воровская техника у второго, похоже, была совершенна. Он вытащил из кармана у Сыча рваный носовой платок с завязанным уголком, быстро развязал узел зубами и, высоко подняв руку, показал нам свою добычу – новенький бумажный рубль. Все остальное было проделано так же четко – вор снова завязал уже пустой узел, осторожно засунул платок на старое место – в бушлат Сыча – и, ухмыляясь, спрятал себе в карман добытый рубль. После этого он хлопнул Сыча по плечу и «официально нарисовался».
      – Посунься! – бросил он Сычу и уселся с ним рядом на камне. – Чего с Манькой лаешься? Она в люди вышла – Кольку в мужья заимела.
      – Не лаюсь, – ответил Сыч равнодушно. – Спрашивала, чего на работу не иду.
      – А чего? Семь раз больной – воспаление хитрости прихватил?
      – Не… Бугор бушлат первого срока обещает. С нарядчиком договорился, вечером отработаю.
      – Заходи после ЧОСа к нам. Козла забъем.
      – Нельзя. В лавке сегодня табак. Пойду папиросы покупать.
      Тут в разговор вмешалась Манька. Ее уже давно распирало. Она принадлежала к тем, кого самая маленькая тайна жжет.
      – А на что купишь?
      – Рубль у меня, – похвастался Сыч, ударяя рукой по бушлату. – На курево заначил.
      – Какой рубль? – допытывалась она. – Где хранишь?
      Он с подозрением поглядел на нее, но ответил на все вопросы.
      – Новенький рубль, самой свежей выпечки – не сомневайся! В платке, в узелке, завязан.
      – Нет у тебя этого рубля, – с торжеством объявила она. – И не было никогда – все врешь! Век свободы не видать – нету!
      Он нахмурился, но еще сдерживался.
      – Что хочешь ставлю – есть! Васька свидетель. – Сыч показал на товарища.
      – Идет! – крикнула Манька с увлечением. – Кладу трешку против твоего рубля.
      Она вытащила из-за пазухи зелененький билет и помахала им в воздухе, заранее упиваясь победой. Но Сыч рукой отвел ее трешку.
      – Не пугай бумажкой! – сказал он с презрением. – Раз такая смелая, ставь один разок против моего рубля.
      Манька заколебалась. Хоть и риска не представлялось никакого – сразу после вчерашней «подженитьбы» было зазорно ставить подобные заклады. Но игорный азарт бушевал в ней, а равнодушная уверенность Сыча бесила. Даже со стороны было видно, что Маньке хочется дать Сычу по роже.
      Для уверенности она уточнила:
      – Значит, так. Рубль? Новенький, один? В узелке платка?
      Он повторил:
      – Рубль. Новенький, один. В уголке платка. Проиграю – выплачиваю тебе рубль. Выиграю – тут же ставишь разок.
      Васька одобрительным возгласом утвердил условие пари. Но Маньке они теперь не казались пригодными. Выигрыш жалкого рубля не удовлетворял ее широкую душу. Об ее успехе должна была узнать вся зона, весь лагерь, весь блатной мир. Она крикнула, пылая от возбуждения:
      – Врешь! Это не ходит. Проиграешь – голым притопай на развод, ветку от веника – в задницу, и на четвереньки у самой вахты – три раза пролаешь!
      Мне было хорошо видно ее лицо – она ненавидела хмурого, неповоротливого Сыча, нечувствительного к ее обаянию. Только теперь я понимал, как жестоко он оскорбил ее тем, что отвел лицо, отказываясь ею любоваться. Она знала свои права и привилегии – мужчины должны зажигаться, когда она появляется, вслед ей должны нестись голодные взгляды, восхищенная брань. Это был лагерный закон, нерушимый и вечный, как сам лагерь. И для того, кто преступал этот закон, самые страшные наказания были малы.
      Сыч размышлял, ощупывая рукой карман бушлата. Потом он успокоился платок с узлом был на месте.
      – Идет! – решился он наконец.
      – Идет! – немедленно откликнулась она.
      И тогда равнодушие и угрюмость слетели с Сыча, как сорванная маска. Он был хорошим актером, этот Сыч с его тупым лицом убийцы. Он встал и, священнодействуя, полез в карман. Но не в тот, боковой, из которого украли платок и по которому он хлопал рукой, а в другой, внутренний карман бушлата. Бледная, растерянная Манька следила за движением его руки округленными, зачарованными глазами. В воздухе повис новый платок – такой же рваный и грязный, с таким же завязанным узелком. Сыч зубами рванул узел и показал рубль – новенький и один, как и было уговорено.
      – Закон! – одобрительно проговорил Васька. – Никуда не денешься, Манька, платить надо.
      Она непроизвольно взглянула на меня, смятение и ужас были в ее глазах. Она не просила помощи, нет, она знала, что помощи быть не может – надо платить. Она хотела сбежать, хоть на время скрыться от расплаты. Сыч понимал ее состояние не хуже, чем я. Он преградил ей дорогу. Теперь впереди была стена ЧОСа, с боков Васька и я, сидевший у обрыва, а позади, на дороге к воле, – он.
      Оправившись от неожиданности, Манька забушевала.
      – Не дам! – кричала она исступленно. – Сговорились, сволочи! На такую старую штуку ловят!
      – Дашь! – грозно сказал Сыч. – Полный порядок, поняла! Сама полезла в это дело, теперь плати!
      Неистовствуя, она осыпала их бранью. Но даже и такая, разъяренная, всклокоченная, с перекошенным лицом, она была хороша. У меня билось сердце. Я поднялся. Злобный взгляд Васьки воткнулся в меня, как нож. Мне было не до Васьки. Я видел только Сыча и ее. Сыч наступал на нее, а она шаг за шагом отходила к стене. Страшное его лицо стало еще страшнее, красные глазки сверкали, изо рта с шумом вырывалось прерывистое дыхание. Он трепетал и двигался, как в бреду, а она, прижавшись к стенке, сама трепещущая, возмущенная, полупокоренная, с ужасом всматривалась в грозный облик чувства, отсутствие которого так обидело ее.