Экспедиция в иномир

— Мне не хватает запаха твоих духов, Николай Дион. Твоей бодрящей, стимулирующей, организующей кремонской эссенции.

— Я оставил духи на «Пегасе», но если ты разрешишь полностью снять экранизацию… Не хмурься, шучу, шучу!

Жак, лежавший у стены, поднял голову и пожаловался:

— Мне тоже не хватает запахов! В дзета—мире отсутствуют ароматы. И город не пахнет, и растения на равнине…

Николай не откликнулся. Он уже крепко спал. Он всегда засыпает мгновенно, проваливается в сон, как в пропасть, а не спускается в него как бы по лестнице, — я с Жаком именно так, постепенно, погружаюсь в сон.

Жаку и мне не хотелось спать. Я сказал:

— Поболтаем? Тебе нравится у вариалов? Совсем не то, что у светоморя с его бешеным шаром, правда?

Жак задумчиво ответил:

— Бытие вариалов напоминает картины на стереоэкране.

— Разве тебе кажется, что вариалы — стереоизображения, а не реальные существа?

— У них нет тела. О каждого из нас можно удариться, о них удариться нельзя. Сквозь них можно проскочить.

— Сквозь воду ты тоже проскакиваешь. И сквозь воздух.

— Вода и воздух не имеют формы. Вариалы обладают формой и цветом тела, а плотности нет… И ещё раз повторяю — ничто здесь не имеет запаха.

— У тебя дьявольски вещное восприятие, Жак! Ты понял, что говорил Артур о вещной логике Аристотеля? Твоя логика ещё предметней! Ты словно толкаешься среди вещей, а не озираешь их. И мир, лишённый ароматов и плотности, теряет для тебя две трети реальности. Однако, дорогой, много существует такого, чего нельзя ни понюхать, ни потрогать, ни посмотреть, — и все это тем не менее реально! Любое силовое поле, например, материально, но невещественно, как говорит наш проницательный друг Артур.

Добрый Жак никогда не обижался, он только вздыхал и смешно ерошил рукой тёмные кудри. Но сейчас он пребывал в каком-то особом настроении. Он казался взбудораженным и раздраженным. Он почти огрызнулся:

— Не знаю, что ты находишь плохого в вещном восприятии, Казимеж. Между прочим, невещественные энергетические процессы я воспринимаю не хуже любого из вас. Я вот интуитивно чувствую, что сегодня в дзета—мире как-то неладно… Надеюсь, ты не отрицаешь интуиции?

— Нет, конечно. И согласен, что интуиция — особая форма познания: восприятие невещественных взаимодействий в вещественном мире. Непосредственное ощущение зарядов и полей… А наши пять чувств — осязание, обоняние, вкус, слух, зрение — приспособлены лишь для познания предметов, а не полей. Здесь же, в царстве силовых взаимодействий, вещественность второстепенна, если Артур не заблуждается, а он так всегда безошибочен… Здесь органы чувств дают лишь поверхностное… Но что означает твоё интуитивное беспокойство, Жак?

Жак погрузил пятерню в шевелюру и хмуро сказал:

— Не знаю. Каждая волосинка вздыбливается и колется. Боюсь, что готовится очень плохое…

Мне захотелось подразнить Жака. Нам обоим не спалось, а споры без иронии пресны. Я засмеялся:

— Видишь ли, старина, в галактическом пространстве я немедленно забил бы тревогу, там твоё ощущение плохого равносильно предчувствию реальной беды. Но здесь следствия вовсе не следуют за причиной, да и посылка определяется выводами из неё, и вообще — ребёнок рождает мать… Если здесь телегу поставят впереди лошади, я не удивлюсь, ибо в круговороте взаимодействий все вытекает из целого, а не из частностей, а кто впереди, лошадь или телега, согласись, это частности… Ты, кажется, сердишься?

Жак воскликнул с обидой:

— Посмотри на приборы, Полинг!

Я переключил дешифратор и, поражённый, свистнул. В дзета—пространстве пульсировали все силовые поля, менялась гравитация, электрические потенциалы, знаки зарядов… Мне показалось, что стенки огромной колбы валятся. Но колба высилась пока неподвижная. Зато явственно то погасало, то разгоралось свечение стен. Что-то и вправду надвигалось нехорошее.

— Всех будить!

Я затряс Николая, Жак вскочил и стал толкать Артура. Я увеличил защитную экранизацию и приказал:

— Всем выходить наружу! Автономия обеспечивает нам отстраненность от местных беспорядков, но надо посмотреть, что происходит. Держаться вместе, подстраховывать один другого!

Мы бежали по трубопроводам и ретортам, транспортёрным галереям и реакторам, уже не одними приборами, но и чувствами предугадывая беду. Вариалы, яркие, разноцветные, мирно покоились у потолков, их было множество, дружественных, не то просто отдыхающих, не то на время выключенных из жизни. И они не подозревали об опасности — это было очевидно.

Николай, первым выскочив наружу, показал на купол:

— Извержение! Световая буря!

Та же горная долина, окаймлённая зубцами преображённых перспективой вершин, простиралась вокруг, тот же бледно-золотой свет лился с неба — в дзета—мире не было чередования дня и ночи.

И только над вершиной купола клубилось сияние.

Оно именно клубилось, а не светилось. Над куполом сгущались удивительные облака — не пар, не дым, даже не пламя и не отблеск бушующего пожара, а сам свет, принявший телесный облик облака.

Из купола били гейзеры радиации, они уплотнялись, складывались в сверкающие образования, крутились и сталкивались, все более разгораясь. А купол походил на вулкан, выбрасывающий не пламя, не раскалённые газы, не камни и пепел, а одну радиацию, странную радиацию, лучи, не пробивающие пронзительно пространство, а накапливающиеся в клубки, — в них не было ничего, кроме запутавшегося в себе самом света.

— Кривой свет, неподвижный свет! — воскликнул я. — Фотоны, которые не несутся! Нет, воистину удивительный мир! Николай, тебе, как астрофизику, придётся поломать голову над природой этого красочного явления!

Артур рассудительно заметил, что фотоны все-таки несутся, раз мы видим издалека светящиеся облака. Но конечно, в иномирах и фотоны должны вести себя иначе, чем в космосе. Возможно, перед нами не излучающие источники, а уже излучённый свет, скомбинировавшийся в нечто предметное.

— Перестань! — сказал я. — Зачем анатомировать красоту! Полюбуйся лучше, как в этих красочных световых тучах разыгрывается великолепная световая гроза.

Один облачный фронт напирал на другой, из купола вырывались все новые сияющие клубки. Вдруг началось возмущение всех физических параметров. Особенно менялась гравитация — она падала до нуля, становилась отрицательной, снова быстро росла. Если бы мы не были экранированы, нас то тащило бы вверх, то швыряло бы на грунт. Гигантская молния — и её исказила расширяющаяся перспектива — пронеслась между облаками. Молния была черна — река полного поглощения среди нестерпимого блеска.

— Интерференция! — в восторге закричал Николай. — Интерференционная молния! Вот чего мы ещё не видели!

За первой молнией взорвались другие, такие же чёрные. И, словно подстёгнутые, световые тучи пришли в движение. Теперь они летели к городу вариалов. Зловещее сияние озарило спящий город, на угрюмых ретортах, трубопроводах и реакторах заиграли зайчики.

— Может, поднять тревогу? — с волнением сказал Жак. — Пугает меня это световое буйство!

— Подождём! — Я не отрывал взгляда от летящих туч. Мне почему-то вообразилось, что дальше красочного спектакля не пойдёт. — Да и как будить вариалов? Не трясти же их руками!

Облака, исторгнутые из купола, повисли над городом. Бледное небо превратилось в пылающее горнило. Одна чёрная молния за другой глушила яркость туч. А затем хлынул ливень, в существование его мы и поверить бы раньше не могли — ливень света: переплетение вспышек и красок, низринувшийся с высоты пламень, неистовые световые потоки. Буря напоминала земные дожди: так же рушились капли и летели брызги, так же от туч к почве словно протянулись прутики, но все то был свет, а не вода.

И там, куда падали прутья и капли света, вспыхивало пламя — багровое, оранжевое, сжигающе-зеленсе. Город охватило пожаром: не огонь, перемешанный с дымом, пожирал сооружения, а тот же свет.

И здания начинали сами светиться, сперва тускло, потом все ярче, и распадались, превращаясь в световые клубки и облачка. Облачка взмывали вверх, и из них тоже обрушивались световые потоки уже на другие, ещё не взорвавшиеся светом строения. Свет был кругом, один свет, низвергающийся, взрывающийся, убийственный свет!

Город растворялся в свете, как соль в воде.

И тут мы увидели гибнущих вариалов.

Одно из здании превратилось во вспышку, за ним световым облачком вознеслось другое, и в пожирающей радиации заметались разноцветные шарики. Вариалы отчаянно трансформировались, судорожно меняли яркость. И, уже не искажённый обычной сумятицей нелогичности, до нас донёсся вопль: «Помогите! Помогите!».

Николай вскрикнул — катившийся к нему нежно-голубой Ы вдруг раскалился, оранжево забушевал и взвился клубочком распадающегося сияния. За ним погибли ещё два вариала, пытавшиеся найти спасение около нас, — красный Я и фиолетовый Е.

— Экранируй город, Полинг! — сказал побледневший Жак. — Немедленно экранируй город!

Я рванул ручку ротонного регулятора.

Силовой щит, созданный притоком энергии «Пегаса», мгновенно отсек город от светового урагана, разрушение зданий прекратилось. Зато быстро рос расход мощности корабля — светобуря бушевала с прежней яростью. Я встревожился. Генераторы межмирового корабля подвергались слишком трудному испытанию.

— Нужно средство поактивнее экрана, — сказал Артур. Он со страхом всматривался в бушевание света над городом. — Казимеж, это те самые убийственные ураганы, о которых разглагольствовал Правый! Неужели так и не найдём способа борьбы с ними?

Я повернулся к Николаю. В обычное время подвижный, даже суетливый, при опасности Николай обретает ледяное спокойствие. В трудные часы прежних наших галактических странствий он ни разу не подводил. В его дипломе астроинженера вписана единственная среди нас оценка: «Незаменим при решении загадок физики космоса». Я с надеждой ждал его слова. Он с минуту хмуро рассматривал бушующие облака, потом сказал:

— Если те молнии — интерференционные, то почему бы и нам не погасить облака интерференциями? Ударить по ним их же радиацией, но только сдвинутой по фазе.

— Вручаю тебе канал к «Пегасу», — сказал я.

Чёрные молнии, искусственно вызванные Николаем, пронизали грозные световые толщи. Разряды, внесённые извне, породили внутренние несоответствия в облачной массе. Облако с облаком сталкивались и интерферировали, уже не чёрные молнии, а полосы и круги черноты взрывались в горниле неба. Темнота тушила сияние.

Оставшиеся световые облака теперь уносились к куполу, втягивались в негр. Недавний вулкан, изрыгавший свет, превратился в огромную пасть, поглощавшую сияние. Над долинкой, сдавленной призрачными горами, снова засветилось блеклое небо.

— Отстояли город от светопада, — с удовлетворением установил Николай, переводя энергию из «Пегаса» на обычную мощность.

Доброй четверти города не существовало, не было здания без повреждений — оплывшие стены, скрюченные перекрытия, тысячи дыр от световых копий… Артур потрогал металлическую балку, торчащую из полуразрушенного помещения, — балка, свитая кольцами, напоминала удава. Жак с горечью заметил, что похожие разрушения можно видеть лишь на стереокартинах древних войн. И очевидно, Потери не меньше тех, что людям причиняли войны, — вариалов почти не видно.

Николай попросил разрешения посмотреть, что творится в городе, и исчез в его недрах.

Артуру с Жаком захотелось посоветоваться с правителями. Я опасался повторных словопрений и решил подождать снаружи возвращения друзей. Присев у покорёженной стены, я вначале наблюдал за успокоившимся куполом. Ничто не предвещало, что опять готовится светобуря. Вскоре меня отвлекло новое явление. Металлическая балка, торчавшая из остова здания, неторопливо раскручивалась. Она уже походила не на свёрнутую спираль удава, а на толстую верёвку, брошенную наземь в причудливых извивах. А ещё через минуту стали сглаживаться извивы, балка, как живая, поднялась, выпрямилась и замерла — теперь она снова была мёртвой металлической балкой. Я потрогал её, сжал пальцами — металл как металл, холодный, безжизненно твёрдый.

А за балкой ожила оплавленная, раздроблённая стена. Стекловидная поверхность вздулась, задвигалась, из её пор выдавливалась строительная масса, растекаясь по излому и затвердевая. На затвердевшую массу выдавливалась новая, ещё жидкая. Стена наползала на балку слой за слоем, выравнивалась, это уже снова была стена, а не руина спалённого здания.

У других зданий совершался тот же процесс: самовыпрямлялись балки и швеллера, восстанавливалась арматура, на неё наползала строительная масса — появлялись новые стены, перекрытия и трубопроводы. Входы в жилища восстанавливались с такой же автоматичностью. В нарастающей стене появились края металлического листа, лист удлинился, на нем отпочковалась ручка, на ручку наползала выросшая с другой стороны защёлка — люк с дверцей был готов.

Артур с Жаком застали меня за изучением самовыращивания лесенок, поднимавшихся от входов вверх. Они полюбовались самомонтажом перил на лестничной площадке.

— Командуют восстановлением города Правый и Левый, каждый своей стороной, — сообщил Артур. — А им помогают сопряжённые Правые и Левые других городов.

— Какая инженерная точность! Восстановление идёт, очевидно, по формулам, — сказал Жак с уважением.

— Скорее, по генетическому коду, — возразил Артур. — Самоисправление смахивает на регенерацию. Недаром же вариалы считают свой город живым.

Из недр города выбежал весёлый Николай. Он, оказывается, был в левой родильне. В родильню его позвали сами вариалы, срочно отправленные в воспроизводство в связи с потерями от ураганов. Светопад произвёл такую встряску в логике, что шумы начисто забивали правильную информацию — дешифратор три раза ошибся, пока не обнаружил верную тропку в зове вариалов. Родильня такое же помещение, как и все остальные, только ниже других. Здесь шесть разноцветных отцов обручаются с одной матерью. Обряд обручения сводится к тому, что от отца отделяют какую-нибудь часть тела и прививают её матери. Мать — обычно самый старый вариал. Быть матерью — функция возраста. Что до шести отцов, то верхний, нижний и средний левые скомбинированы с сопряжёнными правыми.

— Отцы, естественно, моложе матерей, — с увлечением рассказывал Николай. — Каждый вариал непременно должен быть и отцом и матерью — сперва, по достижении зрелости, отцом, а потом, после накопления опыта и заслуг, и матерью. Справедливо, не так ли? Но послушайте, что дальше! Волшебный сон!

После бракосочетания с шестью отцами старая мать молодеет. Все стадии предыдущего развития совершаются в обратном порядке: из дряхлой она становится зрелой, из зрелой — юной, из юной — подростком, затем ребёнком. В стадии младенца, крохотная, почти неподвижная — Николай повидал и таких, вполне созревших матерей, для них отведено отдельное помещение, — мать распадается на двух маленьких вариалов — каждый, конечно, крупнее её самой, ибо части здесь, как уже выяснено, больше целого. Молодые вариалы начинают самостоятельный цикл развития, сперва — прямой: от младенчества в детство, юность, зрелость, старость, а потом в обратный — в новое воспроизводство.

— Просто и естественно, не правда ли? По-честному, я не знаю лучшего способа практически осуществить бессмертие!

Что до меня и Жака, то мы слушали рассказ Николая с интересом. Артур же, присев на только что самовосстановившуюся трубу — по ней, мы уже знали это, ничего не текло, она была пустая, — что-то сосредоточенно чертил в блокноте. Николай с упрёком сказал:

— Артур, ты теоретик дзета—мира, неужели тебя не интересуют его законы?

— Интересуют, и даже очень, — невозмутимо отпарировал Артур. Он вдруг радостно засмеялся и объявил: — Знаете, что я высчитывал? Мой блокнот, конечно не МУМ, но компьютер, смонтированный в его переплёте, ещё ни разу не подводил в расчетах. Так вот, светобуря, которую Казимеж сгоряча назвал великолепной, воистину великолепна. Она не так разрушительница, как созидательница. Она влила огромный запас энергии в город вариалов. Уверен, что все жизненные процессы у наших добрых хозяев теперь значительно убыстрятся.

— Но откуда берётся эта энергия? — Николай, мигом забыв о жизненном цикле вариалов, присел рядом с Артуром, взял блокнот, рассматривал вычисления. Физика дзета—мира захватывала его, как раньше физика космоса, а там, в наших прежних экспедициях, он поражал неутомимостью непрерывно возобновляемых экспериментов и расчётов. — Где её источник — вот вопрос вопросов!

Артур и до экспедиции в дзета—мир утверждал, что энергия в двенадцатимерном мире поступает из вакуума значительно проще и обильней, чем в нашем восьмимерном. Возможно, страна лукарей, страна света, как назвал её Правый, и есть родник такой энергии, а загадочный купол — вулкан, выбрасывающий её излишки во все соседние страны, что, как мы видели, приносит не только благо, но и некоторые разрушения.

Я сказал торжественно:

— Артур Хирота, считаю, что установление роли купола твоё второе великое открытие!

Меня временами бесит, до чего честолюбивый Артур старается скрыть эту черту характера. Он покраснел и отмахнулся:

— Ерунда, Казимеж! Никакое не открытие. Пока лишь гипотеза. — И добавил, не удержавшись: — Надеюсь все же, что открытие состоится.

Нетерпеливый Николай потребовал, чтобы мы немедленно помчались к куполу и воочию установили, какие в нем произошли изменения от бурного светоизвержения. Он, правда, сказал, что не ожидает очень больших внешних перемен, они не соответствовали бы физической природе дзета—мира, но какие-то изменения должны быть, и убедиться в этом нужно. Я согласился, и мы запустили ротонные двигатели.

В куполе никаких видимых перемен не было. На безрадостной равнине, окаймлённой вздымающимися на отдалении горами, возвышался все тот же невысокий холм нечётких очертаний, с единственным входным отверстием, напоминавшим рот, а не лаз. И так же зыбко колебались края входа, то уменьшая, то увеличивая отверстую дыру. И мы опять два раза обошли купол и не нашли никаких других входов, а внутри было шесть выходов на такой высоте, что они должны были выводить на равнину, хотя, мы это уже хорошо знали, каждый вёл не на равнину, а в свою особую страну. И на стене около нашего выхода красовался великолепный красный бык с голубой луной на рогах, а у следующего выхода сияла золотолицая голова с девятиконечной звездой — и мы опять залюбовались прекрасными рисунками, а Артур смущённо улыбался нашему восхищению и, кажется, признанию своего дара живописца радовался больше, чем славе глубокого теоретика.

— Начинаем, друзья, — сказал Николай, устанавливая свой чемодан-дешифратор. — Можете оставить свои индивидуальные приборы в покое, теперь вы все ассистируете мне.

Мы с Николаем совершили в родной Галактике четыре далёких космических рейса, я хорошо знал его в работе. Но Артура и Жака тщательность, с какой он обследовал купол, поразила. Они ещё не успели привыкнуть к тому, что этот неровный, импульсивный, довольно легкомысленный в обыденном бытии человек мгновенно преображается, когда приступает к исследованию загадочного физического явления. От него не скроется ничто, представляющее хоть малый интерес, а явлений и вещей, представляющих интерес, он находит ровно на порядок больше, чем их нашёл бы я, поручи мне кто его дело. Артур потом признался мне, что считал обследование купола полностью законченным, когда Николай радостно объявил: «Начало есть, теперь приступаем к серьёзному испытанию».

А мне уже здесь, на Латоне, было отрадно слышать отзывы местных физиков, что предварительное ознакомление с доставленными нами материалами — полное исследование будет совершено на Земле — показывает, что в двенадцатимерном мире существуют совершенно неизвестные нам формы энергии и совершенно новые способы передачи её, — даже Хирота в своих теоретических исследованиях дзета—пространства не угадывал их. «Вы открыли нам глаза на то, как совершается вывод энергии вакуума в физические миры! — с энтузиазмом говорил на совещании у Марека глава местных астрофизиков. — Ваш загадочный купол — это вулкан, извергающий в дзета—пространство безмерную энергию вакуума — и без таких периодических выбросов двенадцатимерный мир попросту не мог бы существовать».

В общем, гипотеза Артура Хироты получила полное подтверждение. И сколько я понимаю, основная загадка теперь не в физической природе купола, а в том, как возник, кем был создан этот такой непритязательный на вид и такой мощный насос для выкачки скрытых энергетических богатств. Пока никаких определённых точек зрения на эту новую проблему не существует. Меня это не тревожит. Мы своё дело сделали. Пусть следующие экспедиции в дзета—миры продолжат начатую нами работу.

В тот момент, должен признаться, и Николай не подозревал, какие важные новые факты фиксируются на плёнках его дешифратора. По окончании обследований он казался скорей озадаченным, чем обрадованным.

— Новый чудовищный парадокс! — объявил он. — Что из купола исторгается гигантский поток энергии, мы видели сами. Купол вулканировал гамма—квантами, тепловым излучением, весь был охвачен огнём, от него неслись такие гравитационные волны, что мы то впадали в невесомость, то отталкивались от грунта, вместо того чтобы падать на него, то становились десятикратно утяжелёнными — и спасала нас лишь ротонная защита. Столь дикий выброс энергии должен был основательно порасшатать эти диковинные стены даже в дзета—мире, а в нашем просто обратил бы их в пепел. А на них не осталось никаких следов даже на молекулярном уровне. Страна света, то есть страна лукарей, похоже, не является источником энергоизвержений. Внутри купола не было никаких энергетических бурь, бури бушевали вокруг него, а не в нем. Как это понять?

Артур хладнокровно сказал:

— Это надо понимать так, что ты совершил новое открытие, Николай. Очевидно, энергия вакуума извергается из купола в ещё неизвестной нам форме, а уже снаружи, в самом дзета—пространстве, трансформируется в привычные нам формы света, огня, гравитационных ударов, а может, ещё какие-либо сугубо местные, двенадцатимерные. Именно это доказывают твои измерения.

Николай, вместо того чтобы самодовольно согласиться, сердито отмахнулся:

— Если я совершил открытие, то оно заключается в том, что я открыл собственное непонимание. То же, о чем ты разглагольствуешь, не физика, а фантастика.

Только возвратившись на Латону, мы узнали, что если в словах Артура и присутствовала фантастика, то пророческая. Кнут Марек в первой же сверхсветовой ротонограмме на Землю известил Академию, что наконец-то обнаружены реальные формы выведения энергии вакуума в физические миры и главным автором этого великолепного открытия является астроинженер Николай Дион с тремя помощниками — в помощники угодили, естественно, Артур, Жак и я. Правда, Марек педантично отметил, что первую мысль о куполе как вулкане энергии вакуума высказал Артур Хирота. Но эта изумительная идея Хироты, так сразу захватившая меня, поражала астрофизиков на Латоне куда слабей, чем измерения Николая. Что до меня, то я не утруждаю свои мозговые извилины новыми формами энергии. Пусть о них спорят астрофизики. Я косморазведчик и не собираюсь менять профессию. Моё дело — открывать неизвестные объекты Вселенной и наносить их на галактические карты. Глубоко изучать законы существования этих новооткрытых мест предоставляю космофизикам и космосоциологам. Для иномиров я не делаю исключения — они ведь тоже реальные объекты нашей реальной Вселенной. И уверен, когда-нибудь на многомировой карте Вселенной покажут их все и около одного из них, двенадцатимерного дзета—мира, будет начертана краткая надпись: «Открыт экспедицией астронавигатора дальнего поиска Казимежа Полинга». На большее я не претендую, на меньшем не помирюсь.

Но я отвлёкся. Николай закончил свои измерения, и мы выбрались из купола. Никому не захотелось сразу возвращаться к вариалам — сами они довольно милые создания, но город их все же безрадостно мрачноват.

Николай присел на пригорочек, мы примостились рядом. Я уже упомянул, что дзета—равнина стала нам нравиться. Я и сейчас, безмятежно отдыхая в санатории на Латоне, с удовольствием вспоминаю её смиренно-золотое небо, её громоздящиеся по окоему исполинские горы, такие живые, такие непрерывно меняющиеся при движении к ним. Артуру, знатоку живописи и художнику, пейзаж напоминал картины старинных арабских и византийских мастеров с их расходящейся перспективой, а мне все казалось, что я попал в детскую сказку, и сам стал сказочным героем, и все вокруг волшебно-сказочное — прекрасное и невероятное. Нет, скажу прямо: в утверждении Правого, что дзета—мир многокрасочней и многообразней нашего, какая-то правда есть. Сужу по себе. Вначале я поражался непостоянству пейзажа, потом привыкал к нему, потом начал все больше любоваться им — и любование постепенно превращалось в восхищение.

Итак, мы сидели на пригорочке. Николай и Артур, энергичней всех помогавший ему, просто отдыхали. Жак о чем-то размышлял, это было видно по его лицу. Он некрасив, наш Жак, — широкие щеки, нос бананом, толстые губы, слишком мягкий подбородок, но это холодное описание внешних черт почти не даёт представления о том, как он реально выглядит: лицо его удивительно меняется от каждой новой мысли, он ворочает мысли с усилием, как валуны, они не вспыхивают в его голове, а тяжело переваливаются в ней, и каждая порождает особое выражение лица.

— Поделись, Жак, — посоветовал я. — Мне кажется, тебя придавливает какая-то могучая идея.

— Нет, так, — ответил он, сопровождая маловразумительное «так» обычным своим шумным вздохом. — Ничего особенного, Казимеж.

— А неособенное? Не скрывай от друзей своих сомнений.

— Правильно, сомнений, — признался он. — Никак не могу понять: мыслящий ли все-таки народ вариалы? Кто они, если переводить их быт в человеческие понятия? Беспечальные животные вроде евангельских птиц, что не сеют, не жнут, а благополучно существуют? Ведь никаких трудовых операций мы у них не обнаружили. А если это мыслящие существа, то в чем их мысли выражаются?

Так начался спор, кое в чем, как мы убедились впоследствии, прояснивший загадочную природу вариалов. Николай, конечно, первый начал дискуссию — объявил, что Жак ненаблюдателен: разве Правый и Левый не мыслят? Мыслят, и вполне логично, не хуже людей, а ведь они вариалы, иной, правда, формы, чем полутелесные порхающие создания, но представители того же народа. А что до беспечального существования, то в дзета—мирах такой естественный приток энергии, что здесь не обязательно добывать хлеб свой в поте лица своего, тем более что и хлеб этот — самая обыкновенная радиация.

Артур не согласился ни с Жаком, ни с Николаем. Он не может объявить вариалов немыслящими только потому, что они мыслят в статистической, а не динамической логике. Он снова повторил: они мыслят, только по-иному, чем мы, вот и все. Он уже доказал, что их логика не аристотелева, математика не евклидова, но и логика, и математика — основа всякого правильного мышления — реально имеются, значит, мыслительные процессы идут у каждого вариала, не только у Правого и Левого руководителей.

Я не вмешивался в спор, пока все трое не перестали перебрасываться репликами. Хорошо помню, что мне явилась озорная идея чем-нибудь до несуразности фантастичным ошеломить друзей. Долго придумывать такую идею не пришлось. Я высказал её совершенно серьёзным тоном:

— Мне кажется, я могу решить загадку, друзья. Отдельные вариалы кажутся немыслящими существами, потому что у них отсутствует процесс мышления, — так ты сказал, Жак. Я утверждаю, что у них отсутствует процесс мышления, потому что все они сами материализованные мысли. Согласитесь, что высказанная мысль и процесс мышления штуки все-таки разные.

Николай дотронулся до моего лба.

— Нет, температура нормальная, — сказал он с облегчением.

— Некоторые виды безумия происходят без повышения температуры, — поддержал шутку Артур.

— Сейчас я вам докажу, что в моем безумии больше логики, чем во всех ваших рассуждениях, вместе взятых, — сказал я. — И при этом буду основываться на теории двенадцатимерного мира, развитой Артуром ещё на Земле, именно на том, что дзета—мир — царство полей, а не предметов.

И я напомнил друзьям, как Правый жаловался, что ладари похитили у них идею гордости. Как можно похитить идею, если она предварительно не материализована? Попробуй кто похитить идеи, возникающие у нас! Неосуществимо, не правда ли? Но это значит, что не только физические поля, но и все идеи и мысли в царстве вариалов гораздо материализованной наших, в полном соответствии с концепцией Артура — ни на шаг не отступаю от неё.

— Сделаем маленький мысленный эксперимент, — предложил я.

— Каждая мысль наша — какой-то энергетический процесс, проносящийся в мозгу, — разве не так? Процесс возникает и гаснет — мысль появляется и пропадает. Но раз мы попали в мир, где энергетические процессы не протекают, а, так сказать, пребывают, то есть, возникнув, сохраняются в виде каких-то полей, клубков энергии и чего-то в этом роде, то не будем ли мы блуждать в таком мире в материальном облаке рождённых нами и отторженных от нас собственных наших мыслей? И облако это будет сгущаться, накапливаться, распространяться, по мере того как мы будем продолжать мыслить. Так вот, не является ли та родильня вариалов, какую осматривал Николай, некоторым аналогом процесса мышления? Можете ли вы отрицать, что в моей концепции есть твёрдая логика — и отнюдь не статистической природы?

Артур, пожал плечами:

— Ты недавно доказывал, что в любом безумии есть своя система, и это помогло нам тогда разобраться в статистическом языке вариалов. Надеюсь, на большее, чем на безумие, на этот раз сам ты не претендуешь, Полинг? А если ты соглашаешься на мою теорию, то, стало быть, из любой здравой идеи можно сделать безумные выводы.

Жак с недоверием спросил:

— Неужели ты и вправду веришь, Казимеж, в свою чудовищную концепцию?

— Нет, — сказал я со смехом. — Не верю, Жак. Но забавная идея, не правда ли? Хотел вас повеселить, и это, мне кажется, удалось.

Ни сам я, ни друзья в ту минуту и не подозревали, что высказанная мной для шутки идея вовсе не столь уж фантастична и что в ней нет ничего забавного — наоборот, главная трагедия вариалов как раз состояла в том, что в идее этой было куда больше истины, чем безумия. И узнали мы это не дольше, чем спустя несколько дней по нашему старому земному счёту.