Экспедиция в иномир

Я видел его среди других именно потому, что он постоянно носился вокруг меня, а около Николая, Жака и Артура оказывался лишь случайно. И я готов был держать пари, что этот надоеда — монохромат, то есть он излучает лишь одну волну, отнюдь не размазывая её даже по своей зеленой области спектра.

— Фиксируй на своём дешифраторе волну каждого незнакомца, которого я тебе покажу, — сказал я Жаку. — Но не называй её, пока я сам не назову. Погляди на этого забияку. По-моему, он излучает в пятистах пятидесяти миллимикронах.

— Пятьсот пятьдесят и две десятых, — откликнулся Жак.

— А вон тот попрыгунчик — пятьсот пятьдесят два миллимикрона.

— С тремя десятыми, — подтвердил Жак.

Мы перебрали всех зелёных незнакомцев. Я ошибался лишь на десятые доли в плюсовую сторону — такова постоянная индивидуальная погрешность моего зрения, я знал о ней и раньше. После зелёных мы перешли к оранжевым и красным. Так стало ясно, что одна твёрдая характеристика найдена: каждому вариалу присуща индивидуальная волна излучения. С этого момента они перестали быть сумбурной толпой, мы могли находить безошибочно каждого, кого хотели.

Жак посоветовал назвать вариалов по буквам, характеризующим цвет. Зелёным он присвоил индекс «И», а моему «поклоннику» обозначение «Иа», как первому, с кого начинаем счёт.

Вариалов все прибывало. Вокруг нас носилось множество меняющих облик существ. Среди них были и умилительно-зеленые И, и весело-жёлтые О, и хмуро-фиолетовые Е, и пронзительно-синие V, и солидно-красные Я, и лениво-оранжевые Ю. В движениях новых знакомых, в трансформациях их тел было столько доброжелательности и приязни, что мы все больше чувствовали себя в компании друзей.

— Надо посовещаться, Казимеж, — хмуро сказал Артур.

Я впервые — и, убеждён, в последний раз — увидел Артура растерянным. Зрелище это такое редкое, что стоит полюбоваться. Оставалось ещё несколько часов до той минуты, когда Хирота совершит своё первое великое открытие, пронзительно высветившее тьму загадок. Но в тот момент он стоял передо мной столь недоумевающий и унылый, что мне захотелось утешить его чем-либо бодрым, вроде: «Не вешать носа! Не переживай! Голову выше!». И только с усилием я удержал себя от пошловатых сентенций. Я сказал Артуру и Николаю:

— Показывайте и рассказывайте, друзья!

Мы стояли компактной группой, над нами метались разноцветные вариалы, а неподалёку громоздились странные сооружения, похожие на гигантскую химическую посуду и заводские химические установки, и все это складывалось в удивительный город, населённый удивительными существами. На некоторое время мы потеряли интерес и к вариалам, реально кружившимся вокруг, и к городу, физически напиравшему на нас. Нас отвлекло «исследование философских сущностей» — так потом назвал это занятие Жак.

— Дело в том, — начал Николай, — что вариалы не могут быть ничем иным, кроме живых существ. И живыми они тоже не являются. Ни в одну из категорий физических объектов они не вписываются.

— Но они все-таки существуют? — на всякий случай уточнил я. — Их беспорядочное метание напоминает мне броуновское движение молекул. Но не будешь же ты утверждать, что они привидения или плод, как ты говорил, необузданной оптической иллюзии?

Физической реальности вариалов Николай не отрицал. Но это было единственное, что он согласился за ними признать. Все остальное — загадка. Ответы вариалов на сигналы неадекватны, следствие не соответствует причине, противодействие не равно действию: в мире неодушевлённых материальных предметов это немыслимо. Ни второй, ни третий законы механики Ньютона не действуют. Николай поочерёдно освещал незнакомцев вспышкой зеленого света — один уклонялся, другой бросался навстречу, третий сжимался, другие расширялись, погасали, разгорались и так далее. Ответы были явны, но неодинаковы. И при повторной вспышке каждый отвечал по-иному, чем в предыдущий раз, а в сумме все ответы составляли хаос. То же повторилось и при использовании слабых электрических разрядов, слабых магнитных полей, тепловых сигналов и прочего. Одинаковые причины вызывают неодинаковые ответы, неодинаковые причины, порождают одинаковые реакции.

— Это, конечно, можно рассматривать как доказательство, что вариалов к неодушевлённым предметам не отнести, — сказал я. — Тут я с тобой и Артуром согласен. Бессмысленно вести себя способны только живые существа, в мёртвой природе бессмысленность невозможна. Но ты говоришь, что и к живым их не причислить, ибо реакции их лишены целесообразности, типичной черты нормальных организмов, как ты выразился. Я продолжу твою мысль. Что, если они живые, но ненормальные? Неадекватность чужда неодушевлённой и нормальной одушевлённой природе, но типичное свойство безумия.

Николай хотел что-то сказать, однако его прервал Артур:

— Полинг, ты даже не подозреваешь, насколько прав!

— Как знать, может, и подозреваю! — холодно ответил я. Меня, хорошо помню, начал раздражать апломб Артура. Мне казалось, что обычные истины можно высказывать и не так выспренне. Я тогда не представлял, какая гигантская работа мысли скрыто совершается в Артуре. Не так много времени оставалось до момента, когда я вынужден был признать, что и не догадывался, какие выводы можно сделать из моего случайного замечания, что действия вариалов напоминают поведение безумных.

— Примем, что вариалы — существа, а не физические явления, — продолжал я, — и что язык у них основан на изменении формы и размеров тел. У нас есть передатчик кинетической речи? Пусти его на широкий поиск с переводом действий на язык одушевлённых оценок типа «колесо жалобно скулит», «волна угрожающе рычит». В безумии есть своя система. Посмотрим, имеется ли она в поведении милых дзета—незнакомцев.

Николай выдвинул из большого дешифратора яркий шар на тонкой ножке — стандартный передатчик кинетической речи, на Земле он помогает разговаривать с пчёлами, на дальних планетах им тоже с успехом пользуются. Шар засиял, увеличивался, уменьшался, проворно качался на ножке-стебельке. Вначале я не заметил, чтобы его появление произвело смятение в стане дзета—жителей, они вели себя вокруг него так же, как и вокруг нас, — приближались, отскакивали, всячески вертелись, всячески меняли свой вид. Потом понял, что передатчик их все же интересует больше, чем мы: разноцветное облако вокруг него стало гуще. И непроизвольные вариации форм тела тоже приобрели какую-то упорядоченность, мы с Жаком не могли точно указать, в чем она, но чувствовали её. Жак уже был уверен, что дешифратор нашёл её, однако Николай раздражённо махнул рукой:

— Белиберда, Жак! Ни в одном уголке космоса не встречал такой чудовищной расшифровки! Полинг, посмотри, что за чушь выдают нам эти создания.

Передатчик задавал вариалам вопрос: «Кто вы такие?» — так мы условились между собой толковать его сигналы. И как установили впоследствии, когда усвоили их язык, они примерно так же истолковали его. А ответы в стандартных человеческих фразах составляли набор беспорядочных шумов, а не адекватных реакций, хотя каждый сам по себе и содержал какой-то смысл. Даже теперь можно впасть в отчаяние, обозревая густой букет нелепостей, объявленный дешифратором: «Танцевать! Хорошо, когда холодно. Откуда вы? Падать вверх, падать вверх. Очень ярко, очень ярко. Танцуем вверх. Вы — непохожие. Синяя ванна. Чрево, чрево. Танцуем. Вы из купола? Падать вверх. Уходим. Приходим. Вы из купола, да. Быстро вверх. Ух, ух, танцуем. Падаем, падаем. Из какого выхода. Купол, выход».

И среди этого кое-как расшифрованного вздора показались зачатки абстрактных понятий, перед которыми спасовал и наш всемогущий дешифратор и смысл которых стал ясен лишь впоследствии, когда уже не было причин удивляться.

«Часть больше целого. Один да один — один. Один минус один — один. Когда светло — темно. Синяя ванна — жизнь. В чрево, в синюю ванну».

Я припомнил только незначительную часть ответов и невольно расположил их в какой-то осмысленной последовательности, а тогда и мне и Николаю бросался в глаза вздор, а не смысл. И если бы не наблюдательность Жака, недаром выбравшего себе функцию зеваки, и не проницательность Артура, возможно, контакт с вариалами так бы и не состоялся. Жак тронул меня за руку, когда я обозревал ленту расшифровки.

— Казимеж, нас куда-то зовут. Возможно, это хаотическое движение, но его можно растолковать и как приглашение.

Я оторвался от дешифратора. Вариалы все гуще метались вокруг нас. Теперь можно было оценить зоркость Николая, сравнившего их с мыльными пузырями. Они отличались от мыльных пузырей, правда, тем, что пузыри гораздо стабильней по форме и величине, зато вариалы не лопались в своих чудовищных трансформациях. И при известном воображении можно было счесть за приглашение прогуляться то, что разноцветное их облако стало вытягиваться в сторону города. Ни один не улетал, но беспорядочная ещё недавно стая все определённей приобретала форму струи, текущей от нас внутрь.

— Я согласен с Жаком, — сказал Артур. — У меня появились мысли, подтверждающие его наблюдения, но я их выскажу потом.

Он объявил это так, словно уже делился какими-то невероятными открытиями, и нам оставалось лишь поражаться их глубине. Гораздо больше, чем невысказанные мысли Артура, меня убедило поведение Иа. До какого-то момента он беспорядочно вертелся вокруг меня, я был только центром его метаний, но сами они определённого направления в какую-либо сторону не имели. А теперь он отлетал от меня чаще всего к городу. Можно было истолковать его отлеты и прилеты и как приглашение идти за ним.

— Попробуем, — сказал я и пошёл в сторону города.

Теперь мы снова продвигались под зданиями на колоннах, под трубопроводами, под лестницами, шедшими вверх, а не вниз. Уже не было сомнений, что здания представляют собой жилые помещения: то один, то другой из облака вариалов влетал внутрь и больше не появлялся. Из других зданий вылетали все новые жильцы. Они выпрыгивали, взбирались вверх на лестничную площадку, проворно шевеля ножками-лучиками, и оттуда кидались в общее облако. А те, что удалялись, взлетали на такую же площадку, там выпускали ножки и, цепляясь ими, опускались в дом. Я обратил внимание Николая, что вариалы ведут себя так, словно подъем для них труда не составляет, а на спуск надо затратить усилие. Он добавил, что при спуске каждый вариал уменьшается, это он определил, наблюдая моего спутника Иа: тот, стремясь ко мне, превращается чуть не в пулю, а отлетая, распускается, как павлиний хвост.

— Возможно, здесь действует отталкивание, а не тяготение, Казимеж. Надо проконсультироваться у Артура, не противоречит ли такое явление природе двенадцатимерного мира. Что, если сами мы не ощущаем этого благодаря защитному экранированию? Разреши снять его полностью.

Полностью снять экранирование я не решился — и так уже сильно ослабили его. Мы продолжали двигаться в чужом мире, на три четверти оставаясь в своём: наблюдению это не мешало. На каком-то участке пути здания исчезли, вокруг простирались только стены, уходившие в тёмную высоту, в одной стене виднелось отверстие. Вариалы метались вокруг отверстия, то один, то другой исчезал в нем, то один, то другой вылетал наружу, но исчезавших становилось больше, чем оставшихся. Стало ясно: и нам предстоит лезть в дыру. Я пожалел, что не могу произвольно уменьшить свой объём, — отверстие было слишком узко для моего тела. Но дыра вдруг раздалась, как резиновая, за ней показалась широкая траншея, озарённая внутренним светом. Я с удивлением пощупал стенку и края отверстия. Это был твёрдый материал, отнюдь не резина, но и Жак, замыкавший движение, самый крупный из нас, проник в траншею без труда — так сильно она расширилась, едва он нажал на неё своими метровыми плечами. Теперь мы шагали по обширному коридору с гладкими самосветящимися стенами. Трансформирующиеся вариалы уносились вперёд и возвращались. Лишь мой Иа чаще всего обнаруживался возле нас да появился ещё один спутник, он льнул к Николаю. Жак назвал его Иу, он излучал в волне пятьсот пятьдесят три миллимикрона.

Николай пошутил, что мы путешествуем внутри организма, а не строения — уж больно дорога похожа на пищевод. Не собираются ли нас переварить? Он не удивится, если нас впихнут в гигантскую пещеру желудка. Он не возражал бы свернуть куда-нибудь в вену и поплавать в кровяной реке — это все же спокойней. Жак предпочитал рейс по нервам: там Можно уловить электрические разряды, а они много дадут для познания вариалов. Так мы пошучивали, продвигаясь все дальше. Я хочу особенно отметить это наше весёлое настроение: мы безошибочно чувствовали, что попали к дружественным существам, хотя ещё не были уверены ни в их разумности, ни даже в том, что всем этим разноцветным вариалам присуща жизнь в нашем космическом, биологическом смысле

Вскоре мы попали в обширный зал, залитый фиолетовым сиянием с потолка. Ликующе раздуваясь, вариалы устремились к сиянию. Даже верные Иа и Иу унеслись под потолок, где беспорядочно толклись другие вариалы. Николай с Артуром установили свой громоздкий дешифратор на грунте, я ограничился моим универсальным, хотя он пока не давал никакой расшифровки. В отчёте Артура много написано о том, что земные конструкторы приборов далеко не представляли себе всей сложности двенадцатимерного мира, — новых исследователей дзета—пространства понадобится экипировать основательней.

Судя по поведению вариалов, путешествие было завершено, нас привели на «конечную станцию» — так называли мы этот зал в отчёте. Я скомандовал привал, мы с Жаком уселись на пол, Николай с Артуром заканчивали измерения. Они подтвердили, что вариалы не притягиваются, а отталкиваются от почвы и сила отталкивания пропорциональна величине и форме тел — вероятно, все трансформации и объясняются стремлением менять силу отталкивания. Эта удивительная сила, в нашем мире встречающаяся лишь среди одноимённых электрических зарядов, в дзета—мире быстро, чуть не в седьмой степени, ослабевает с высотой и становится равной силам стяжения — они тоже действуют, но гораздо слабее. Имеется полоса, где стяжение уравновешивает отталкивание, там появляется невесомость. В полосе невесомости расположены входные площадки лесенок. Вариалам нужно усилие, чтобы опуститься ниже и подняться выше этой полосы, в ней же они резвятся вволю — это стихия беспечального существования. Электрических зарядов у вариалов мы не обнаружили. Николай считал, что отталкивание не связано с электромагнитными полями, а стяжение — не гравитационной природы. Я спросил Артура, увязывается ли это с рассчитанной им заранее природой двенадцатимерного мира, он ответил, что кое-что подтверждается, а кое-что нет, и дальше не захотел развивать эту тему.

Для проверки Николай взлетел под потолок и немного пошатался там. Возвратившись, Николай доложил, что под потолком невесомость полная и что там вариалы почти не варьируются.

— Друг Полинг, — торжественно сказал Артур, — хочу сделать важное сообщение. Попрошу полного экранирования.

— Боишься, что кто-нибудь из вариалов заденет тебя? — удивился Николай. — Но ведь это милые создания!

— Боюсь, что они нарушат течение моей мысли или отвлекут вас от проникновения в её суть, — невозмутимо ответил Артур.

— Лучше бы всего возвратиться на корабль, но можно поговорить и тут, если отстраниться от созданий, которых ты называешь милыми, и их города, который мне не представляется столь милым.

Полное экранирование, как показала проверка на Немесиде, означало полное отстранение от всех воздействий окружающего мира. Правда, оно было испытано лишь в нашем восьмимерном мире, но по теории Артура и расчётам конструкторов «Пегаса» неполадок и в дзета—пространстве быть не могло. Для осторожности я включил генераторы «Пегаса» на постепенное выпадение из окружающего. Сперва замутились самосветящиеся стены и притушился сияющий потолок, потом стали расплываться вариалы, а через минуту уже ничего вокруг не было. Мы сидели как бы в коконе своего индивидуального мирка — ни дзета—мира не существовало для нас, ни нас для него. Мне жаль, что я не древний писатель романов, отменно живописавших ужасы — страшные схватки со зверями, войны между народами, продвижение по опасной служебной лестнице, катастрофы в природе, семейные измены. Если бы у меня хоть на грош было литературного умения, как бы нарисовал я картину нашего совещания в абсолютной пустоте! Художники прошлого рисовали богов и святых величаво восседающими на облаках. А мы были в ничто — пустота внизу, с боков, сверху! Николай в восторге воскликнул, что и не подозревал, как это прекрасно — быть среди совершеннейшего ничего!

Проверив прочность экранирования, я обратился к Артуру:

— Мы слушаем тебя, друг Хирота.

— Я хочу сказать, что мы находимся в мире, где не действуют ни наша логика, ни наша математика. Логика здесь не аристотелева, а математика не евклидова.

В этом и состояло великое открытие Артура Хироты.

Наверно, даже Жак, всегда соглашающийся с Артуром, на этот раз не смог бы объявить, что все мгновенно понял и все сразу принимает. Мы заранее знали, что отправляемся в необыкновенный мир, и предвидели массу «ожиданного неожиданного» — и отсутствие привычных телесных форм, и действие ещё неизвестных физических законов, и невиданные пейзажи. Первое знакомство с дзета—миром — и странным куполом, и радиалами, и светоморем, и расширяющейся перспективой, и трансформирующимися вариалами — подтвердило, что новостей немало. Но я уже вспоминал, что втайне новый мир меня разочаровал: его удивительности были менее удивительны, чем мне заранее воображалось, и я побаивался и желал чего-то более впечатляющего и опасного — в общем, того, что мы называем «необыкновенными приключениями». В сообщении Артура не было ничего ужасного, он повторил более подробно то, что уже высказывал. Но оно показалось мне гораздо удивительней, чем любое опасное путешествие. Я уточнил:

— Ты, стало быть, снова называешь неаристотелевым тот вздор, что нам несёт дешифратор? Надо ли тебя понимать так, что все, где нет смысла, является лишь иной формой логики? Но ведь логика есть всегда система осмысленных, а не бессмысленных операций.

— Речь не о бессмысленности вообще, а о тайном смысле внешне бессмысленных действий. Ты сказал, что вариалы напоминают тебе безумных. Это очень глубокая мысль, Казимеж, я уже говорил. Но ты не продумал её до конца. А я думал только об этом. И когда понял, к чему она ведёт, страшно обрадовался.

— Обрадовался? Тебя радует абсурд?

— Раньше условимся, что называть абсурдом.

— Абсурд — все. что противоречит логике. Неужели надо заранее договариваться о таких определениях?

— Лучше договориться. Так вот, абсурд мира вариалов таков лишь для нас, но для их мышления этот мир естествен.

— Ты сказал, что знакомство с вариалами тебя радует?

— Да, именно так, И ты, конечно, понимаешь почему?

— Конечно, не понимаю — так точней.

Артур поглядел, словно удивлялся моей тупости. Я хладнокровно снёс его невежливый взгляд. Он заговорил, как бы читая элементарную лекцию несмышлёнышам:

— Но это же просто, Казимеж! Чего, собственно, мы ожидали? Потрясающих новых приключений в старом стиле, давно ставших шаблоном для космопроходцев, — жуткие галактические уголки, мрачные и сияющие планеты, неистовые и потухшие звезды, встречи с чудовищами животного мира, с питекантропами разума, низшими и высшими цивилизациями, мыслящими, в общем, так же, как мы, но либо пока с наслаждением поедающими друг друга, либо достигшими могущества и благости богов. Человек до сих пор всюду встречался со своим миром, с самим собой, но только с собой на разных стадиях своего общественного развития, и мы привыкли везде искать что-то похожее на нас — бывших или будущих.

— А встретили непохожее?

— Да! Встретили миры, где иная физика и иная геометрия, где разумным существам свойственны иные формы разума. Неизвестные нам нормы мышления — разве это не интереснее новых гор и морей, новых зверей, новых схваток с врагами, новых побед над инопланетными чудовищами? Нет в этом мире абсурда! Логика вариалов по-своему стройна, только не наша. И математика, уверен, здесь стройная, только иная, ибо основана на иной логике. Вероятно, один да один здесь опять один, но что особенного? Вот если бы один да один равнялись сапогам всмятку, а дважды два составляло дубину, тогда правомочно говорить об отсутствии логики в нелепой математике.

— Я не понимаю выражения «неаристотелев мир». Может быть, разъяснишь в двух словах, что ты имеешь в виду?

— В двух словах разъяснить не могу.

— Объясни в ста словах, если не можешь в двух.

Объяснение Артура превратилось в настоящую лекцию. Но честно признаюсь: мы все слушали её с интересом. Артур мыслил широко, мы это знали о нем раньше, теперь убеждались практически. Он начал с того, что людям свойственно стремление распространять на весь мир законы, выведенные из непосредственного своего окружения. Таково уж свойство человека — абсолютизировать частности. Иногда это приводит к успеху. Но и многие ошибки науки проистекали отсюда же. Человек видел, что Солнце и звезды вращаются вокруг Земли, — и вывел из этого птолемееву систему мироздания. Он построил евклидову геометрию земных площадей — и немедленно обобщил её на всю Вселенную. Он создал ньютонову механику маленьких скоростей и абсолютизировал её. И, разработав свою местную логику и математику, то есть наиболее общие качественные и количественные взаимоотношения вещей его мира, он тут же провозгласил их единственно истинными.

А научное познание мира с громом опрокидывало подобные высокомерные экстраполяции. Мироздание оказалось не птолемеево, пространство и механика лишь в частном случае евклидовы и ньютоновы, а что до иных миров, то вот он, такой мир, мы благополучно путешествуем в нем. Настал черёд поставить границы и мнимому всевластию галактической логики, которую, по творцу логики Аристотелю, можно было бы назвать аристотелевой. Дзета—мир не аристотелев. Здесь логика статическая, а не наша динамическая. Привычные нам логические правила осуществляются здесь лишь в целом, согласно закону больших чисел, вовсе не с нашей единичной точностью.

Я в этих рассуждениях пока не нашёл точного ответа на свои вопросы. К тому же галактические скитания приучили меня поначалу недоверчиво воспринимать даже вполне правдоподобные объяснения: мир фактов всегда много обширней нашего знания мира фактов. Я сказал:

— Ты истратил затребованные сто слов, но описал лишь то, что мы уже знали. Повторяю: название «неаристотелев мир» ничего мне не объясняет. Почему этот мир не аристотелев, а галактический — аристотелев, вот что объясни!

— На это мне потребуется двести слов, — хладнокровно сказал Артур.

И опять он возвратился к космосу. В чем главная особенность нашей родной Вселенной? В том, что там мир предметный. Вещественность — его существо. И логика и математика являются описанием наиболее общих свойств предметов. У человека логика вещная, такова её природа. Все науки, созданные человеком, несут отпечаток предметности человеческого мышления. Внешность придаётся даже понятиям, лишённым телесной формы, например слову и речи, а также и более того — разуму. В древних языках это видно ясно. От слова «вещь» в русском производится и «вещий», то есть мудрый, и «вещать», то есть говорить. «Речь» в том же русском совпадает с річ в украинском, а річ по-украински — «предмет». Разве мы не говорим: «он держал речь», «он взял слово», «слово у него веское», будто речь и слова — предметы. В немецком Welt, или «мир», очень близко Wort — «слову». Ещё ближе сопоставление в английском: word — «слово» и world — «мир». А греческий «логос», приводивший своей многозначностью многих в отчаяние, — это и «мир», и «слово», и «разум», и «начало всех начал», и бог ещё знает что. Разве не обычно наше словоупотребление: «я скажу тебе одну вещь», «с ним случилась странная вещь», «такие удивительные вещи происходят кругом»? Даже невещественным отношениям человек придаёт вещную форму! И как язык выражает вещную структуру нашего мира одним уж тем, что главная его часть — имя существительное, то есть предмет, так и логика и математика раскрывают общие связи между вещами. В математике главное понятие — количество, величина — прямо заимствовано из царства окаменевших в своих формах и границах предметов.

А если бы логика и математика взяли за основу не вещь, а процесс, сознательно игнорируя предметность, то получились бы новые и диковинные науки. Когда ток складывается с током, получается не два тока, а один; вполне возможно построить математику токов, где единица да единица опять дадут единицу. Логика силовых полей тоже не будет совпадать с логикой предметной. Диалектика, то есть логика развивающихся объектов, принципиально отличается от элементарной логики неизменных вещей, или — иначе — формальной логики. А здесь, в дзета—мире, мы встретились с объектами, для которых облик вещей не существен. Это царство материальных полей и сил, свободно меняющих своё предметное выражение. Это не значит, что они не вещны, но предметность здесь лишена наших закоснелых форм, она текуча. Естественно, что наша логика здесь оправдывается не в единичных случаях, а лишь в общем, свидетельствуя тем самым, что если вещный облик местных объектов переменен, то все же без облика предмета и они существовать не могут.

— Антилогика и минус-математика, — сказал Николай, захохотав.

Его так захватывало все необычайное, что оно от одной невероятности казалось ему истинным. Это не раз приводило к осложнениям в наших космических рейсах: астрофизику все же надо побаиваться фантастики. Для него дзета—мир, теряя загадочность, не лишался завлекательности. Я колебался. Многое становилось более ясным, но далеко не все загадки разъяснялись.

И чтоб окончательно рассеять мои сомнения, Артур предложил взять спектр видимых цветов и попытаться построить на них логику и математику. Мы с охотой сыграли в эту игру. И вправду, скоро убедились, что логика, основанная на цветах, запутанней, чем у вариалов. Белый цвет был белым цветом, но одновременно и красным, жёлтым, синим, соединёнными совместно: А было Б и не-Б одновременно. А когда два ярких цвета складывались, они, случалось, гасили один другой: части тут были больше целого.

— Хорошо, — сказал я. — Пусть статическая, а не динамическая логика. Делаю практический вывод. Мы до сих пор пытались найти адекватные ответы на единичные сигналы, но правильные ответы путались со вздором. Ну, ладно, не вздор, а флуктуации, отвлечения, случайности. Надо, значит, на каждый сигнал набирать статистику реакции и искать равнодействующую, она и будет истинным ответом. Одно скажу: если теория Артура верна, то какой же это мир транжира! Вместо одной реакции на один сигнал сотни разных — и высчитывай потом, что правильно!

Артур считал, что и категория трат в дзета—мире иная, чем у нас. В галактической закоснелости всякий выход за примитивное динамическое соответствие — недопустимая растрата средств. Но в двенадцатимерности шире спектр возможностей. Дзета—жители богаче набором логических понятий. Они не транжирят их, просто щедрей используют свои богатства.

Он объявил это с такой настойчивостью, что я не захотел больше спорить. Да я и не мог бы выставить новые основательные аргументы против его теории.

Кто интересуется, может узнать в отчёте, отосланном на Землю, как точно подтвердилось открытие Артура Хироты и каким трудным был процесс его подтверждения. Нет нужды вспоминать те первые дни в городе вариалов, они однообразны: мы блуждали по трубопроводам, каналам, венам, нервам, жилам — и сейчас не знаю, какое наименование правильней, — вокруг носились разноцветные дзета—жители, ко мне льнул мой Иа, Николая сопровождал Иу, дешифраторы вырабатывали код взаимной информации, общение становилось все осмысленней. К сожалению, передатчик кинетической речи был лишь один, без него доносить вариалам свои мысли мы не могли. Зато сами мы постепенно и без передатчика научились распознавать смысл в трансформациях тел. Первым освоил это искусство Жак. Он так точно растолковывал поступки вариалов, словно они извещали его о своих желаниях по особому каналу. Некоторое время он даже нёс службу второго передатчика — и очень гордился этим. И хоть вскоре все мы научились понимать основные вариации дзета—жителей, его проникновение в их души все же было более полным, чем у остальных.

Знание о городе и его жителях накапливалось быстро. Вариалы считали свой город живым существом и побаивались его раздражать. В гневе, утверждали они, он опасен: бывало, что гибли нарушители его спокойствия. Сноситься с ним непосредственно невозможно, но есть два правителя, тоже вариалы, правда, очень далёкая вариация, они — выразители его мыслей и настроения. Один командует левыми свойствами города, почему и называется Левым, а другой — соответственно — Правым. Левое и правое — самые общие особенности местного бытия, это не так геометрические, как психологические понятия. О появлении людей оба правителя знают. С ними надо встретиться, они лишь ждут, чтобы мы немного освоились. Зал, куда нас привели в первый день, — чрево города, столовая, где вариалы подкрепляются единственной своей пищей — интенсивным облучением, каждый в своей длине волны.

В этом местечке разноцветные вариалы находят полный спектр: от инфракрасных лучей — их любят все — до дальнего ультрафиолета, но пронзительность ультрафиолета способны выносить лишь синие У и фиолетовые Е, а их среди вариалов немного.

Особо отмечу один любопытный факт. Николай, проверяя статичность дзета—логики, задавал вариалам школьный вопрос: «Если все люди смертны, а Кай человек, то…», заменяя, естественно, людей вариалами, а Кая каким-нибудь Уа, Им, Ой и так далее. Ответы составили обширную таблицу:

«Если все вариалы смертны, а Ию вариал, то Ию нужно танцевать… подкрепиться радиацией… он смертен… он должен облучиться, он умрёт… он летит вверх…»

И все в том же духе! Николая и этот неутешительный. результат порадовал: в каждой серии среди полной бессмысленности непременно встречался и правильный ответ.

— Конечно, это иголка в стоге сена. Но и иголку можно извлечь, если воспользоваться магнитом. А наш магнит, — он показал на большой дешифратор, оснащённый программой Артура, — достаточно мощён.