Глава одиннадцатая

Архиерейский пруд

Увидев отца, я обнаружил, что он изрядно приободрился.

– Матери звонил? – шепнул я ему, когда нас вели по коридору крепостного бастиона, разводя по камерам.

– Ей сообщит инспектор, – шепнул в ответ отец. – Главное – не делай глупостей. Нас скоро выпустят, сынок.

Сидя в одиночке и вороша в памяти события последних месяцев, я вспомнил и об исчезнувшем из города четыре месяца назад отряде Игната Мостового. Наверняка он уже вернулся в Кедрин. Отец ничего не говорил мне о его судьбе, а сам я не спрашивал.

Первый день заключения прошел спокойно. Нас вовремя и довольно сносно кормили, по очереди сводили в душевую помыться. На допрос меня не вызывали.

Потом началась долгая-предолгая ночь. Мучила бессонница. Чудились какие-то голоса, крики – то ли казнимых, то ли пытуемых. Потом я сообразил: это со мной разговаривают стены камеры, они помнят всех, кто сидел здесь когда-то…

На следующий день все переменилось. Охрана без конца топала по коридорам, бренча связками ключей и гремя чугунными дверями камер. Караульные помещения гудели от шумных споров, порой я даже разбирал отдельные слова. Что происходит? Мне было изрядно не по себе.

Несколько раз надзиратели подходили к двери моей камеры, открывали глазок и молча разглядывали меня, будто я – заморская диковина. Обед вдруг оказался ресторанным: подали жареную медвежатину и красное вино. А ближе к ночи меня повели к коменданту крепости. Я обнаружил у дверей его кабинета усиленную охрану – четверых пластунов с автоматами наперевес.

В огромном кабинете на стульях у массивного письменного стола сидели мой отец и три больших начальника: городской голова, полицмейстер и военный комендант.

– А вот и ты! – радостно воскликнул отец, вскочил на ноги, подбежал ко мне, обнял за плечи. Потом усадил рядом с собой. Он был возбужден и весел.

– Теперь все в сборе. Можно начинать? – недовольным голосом осведомился господин градоначальник. Отец кивнул.

– Я хотел спросить у вас, Федор Иванович. Что произойдет, если в Кедрине появится ехидна?

– Это чисто теоретический интерес или чудовище уже в городе?

Господин градоначальник молчал, играя желваками.

– Ну хорошо… – Отец кивнул. – Так вот: о стерляжьей ушице придется позабыть и о заливном судаке тоже. Рыбаки перестанут ловить рыбу. Бабы не пойдут на речку стирать белье, детишки не смогут купаться в жару. Клюкву и морошку на болотах не пособираешь. А ежели зараза попадет в колодцы, скотину не напоить, огород не полить. Так что голод это. И Кедрину не выжить. Никак…

– Что же делать, Федор Иванович? Как спасти уезд?

– Придется вызывать подмогу – каменских и-чу. Если, конечно, Гильдия согласится вам помочь… после нашего ареста.

– А если нет?

– Страшная штука, когда личинка ехидны попадает в человеческий организм… Придется запастись привозной водой, объявить в уезде новый карантин, перегородить Кол-добу густыми сетями, чтоб ни одна личинка не проскользнула вниз по течению, и сбросить в зараженные водоемы бочки с крысомором. Деревья вокруг надо сжечь из огнеметов – они могут быть заражены. Личинки нередко забиваются в трещины коры и годами спят, пока не представится благоприятная возможность…

С каждой новой фразой господин градоначальник все больше серел лицом, стискивал и без того туго сжатые кулаки. Смотреть на него было больно. Отец живописал беды, которые обрушатся на наш благодатный край, и я наконец понял: он куражится, тешит душеньку, и месть его сладка. И тогда – впервые в жизни – мне стало за него стыдно.

– Где же взять столько яда? – с тоской спросил военный комендант.

– Купите у фаньцев. Правда, они скорей всего уже в курсе нашей беды. Разведка у них поставлена замечательно. Итак, фаньцы заломят цену. Но даже если три шкуры драть будут, соглашайтесь. Иначе потом придется заплатить во сто крат дороже.

– Настанет время, и я вам выставлю счет! – вдруг с тихим бешенством произнес градоначальник.

– Не валяйте дурака, любезнейший, – пронзительно-ледяным голосом стеганул его отец и, выдержав паузу, произнес равнодушно: – Я устал от пустого разговора. Распорядитесь, чтобы нас отвели в камеры.

Господин градоначальник не выдержал. Вскочил на ноги, опрокинув стул, и взорвался:

– Будьте вы прокляты! Я ведь знаю!.. Вы своими руками!.. Это измена! – орал он, побагровев, как перезрелая малина.

Полицмейстер и военный комендант сидели с каменными лицами.

– Извольте не кричать на меня, – спокойно произнес отец, поднялся с табурета и шагнул к двери.

Господин градоначальник в испуге отшатнулся к стене: ему показалось, будто отец намерен его прикончить.

– Я арестован и не могу ни помочь, ни навредить Кедрину, – добавил отец и зычно позвал: – Надзиратель! – И когда усатый фельдфебель в потертом жандармском мундире просунулся в дверь, отец сказал ему: – Господин градоначальник приказал отвести нас в камеру.

Вопросительный взгляд на начальство. Начальство стоит, отвернувшись к окошку-бойнице и что-то высматривает на речном берегу. Надзиратель козырнул и привычно гаркнул:

– Слушаюсь! Руки за спину! Впе-еред!

Нас выпустили из крепости под утро – господин градоначальник потребовал соблюдения всех формальностей. Городской прокурор оформил кучу бумаг, закрывая уголовное дело. Отцу в камеру принесли доставленный фельдкурьером оригинал постановления с туманной формулировкой: «В силу изменившихся обстоятельств дела».

– Ну что, «умыл» городничего, сынок? – пробормотал дед, которого несли на носилках санитары. Отец шел рядом, держа его за руку.

– Умыть-то умыл, да вот только спину теперь не подставляй…

– А ты чего хотел? Это война… – Голос деда был слаб, но ум по-прежнему крепок. Глаза ввалились, под ними набрякли синие мешки, щеки покрыла болезненная желтизна. За два последних дня он сильно сдал.

Это была последняя боевая операция Ивана Сергеевича Пришвина. Вылазка в особняк Булатовича дорого ему стоила. Проклятый шестиголов нарушил в нем равновесие, и разом вышли из строя все органы деда. Попади он сразу же домой и пройди курс восстановительной терапии фань-ских и-чу, быть может, и обошлось бы. А в тюремной больнице, куда его положили вместе с ослепленными и обожженными бойцами, лечение ограничилось уколами магнезии да витаминов.

На казенном моторе мы отправились домой. Отцу было плевать, что господин градоначальник считает минуты, ожидая нашего прибытия.

Слишком мало просидели мы в крепости, чтобы как следует прочувствовать свое освобождение. И все равно: приближаясь к «гнезду» Пришвиных – с каждым перекрестком, промелькнувшим за стеклом, – я ощущал, как теплеет у меня в груди и тяжесть сходит с сердца.

Мать встречала нас на парадной лестнице. Молчала, Держалась за перила, не в силах сойти вниз. Лицо ее осунулось – остались одни глаза. Отец первым выскочил из машины, взлетел по ступеням, обнял жену. Она обмякла в его руках, уронила голову ему на плечо.

Но уже спустя минуту мама снова была полна энергии, потащила младших в ванную, а они наперебой рассказывали о своих приключениях и готовы были не закрывать рот, верно, до самого утра.

Мы с отцом перенесли деда в его комнату на первом этаже и осторожно сгрузили на потертый кожаный диван – любимое лежбище Ивана Сергеевича. Лучший лекарь кед-ринских и-чу и наш старый семейный врач ждали деда, сидя на венских стульях. Их загадочные инструменты, пузырьки, мешочки и коробочки с лекарствами были выгружены из старинных саквояжей и в особенном порядке разложены на могучем письменном столе. Мы не стали мешать – поцеловали деда в висок, подержали за руку и ушли.

Один за другим Пришвины тщательно отмылись от пота и грязи, переоделись в чистое, все вместе поели домашнего, показавшегося сказочно вкусным борщеца. И лишь затем мы с отцом вышли к терпеливо ожидавшему нас мотору. В Архиерейский сад, где поселилась ехидна, поехали мы вдвоем – двойняшки и Сельма были оставлены дома, несмотря на их отчаянные просьбы. Тут уж мать встала стеной.

Дома царила ажитация, мельтешили дети, и было не до секретных разговоров. В дороге тоже не побеседуешь. Казенный шофер – наверняка негласный сотрудник Корпуса Охраны. Так что я по-прежнему не знал, что происходит в городе.

Слух по Кедрину был запущен своевременно, и операция по истреблению смертельно опасной ехидны проходила при большом стечении народа. Градоначальник в очередной раз пришел в бешенство, но разогнать зевак не решился. Гудящая толпа подпирала густую цепь жандармов и городовых. Даже на изрядном удалении от пруда люди чувствовали себя неуютно. Страх по капле просачивался в душу и изгрызал ее. То один, то другой зевака не выдерживал и, расталкивая толпу, бросался бежать прочь.

Чудовище копошилось в глубине Архиерейского пруда, баламутя воду, поднимая со дна ил и выбрасывая на берег обглоданные скелетики воробьев, голубей, галок и ворон.

Мы вместе с городским начальством следили за ним в бинокли, стоя в ста шагах от пруда – за деревьями, около чугунной ограды с литыми букетами роз. Подойти ближе было никак невозможно.

– Ход роет к реке. К проточной воде рвется – не удержишь. Инстинкт размножения сатанинский… – с видом знатока вещал отец. Я ушам своим не верил: он повторял те жуткие и глупые истории, которьши пугают друг дружку миряне.

Отец стоял, уперев руки в бока, а градоначальник, полицмейстер и военный комендант почтительно ему внимали. Так, по крайней мере, казалось со стороны. Только что подъехавший на моторе Никодим Ершов с трудом сдерживал смех. Отец издевался над ними, а они согласно кивали. Я испугался: если поймут – ни за что не простят. Потом сообразил: в любом случае не простят. Свидетелей своей беспомощности люди такого сорта привыкли истреблять на корню – до седьмого колена.

Ехидна опасна отнюдь не ядовитыми укусами. Не лезь к ней в пруд – она и не тронет. Сама отгоняет всех, кто мешает ей жить. Самое страшное свойство ехидны – способность к стремительному размножению. В этом отец был абсолютно прав. Своими отпрысками она в считанные дни может заполонить все соседние водоемы со стоячей водой. Личинки рано или поздно попадут в канализацию, оттуда – в реку, и тогда заражение уезда будет не остановить.

– А теперь прошу всех, кроме и-чу, отойти еще на сто шагов. Начинаю подготовку к бою. Почуяв опасность, ехидна может напасть первой. – Он опять врал. Ехидна никогда не лезет на рожон.

Бред какой-то! Да, я понимал: это игра – он хотел продемонстрировать городской публике неимоверную трудность и опасность поединка с коварным чудищем, лишний раз доказывая незаменимость Гильдии. Но чтобы столь откровенно обманывать мирян?

Начальство, недовольно бурча себе под нос, двинулось к оцеплению. Господин градоначальник через рупор попросил кедринцев отойти на безопасное расстояние. Зеваки поначалу не тронулись с места. Тогда полицмейстер отдал команду, и городовые с жандармами начали теснить толпу.

Меня распирали невысказанные вопросы. Еще немного – и я просто взорвусь. Я не стал соваться к отцу, колдующему над боевыми амулетами, а подошел к Никодиму Ершову. Он старался делать вид, будто Федор Пришвин говорит и делает все как надо. Значит, Воевода в курсе. И потому я прошептал ему на ухо:

– Или вы скажете мне правду, или я пойду к этим типам и объявлю, что им дурят голову.

Никодим Ершов посмотрел с удивлением и понял, что со мной происходит. Отвел меня на несколько шагов, чтобы отец не услышал, и объяснил ситуацию.

Оказывается, отец отправил Игната Мостового с отрядом в солончаковые топи Карагача, за семьсот верст от Кедрина, – для отлова взрослой и потому весьма агрессивной самки ехидны. Из шестерых бойцов вернулись четверо, везя в серебряной бочке крупную, мало пострадавшую при поимке особь. Отряд возвратился в город за две недели до нашего ареста и стал ждать приказа.

После ареста – благодаря инспектору Боброву – отец смог позвонить Мостовому. Он сказал: «Передай моей жене, что все живы-здоровы, но придется малость задержаться. У нас небольшие неприятности» – и закончил безобидной фразой: «Пока нас нет, можно убраться в доме». Это был условный сигнал.

И в первую же ночь Игнат с помощью своих бойцов выпустил чудовище в Архиерейский пруд – любимое место отдыха горожан. Ночь была хоть глаз выколи, и-чу – опытны и умелы, и операция прошла без сучка без задоринки.

Плюх! Полетели в стороны фонтаны затхлой воды и ряски. И в самом центре Кедрина, рядышком с префектурой и Городской Думой, забарахталась в пруду опьяненная нежданной свободой ехидна.

Отец сознавал, что совершает преступление против ни в чем не повинных горожан, отнимая у них покой, ощущение надежности бытия, твердой почвы под ногами. Это было и преступление против Гильдии. Все ее писаные и неписаные законы строго-настрого запрещают использовать чудовищ в любых – даже самых благородных – целях.

Но отец счел, что это наименьшее зло и другого пути спасти кедринскую рать нет. Если ее разгромят, случится катастрофа. Распоясавшаяся нежить будет выкашивать мирное население почище сибирки.

Город узнал о ехидне на следующее утро, когда уборщики хотели подмести аллеи и протереть запылившиеся скамьи, но их не пустило. Ни один человек отныне не мог войти в Архиерейский сад. Зато всякую городскую живность тянуло к тамошнему пруду как магнитом.

Власти растерялись. Они никогда не имели дела с ехиднами – и-чу всякий раз расправлялись с ними на дальних подступах к городу. Откуда было знать «отцам города», что данная особь ничем не угрожала Кедрину: ее ядовитые железы и детородные органы были вырезаны. Именно эта операция и стоила жизни двоим молодым бойцам. У ехидны остались только страшные жвала и грозно торчащие вибриссы. А еще она могла пугать людей, учиняя в Кедрине панику: ехидны испускают инфразвуковые волны.

Господин градоначальник скрепя сердце отправился к временно исполняющему обязанности кедринского Воеводы. Гильдия в лице Никодима Ершова так ответила на просьбу городских властей:

– Вы обвинили нас в уголовщине за то, что мы уничтожили гнездо смертельно опасной нечисти. И мы умываем руки. Рать не будет ни с кем сражаться.

Уговоры на Никодима не действовали, угрозы его не пугали.

– Двум смертям не бывать – одной не миновать. А дальше Сибири не сошлешь.

– Я знаю, кто все это затеял! – в отчаянии закричал городской голова. – Пришвин предал кедринцев!

– Ваши обвинения беспочвенны, оскорбительны, – ледяным тоном ответил Воевода, – и лишний раз подтверждают правильность нашего решения.

Градоначальник вернулся в Городскую Управу несолоно хлебавши, а ехидна тем временем скушала всех жирных архиерейских карасей и принялась за птиц. Покончив с ними, она непременно займется кошками и собаками.

Полицейские и солдаты не могли приблизиться к Архиерейскому саду. А бомбардировать фугасками любимое место отдыха, украшение Кедрина, «отцы города» не решались. Вызвать подмогу из Каменска они тоже не могли: вынести сор из избы – значит, признать свою полную несостоятельность. Еще неизвестно, как посмотрят на конфликт с и-чу губернские власти, пусть даже сами они Гильдию не любят.

Хоть господин градоначальник и был уверен в виновности Федора Пришвина, ему пришлось отправиться в крепость и попросить отца избавить город от ехидны. В качестве первого условия отец потребовал позвать меня, военного коменданта и полицмейстера, чтобы у их разговора были свидетели. Стиснув зубы, градоначальник вынужден был согласиться. А дальше я мог наблюдать спектакль самолично…

Дождавшись, когда люди отошли подальше от чугунной ограды, отец разжег ритуальный костер. Тот выбросил в небо облако ядовито-красного дыма. Отец поплясал вокруг костра, выкрикивая заговор от гада болотного. Потом надел на голову высокий рогатый шлем, гасящий инфразвуковые волны, вынул из ножен свой любимый Орлевик и двинулся к пруду приканчивать стерилизованную нечисть.

Сдается мне, что с того самого дня, с появления в Кедрине ехидны, и началось падение нашей Гильдии. Впервые и-чу безнаказанно использовали чудовищ для своих целей. Впервые в рядах Гильдии восторжествовал принцип «цель оправдывает средства». Отныне нам было все дозволено. И когда бойцы прочувствовали, попробовали на зуб эту новую реальность, новые возможности привели кое-кого в восторг…

История вторая

ГЛАЗА КОБРЫ