Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу

Время шло, а долгожданных огоньков во мраке все не было. Неужто аэроплан сбился с курса? Даже Назар Шульгин забеспокоился – то и дело заглядывал в кабину, с трудом пробираясь через заваленный тюками салон. И хотя лицо его было непроницаемо, мы чувствовали: плохи дела. Если промахнемся, придется кружить, раскручивая спираль. Риск, что нас обнаружат, вырастет многократно.

– Вижу огни! – на третьем часу полета радостно выкрикнул пилот. Воевода передал его слова, и мы воспрянули духом.

Конечно, это могла быть ловушка. Если кого-то из наших разведчиков поймали, ханские костоломы сумеют разговорить и камень. В их распоряжении богатейший арсенал восточных пыток. Но что такое джунгарские нукеры для тех, кто идет штурмовать «саранчовник»?

Аэроплан сделал круг над треугольником костров и пошел на посадку. Нас потянуло вперед, валя друг на дружку.

– Держи-и-ись!!! – прошипел Ефим, вцепившись в кожаную петлю.

Движки завыли, словно машина вошла в пике. И тут плита ударила по шасси, машина подпрыгнула. Взболтнуло всю аэроплановую начинку. Скакнул на полу груз. Слетев с сиденья, я упал на тюк с амуницией и вместе с ним сажень ехал по проходу, пока не уткнулся лбом в ящик с бомбометами.

Машину дернуло в бок, крутануло. Раздался треск, аэроплан затрясся. Машина рванулась и, будто освободившись, снова подпрыгнула. А потом опять, уже много легче, ударилась о плиту и побежала по ней. Наконец аэроплан замер. Скрип и скрежет затихли. Все!..

Пилот выпрыгнул из кабины, посветил фонариком, осмотрел крыло, затем выдвинул лесенку, поднялся по ней и распахнул дверь в салон. Внутрь ворвались прохлада и неповторимый аромат остывающего от летнего жара камня. Воздух имел здесь удивительный сладковато-горький привкус, он был совсем другой, чем в Сибири, хотя не так далеко мы улетели от родных мест.

Пилот стоял на фоне ночи, сняв шлем с наушниками, и пытался утереть им пот со лба.

– Ну что там? – спросил Назар Шульгин, единственный из нас, кто не оказался погребен под тюками.

– Угробили «птичку»… – пробормотал пилот. – Угробили, гады…

Аэроплан зацепил крылом за выступ базальтовой плиты, и крыло разломилось. Так что обратно пойдем на своих двоих.

– Да мы тебе новую купим, лучше прежней, – сказал летчику Воевода. Он был зол, но старался не подать виду.

– А ну вас!.. – Пилот хрястнул дверцей кабины.

И-чу поодиночке выбрались из заваленного амуницией и оружием салона. Оказалось, аэроплан замер на краю посадочной полосы. Еще десяток саженей – и мы бы ухнули на песчаные барханы с уступа высотой в трехэтажный дом.

Снаружи царила безлунная ночь – хоть глаз коли. Разведчики сразу потушили свои костры. Если нам повезло и огонь до сих пор никто не заметил, теперь нас сам черт не разглядит.

– Разгружаемся! – скомандовал Назар Шульгин.

И в свете карманных фонариков мы забегали, вытаскивая тюки и ящики из аэроплана. Разведчики нам помогали. Это были узкоглазые коренастые мужчины в светлых рубахах, шароварах и мягких сапогах. Они беззвучно сновали взад-вперед – будто не люди, а духи ночи.

Жара спала, и скоро холод вступит в свои права; а пока настали краткие минуты идеальной свежести, нежной, ласкающей кожу и легкие прохлады.

Мы грузили поклажу на двугорбых верблюдов. Это было непросто. Упрямые животные не хотели признавать чужаков и при каждом удобном случае норовили куснуть нас или хотя бы плюнуть. Мы успевали увернуться, и все же в этом идиотском соревновании приятного было мало.

Воевода посчитал, что ночью идти к «саранчовнику» слишком опасно. На пути полчища песчаных гадов, для которых эта проклятая пустыня – дом родной. В тысячах щелей, норок и гнезд сидят они, готовые выскочить и наброситься. Утром хотя бы видно, в кого стрелять. И потому в поход мы двинулись на рассвете – едва забагровел лилово-черный горизонт.

Незаметно подобраться к «саранчовнику» нам не удалось. Подвластные Царице Роя летучие мыши засекли аэроплан еще на подлете к базальтовой плите. И Царица имела в своем распоряжении полночи, чтобы собраться с силами и встретить незваных гостей.

Восемь верблюдов, которых вели разведчики, несли на себе часть нашего оружия, боеприпасы, амуницию и провиант. Мы шли пешком, зато налегке. Воевода шел во главе каравана, задавал темп и первым встречал опасность.

Мы добрались бы до «саранчовника» всего за пару часов, не мешай нам Царица. Однако наш поход затянулся и захватил самое жаркое время суток. Пекло было такое, что и грешникам в аду не снилось. Неподвижный воздух ложился нам на головы и плечи раскаленным тяжелым покрывалом. Нагревшаяся во флягах подсоленная вода была отвратительна. Я плавился, как сыр на сковородке, я подыхал от жары, ибо впервые в жизни очутился в самой настоящей пустыне, среди раскаленного песка. Он прожигал насквозь подошвы сапог и портянки, и только благодаря самозаговорам мы шли, не замечая боли.

Кто бы мог подумать, что жалкие пять верст мы будем преодолевать целых семь часов? Птицы пикировали, держа в когтях ядовитых скорпионов или тарантулов, и сбрасывали их нам на головы. Нужно было одновременно задирать голову, следя за сверкающими небесами, и внимательно смотреть под ноги – не такое это простое дело. Ядовитые змеи возникали словно ниоткуда и бросались на людей и несчастных верблюдов. Не всегда мы успевали вовремя заметить их и сделать точный выстрел.

Укушенные эфами и степными гадюками бактрианы опускались на колени, клали голову на землю и закрывали глаза. Хорошо хоть не глядели на нас с тоской и укоризной. Все приспособления верблюдов к суровой пустынной жизни не могли им помочь – ни способность обходиться без воды два месяца, ни умение делать по полсотни верст в сутки с поклажей до пятнадцати пудов, ни наличие толстых мозолей, спасающих от раскаленного песка. На каждого бактриана приходилось сразу по нескольку смертельных укусов.

Еще на первой версте мы потеряли четырех верблюдов. Часть поклажи перегрузили на уцелевших животных, но одеяла, половину еды и пять коробок с патронами и гранатами пришлось зарыть в песок. Потом атак стало меньше: жара действует на всех. Но теперь мы боялись шагнуть: вдруг из невидимой норы выскочит очередная ядовитая тварь и вопьется тебе в ногу? Рано или поздно даже самые натренированные органы чувств начинают уставать. И наша способность к сопротивлению слабела с каждым часом. Враги беспрерывно мерещились нам в танцующем от жара воздухе. Мы пытались разглядеть их сквозь черные круги, роящиеся перед глазами. Мы пытались услышать их сквозь кладбищенский звон в ушах. И медленно, страшно медленно шли вперед.

На третьей версте мы попали в заросли белого саксаула. Там была мертвенная тишина, и похожие на скелеты деревья тянули к небу свои белесые сучья толщиной с руку. Их окружали кучи сухих веток, которые отмирают в начале каждого лета. Скопившиеся за долгие годы ветви кое-где погребали под собой материнский ствол. Многие деревья давно погибли, но так и стояли мертвые. Ведь древесина саксаула никогда не гниет и настолько тверда, что о нее затупится самый острый топор.

Мы шли по извилистым проходам в саксаульнике. Хоть и густы были заросли, в них нет ни малейшей тени, и, казалось, жара душила еще сильнее – голые ветви ничуть не защищали от солнца, а переплетенные стволы преграждали дорогу возникшему было ветерку.

Когда позади осталась половина пути, наш караван растянулся. Мы едва передвигали ноги. Чудо, что ни с кем из нас не случился тепловой удар.

Ефим Копелев вдруг провалился по пояс в какую-то яму. Мы тотчас вытащили его за руки. Слава богу, он ничего себе не сломал и даже не вывихнул – лишь потянул связки. Это было начало нового испытания. Дальше ловушки встречались на каждом шагу. На ближних подступах к «саранчовнику» какие-то звери успели нарыть сотни, если не тысячи подземных ходов.

Наши уцелевшие к тому времени верблюды неминуемо поломали бы ноги. Пришлось оставить их под охраной разведчика и двоих офицеров. Верблюды очень пригодятся нам на обратном пути. Там же мы сгрузили запасы пищи, амуницию и даже часть личного оружия. Ведь нам теперь тащить на себе бомбомет и ящики со снарядами.

Глотнув мерзкой водицы, мы взгромоздили на себя тяжеленный груз. Только Воевода и хромающий Ефим Копелев шли налегке, зато они должны были прикрывать остальных.

На мою долю выпало нести двухпудовый ствол бомбомета. В паре со мной был второй разведчик, не проронивший за всю дорогу и двух слов.

Полуторасаженный металлический ствол был обмотан покрывалом и все равно раскалился, так что не было терпежу. То и дело повторяя самозаговор, мы с разведчиком пытались выдержать эту боль. Из-за его действия меня охватило тупое безразличие ко всему на свете, но после я обнаружил на плече огромный лопнувший пузырь, и мясо было стерто чуть не до кости. Вытекшая лимфа и кровь пропитали одежку и засохли на ней серо-бурой коркой.

Мы шли вперед через не могу, пошатываясь, оступаясь, с трудом разбирая дорогу. Едва не теряли сознание, но упрямо передвигали ноги. Казалось, сама природа была против нас. А вдруг именно мы, и-чу, а не чудовища – выродки, смертельно опасные для мироздания, и мать-природа справедливо желает стереть нас с лица Земли?

И вот наконец вдалеке показался он – проклятый и долгожданный «саранчовник». Это было грандиозное сооружение – пятнадцати саженей в высоту и восьми в диаметре у основания. Кривоватая, чуть склоненная к западу крепостная башня, изрытая множеством отверстий. Воевода потом сказал, что таких больших «саранчовников» он еще никогда не встречал. А ведь в бытность свою разведчиком в пустыне Гоби Шульгин повидал их десятка два. Самое трудное было подобраться к «саранчовнику». Когда он оказался в пределах досягаемости бомбомета, все подумали, что судьба боя решена. Разнести в клочья этот рассадник чудовищ – дело техники. Офицеры спешно устанавливали трубу бомбомета на треноге, а из песка десятками выпрыгивали обезумевшие суслики, пытаясь вцепиться нам в руки. Воевода и разведчик стремительно поворачивались и взмахивали мечами, словно и не было изнурительного перехода по пустыне. Лезвия рассекали несчастных сусликов пополам.

И тут из кривой башни к нам потекла красная река – миллионы слепых рабочих особей, посланные своей Царицей. Они не имели ни ядовитых жвал, ни острых когтей, ни сильных челюстей. Они должны были задавить нас массой, затопить, погрести под собой…

Пули разбрызгивали насекомых, но через окровавленные ошметки тут же перетекал неостановимый красный поток. Насекомые не обращали внимания на огонь, они не боялись смерти, не зная, что это такое. А мы не могли расстреливать их всех – для этого понадобились бы сотни тысяч патронов. Живая река катилась на нас.

Подпустив саранчу ближе, мы разрядили в нее огнеметы. Остатков горючей смеси хватило лишь на полминуты: мы изрядно потратились по дороге сюда. Затем мы начали забрасывать красную реку гранатами. Надолго их не хватит.

Назар Шульгин зарядил фугасную бомбу в ствол и сделал первый выстрел. Грохот ударил в уши, бомбомет дернулся и пропал в едком вонючем дыму. Бомба взорвалась, ударив в основание кривой башни. Башня содрогнулась.

– Снаряд! – рявкнул Воевода.

Ему поднесли новую фугаску. Выстрел. Башня снова вздрогнула, но устояла. Когда дым и песчаная пыль рассеялись, в основании мы увидели саженную дыру.

Нас захлестнула первая волна «кровавок». Мы топтали их, молотили прикладами. Они хрустели, поскрипывали, шелестели. «Кровавки» накатывались, и вскоре мы погрузились в них по колени. Заряжать бомбомет стало труднее. Однако Шульгин продолжал вести огонь.

Выстрел. Попадание! Выстрел. Точно! Выстрел. В цель! Река продолжала течь, изливаясь из огромных пробоин в «саранчовнике». Я больше не мог топтать «кровавок». Не мог я и подносить снаряды. Ноги мои до бедер увязли в липкой беловато-красной гуще.

Тугой напор тысяч хитиновых телец опрокинул меня на спину. Медленно и оттого еще более страшно я стал погружаться в месиво из живых и мертвых «кровавок». «Конец!» – промелькнула мысль, и я, зачем-то набрав в грудь воздуха, скрылся с головой.

Выстрел… Это была последняя бомба Воеводы. Грохот докатился до меня сквозь толщу копошащихся насекомых. И тут в мире что-то изменилось. Звуки внезапно смолкли, прекратилось вокруг меня и всякое движение. «Кровавки» застыли в ожидании нового приказа – а его не было. Затем они начали расползаться. Мы перестали быть их врагами. Теперь они не замечали нас, они уже не замечали никого и ничего. Значит, Царица Роя убита.

Выбравшись из гущи мертвых «кровавок», отплевавшись, продышавшись и очистив лицо от мерзостной, вязкой массы, мы без сил повалились на песок. Шульгин один остался стоять, вцепившись в свой бомбомет. Он привязал себя к треноге, чтоб не снесла живая волна, и только поэтому смог сделать решающий выстрел. А теперь у него просто не было сил освободиться.

Обратный путь к сибирской границе был долог и труден, но куда легче прорыва к «саранчовнику» сквозь раскаленную пустыню. И неделю спустя мы уже сидели в купе скорого поезда и, не веря своему счастью, попивали крепко заваренный чай с настоечкой пополам, а потом блаженствовали на чистых накрахмаленных простынях.

Подъезжая к Каменску, я решился задать Воеводе давно занимавший меня вопрос:

– Почему вы взяли с собой именно нас, а не алтайцев или, скажем, беглых уйгуров? Мы ведь не знаем пустыни, не привыкли к такому пеклу и могли погубить экспедицию.

Назар усмехнулся и покачал головой. Оказывается, он всего-навсего решил проверить в деле нас, штабников. Ему было необходимо знать, чего мы стоим и можно ли полагаться на нас в трудный момент.

«Он хотел пропустить нас через самую лихую мясорубку – и пропустил, рискуя собственной жизнью, – думал я, пораженный. – Он никогда не останавливается на полпути, ни в чем не знает удержу. Не дай бог, грянет лихая година…»

Глава третья

Раскол

Шло время. Постепенно я привык и к нудной штабной работе, и к неожиданным заданиям, которые изредка поручал нам Воевода. Настолько вошел в колею, что порой начинало казаться: другой жизни и быть не может. Будущее мое определено, время расписано на годы вперед.

Ничто не предвещало грозы. Жизнь в стране понемногу успокоилась после неудавшегося путча «черных егерей». Он с самого начала был обречен: коллективное самоубийство – и только. Благородное безумие пытающихся вылечить страну и не знающих спасительного рецепта офицеров. Их не поддержала ни армия, ни тем более народ, который вообще ничего не понял. Чрезвычайные меры одна за другой были отменены, были назначены президентские выборы, которые прошли без каких-либо сюрпризов.

Закулисные интриги, подковерная борьба, грязные слухи, размноженные газетами и эфиром в ходе предвыборной гонки, – ничто не смогло поколебать позиций Валуна. (Именно так в народе прозвали господина Лиознова, нашего Президента.) Никому из конкурентов не удалось выбить его из колеи, ни разу не заставили сорваться – побагроветь или побелеть от бешенства, рвануться с места, опрокидывая стулья, рявкнуть во всю глотку. А ведь попыток было не счесть. Несмотря ни на что, он оставался безмятежно спокоен, порой чуть улыбался уголками рта, разглядывая зарвавшегося оппонента, словно это был утративший чувство меры паяц или вообще шалун малолетка.

Гильдия демонстративно сохраняла нейтралитет, и Президента вроде бы это устраивало. До поры до времени.

Послушав наполненное казенным оптимизмом выступление главы Сибирской Республики, который посетил Каменск в ходе избирательного турне, я понял, на кого, кроме убиенного вервольфа, похож наш Воевода. На господина Лиознова – при всей внешней несхожести. Они явно одного поля ягоды. Оба держат в себе огненный смерч, готовый вырваться наружу и испепелить все вокруг. Они – заряженные гранаты с невыдернутой чекой.

Собранные в оперном театре губернские чиновники рукоплескали и подносили корзины цветов сановному кандидату, и в этом ликующем зале я чувствовал себя белой вороной и паршивой овцой – одновременно. Всеобщее ликование с детства меня пугает. Люди не должны выглядеть заводными игрушками. Слава Логосу, в Гильдии не поощряется единомыслие – не то что в миру.

Назар Шульгин тоже явился в театр. Верноподданнические чувства он выражать не стал, сохраняя лицо Гильдии, но поприветствовать настоящего и будущего Президента Сибири все же подошел.

У Лиознова был острый взгляд. Он тотчас выделил Воеводу из общей череды жаждущих прикоснуться к вершителю судеб и ринулся к нему, будто к старому другу, хотя они были едва знакомы. Крепко пожал Шульгину руку, вернее, сдавил со всей богатырской силушки. Была у Василия Петровича такая любимая игра – «давилка». Воевода с честью выдержал медвежье пожатие: не охнул, лицо не скривил, даже улыбнулся, а ведь Президент был его на голову выше и вдвое шире в плечах – настоящий гигант. И ручищи у Лиознова огромные, точно лопаты, и крепкие, как стальные рукавицы средневекового ратника.

Словом, понравился Назар Шульгин Президенту. Разговорились они, тормозя очередь «отцов города», желающих поручкаться с Валуном. И уже прощаясь – в нарушение протокола, – Василий Лиознов вдруг пригласил нашего Воеводу отобедать с ним с глазу на глаз в личном вагоне президентского поезда. Перед отправлением у Президента оставался свободный час, на который претендовал господин губернатор. Отвергнутый Черепанов был оскорблен до глубины души и затаил на Шульгина смертельную обиду.

О чем говорили Воевода с Президентом, неизвестно. Казалось, никаких ощутимых последствий для Гильдии их встреча не имела. Но это было не так…

Ну а выборы закончились грандиозным успехом Василия Лиознова, пошедшего на второй срок. Наш народ, как известно, от добра добра не ищет.

У Гильдии всегда было секретное оружие. Вот, например, «умные» стрелы, которые самолично заговаривал Великий Логик Сибири Феофан Васильчиков. Их разослали по стране фельдъегерскими конвоями. Согласно строжайшему приказу, стрелы следовало хранить в оружейных комнатах губернских Воевод – в отдельных серебряных сундуках, запечатанных сургучом и могучим логическим заклинанием от взлома. Говорят, на очереди стояло производство «умных» пуль. А потом… Что оставили Великие Логики на потом, теперь уж никто не узнает.

Меня, как и большинство офицеров Гильдии, случившееся застало врасплох. Выпущенные из арбалетов «умные» стрелы с отравленными наконечниками пролетели над пустым и печальным ночным рынком и в ожидании рассвета зависли под крышами овощных рядов, приклеились к застрехам соседних складов, легли на карнизы. Было пущено в ход секретное оружие Гильдии, припрятанное на черный день.

Утром Центральный рынок стал наполняться людьми. Шумные разноязыкие торговцы из Туркестана и Джунгарии появились на своих местах и начали раскладывать товар. Рынок еще не открылся, и покупателей не пускали. По эфирному сигналу самонаводящиеся стрелы вылетели из засад и устремились к цели. Отравленные наконечники вонзались южанам в грудь, шею, руку. Смерть наступала мгновенно. Охрана рынка, состоящая из низкорослых сибирских тюрок, тоже полегла вся.

Через минуту-другую торчащие из мертвых тел «умные» стрелы, заряженные могучим заговором, вспыхнули и сгорели дотла, лишив полицию единственной, но неоспоримой улики.

Полицмейстер напрасно костерил своих подчиненных, и сыщики впустую прочесывали город – следов не осталось никаких. Но мы-то понимали, что убийство совершено по приказу или с ведома верхушки и-чу. А кому была выгодна эта акция устрашения? Разве что «Белой воле».

Решение поддержать движение «Белая воля» Воевода Назар Шульгин принял давно, но до последнего времени скрывал свои политические пристрастия. Он не спеша проводил чистку Военного Совета каменской рати, всюду расставляя своих людей. В каждом конкретном случае он находил убойные аргументы, уходящий в отставку оказывался кругом виноват и пятнал честь Гильдии, а новый начальник – хоть и темная лошадка, но, по крайней мере, вляпаться в грязь еще не успел.

А потом прошло закрытое заседание Совета, было отправлено секретное письмо Воеводам уездных ратей, и наконец состоялся хорошо подготовленный губернский съезд, на котором Назар выиграл по всем статьям. Противники были раздроблены, они только мешали друг другу бороться с Воеводой, и запутанное их междоусобной словесной баталией «болото» при решающем голосовании поддержало власть.

Перед голосованием по старой гильдийной традиции состоялись прения. В нашем опасном деле, как в разведке, каждый имеет право высказаться. На трибуну поднимались Воеводы и старшие логики, «прели» в поддержку мудрого решения Назара Шульгина, которое давным-давно назрело и перезрело. Им изредка подпевал кто-нибудь из штабных писарей. Оперативники понуро молчали или обменивались ядовитыми репликами, но выйти на трибуну не решались.

На моих глазах происходило самое страшное: Гильдия по доброй воле загоняла себя в угол. И обратной дороги уже не будет. Явь походила на ночной кошмар, когда нужно спасаться от смертельной опасности, а руки-ноги ватные, не сгибаются. Надо было что-то делать. Ведь потом сам себе не прощу.

Когда я написал записку и послал по рядам в президиум, сидящий рядом Ефим Копелев шепнул мне на ухо:

– Только не ошибись.

– Не боись – с детства в солдатиков играю, – ответил я, стараясь выглядеть бодрячком.

Он лишь покачал головой.

Моя записка дошла по назначению, в президиуме пошептались, и через пять минут председательствующий на съезде главный архивист Чекало, старейший и-чу камен-ской рати, объявил:

– Выступает перцовский Воевода Андрей Хржанский, приготовиться младшему логику Игорю Пришвину.

Дело сделано! Меня на мгновение окатило жаром и тотчас бросило в холод. Я рывком поднялся с жалобно скрипнувшего кресла. Копелев ухватил меня за рукав, словно желая притормозить, затем отпустил.

Мы с Ефимом сидели в тридцатом ряду. Я шел по широкому проходу актового зала Блямбы мимо сотен лучших и-чу губернии и краем уха слышал нелестные высказывания в свой адрес. Дескать, выслуживается, воеводский любимчик, совесть потерял.

Назар Шульгин встретился со мной взглядом и поощрительно улыбнулся – мол, самое время выступить молодым. Ты уж не подкачай, парень…

Я присел на свободное кресло в первом ряду и прислушался к тому, что говорит Хржанский. Воевода города Перцовска, похоже, страсть как не любил выходцев из южного закордонья, считая их приспешниками пустынной нежити. А потому предлагал вышвырнуть их из страны и намертво запечатать границу. Закончил свое выступление Хржанский дежурными славословиями в адрес Воеводы. В ответ раздалось несколько вялых хлопков. Все устали от повторов. Пора было раздавать бюллетени для голосования.

Я взбежал на сцену, проскользнул мимо длинного, застеленного черно-белым сукном стола президиума и встал на трибуну. Ухватился за пюпитр руками и обвел глазами притихший зал. Тысяча и-чу смотрели на меня. Заранее подготовленные дипломатические обороты присохли к языку, и я сразу взял быка за рога:

– За пролитие крови легче всего голосовать тем, кто остается в тылу. – Это был мой первый выстрел, и он попал в цель. Занимавшие первые ряды штабники задвигались и загудели. Галерка тоже зашевелилась. Весь зал ожил. – Не вижу я, чтоб ловцы в бой рвались – те, кому предстоит мечами махать. А за пролитую кровь мирян с нас еще спросят – можете мне поверить.

Я сделал паузу, чтобы перевести дух. Рокот в зале не смолкал.

– Сейчас под самым благовидным предлогом, – продолжал я, – нам предлагают похоронить Гильдию. Растоптать главный принцип отношений с государством: никакой политики, всегда над схваткой и любая власть – от бога. – Получилось слишком сложно. Я испугался, что не все меня поймут, и повторил другими словами: – Мы не должны воевать с мирянами, даже если они нападут. Мы не должны брать власть, даже если правители Сибири никуда не годны.

Последние мои слова потонули в гуле. Гул превратился в рев. Зал бушевал. Несколько человек у сцены вскочили на ноги и яростно махали руками, взывая к президиуму. На галерке все встали. В амфитеатре дело дошло до драки. Сцепились мои сторонники и противники. Дежурные пытались их растащить. Напрасно председательствующий отчаянно тряс колокольчиком. Я гаркнул, пытаясь перекричать зал:

– Гильдии – ко-о-нец!

Шульгин ударил в гонг. Ударом этого гонга открывали и закрывали съезды и торжественные собрания. Густой, нескончаемый звук гулко разнесся по актовому залу, и остальные звуки разом смолкли.

– Заканчивайте, Пришвин, – брезгливо выдавил из себя Воевода. Он разочаровался во мне. Больше я для него не существовал.

Я закашлялся, хлебнул воды из стоящего передо мной граненого стакана и произнес глухо:

– Я не призываю сместить Воеводу. Я прошу голосовать «против» по одному пункту повестки дня. Но это вопрос жизни и смерти. – Я снова возвысил голос: – Одумайтесь, и-чу. Остановитесь, пока не поздно!

И, ни на кого не глядя, пошагал на свое место. Только тут я почувствовал, что весь взмок. Зал снова загудел, хоть и заметно тише.

На такой ноте завершить прения было никак невозможно, позволить моим единоверцам прорваться к трибуне – тоже. Воевода принял единственно верное решение. Он посовещался с Чекало, и старик объявил:

– Слово предоставляется Назару Шульгину.

– Соратники! Я предлагаю закрыть прения, – хорошо поставленным голосом произнес Воевода. – Время дорого. Только что прозвучала супротивная точка зрения. Я готов подписаться почти под каждым словом господина Пришвина. (Зал охнул. Будучи прирожденным оратором, Шульгин умел управлять аудиторией.) Но!.. (Зал затаил дыхание.) С выводами категорически не согласен. Если Гильдия и впредь будет бездумно следовать вековым установлениям, она окажется на свалке истории. Уверен: ждать осталось недолго. Настало время коренных перемен. Решается наша судьба. Хватит бежать от проблем Сибири. Хватит шарахаться от мирской власти, которая наконец-то пошла на сближение с Гильдией. Упустим шанс сейчас – завтра будем кусать локти, но другого шанса уже не будет. Пора навести порядок в стране нашей необъятной.

Пока Воевода говорил, и-чу слушали его, боясь вздохнуть. Теперь они снова зашевелились. Сотни тревожных шепотов слились в шелестящий гул. И тогда Назар Шульгин произнес еще два слова:

– Давайте голосовать.

Сразу после объявления результатов голосования я, с грохотом хлопнув сиденьем, поднялся с места. На миг показалось, что из зала уйду я один. Но несогласных с Воеводой оказалось не так уж мало. Бойцы и командиры привставали с мест, озирались и начинали протискиваться к проходу. Я увел за собой добрую треть зала. Назар мне этого не простит. Плевать. Отступать все равно некуда – мы дошли до точки.

Нужно было организовать оппозицию. Первым делом я послал гонцов в Кедрин – звать подмогу. Все, кто мне верит, все, кто может, пусть отправляются в Каменск. Но прямиком ехать в город кедринцам не стоило. Пусть сходят с поезда, не доезжая трех остановок, собираются в захудалом пригороде Каменска – Вороньей Даче и ждут условного сигнала. Главное, чтобы Воевода не пронюхал о моем личном резерве.

Потом я занялся таежными и-чу. Если свирепо рычащие, готовые броситься врукопашную таежники не найдут куда приложить чешущиеся руки, то, без толку пометавшись по Каменску, они покинут город и спрячутся в медвежьих углах, надеясь пересидеть лихую годину. И тогда их пряником не выманишь из берлоги. Моя задача – перехватить эту шатию-братию, направив в нужное русло еще не угасший праведный гнев.

Ни для кого не секрет: таежники – лучшие бойцы Гильдии, хоть и не слишком уверенно чувствуют они себя среди каменных громад. Снайпер – он и в Африке снайпер. Если белку в глаз бьешь за четверть версты, то и в стрелка, засевшего на чердаке, девять граммов всадить – плевое дело.

Городских и-чу агитировать легче: им прятаться некуда, они как на ладони, и расправиться с ними проще пареной репы. А значит, очень многие из них примкнут ко мне. Так и вышло. Лишь человек десять решили сделать ноги, поискав справедливости в Столице или на чужой стороне. Пусть себе ищут…

Большинство делегатов из южных уездов пошли за мной с самой первой минуты – когда я рванулся из зала, грудью разрезая густой, застоявшийся воздух, пропитанный единодушным выдохом большинства. Кедрин, Шишковец, Дутов – приграничье, привыкшее рассчитывать только на собственные силы. Нашенские и-чу сильны единством, взаимовыручкой и безоглядностью своей. А вот с кем пришлось повозиться, так это с северянами да горцами.

Был ли у меня опыт в таких делах? Конечно нет. Оппозиция… Само это слово долго не укладывалось в голове, шебаршилось, рождая тревожные мысли. Многотысячная рать раскололась надвое, и вся наша жизнь покатилась под откос.

Однако на то она и жизнь, чтобы круто менять человеческую судьбу, ставить перед тобой немыслимые еще вчера задачи. И ты, если не хочешь камешком – на дно, исхитришься вынырнуть из закрутившего тебя водоворота.

Моей штаб-квартирой стал ресторан со странноватым названием «Прощальный луч». Пользуясь тем, что хозяин затеял ремонт вестибюля и подсобок, я на неделю откупил главный зал всего за сто червонцев. Находился «Прощальный луч» неподалеку от Южного вокзала – того самого, на который я прибыл полгода назад. Поэтому перехватывать разъезжающихся по домам и-чу было не так уж трудно. Поручил я это дело кедринской делегации – самым надежным моим союзникам.

Нагруженные покупками, минуя строительные леса и груды мусора, входили бойцы в роскошный зал ресторана. Настороженно озирались, как будто их здесь могла поджидать стая голодных волков.

Многие таежники приходили с оружием, которое я видел только на картинках в рукописном дедовском учебнике: с настоящим капканным ружьем на черном порохе, веерным ятаганом с двумя дюжинами выбрасываемых лезвий, тройным арканом с проволочной сетью из метеоритного железа и кое-чем еще. Я точно в музее побывал.

Первым делом я сажал Истребителей за стол – накрытый по-походному, но обильный. Была тут и «белая головка», но совсем немного – по фляжке на брата: важно соблюсти меру. Сытых и слегка захмелевших легче уговорить.