Главный зал был почти пуст, несколько транзитных пассажиров сидели на чемоданах, не желая идти в зал ожидания, да трое уборщиков усердно протирали влажными тряпками, намотанными на швабры, тускло блестящие гранитные плиты пола. Тревожно мне вдруг стало. Подумалось: что сейчас творится в родном Кедрине? А вдруг только и ждали моего отъезда?.. Глупости, конечно. Логичней убить всех чохом – если удастся. Или – еще логичней: сначала обезглавить рать, а уж потом расправляться с лишенными предводителя рядовыми бойцами. Хотя кто сказал, что враг будет руководствоваться человеческой логикой?

Вспомнил я своих товарищей, и сердце сжалось. Совсем недавно лучший кедринский фотограф снимал нас панорамной камерой на фоне Городской Управы. На память. На вечную память?.. Больно чувствительный я стал после женитьбы. Семью создавать – непозволительная роскошь для нашего брата. Но как иначе род славный продлить? Чтоб Гильдия вконец не захирела?

За дверями с треском и грохотом обломилось наконец одно из деревьев и рухнуло, оборвав трамвайные провода. Зеваки сунулись на площадь – интересно ведь. И мой вестовой Семен Пенкин взглядом спросил разрешения тоже посмотреть, что да как.

– По-быстрому: одна нога здесь, другая – там, – сказал я.

Пенкин скрылся за высоченной резной дверью. Прошла минута, другая. А он не спешил возвращаться.

Прошелестела в голове дурная мысль: уж не засада ли? Теперь всюду мерещатся враги. В каждом шорохе, в каждой тени, в непонятности любой. Как только еще земля меня носит?

А потом на площади раздался дикий крик. Кричали трое или четверо. Так визжит свинья, вдруг сообразившая, что ее сейчас будут резать. Так орет баран со вспоротым волками брюхом.

Махнув ребятам, – за мной! – я сунулся на криком кричащую площадь. Очутившись на тротуаре, мы увидели, что зеваки в ужасе жмутся к стене вокзала, а вестовой Пенкин палит из карабина навскидку. Разрывные пули уходят в пыльное облако, поднявшееся на месте еще недавно аккуратного, чистого скверика. Затем пыль осела, и стало видно, как из-под вывороченных камней на брусчатку лезут зеленые змеи с человеческими головами.

Скорее всего погибали пассажиры таксомотора. Пустая машина с распахнутыми дверцами стояла посредине площади. Они уже перестали кричать. Головы высовывались из разинутых пастей, которыми заканчивалось каждое щупальце чудовища. А тела наверняка были наполовину переварены. Желудочный, вернее, щупальцевый сок взрослого земляного руканога может растворить сталь – что ему мышцы да кости?

Зеваки в оцепенении следили за движениями щупальцев. Они и знать не знали, что жуткой твари не нужно пересекать двадцать саженей, что отделяют ее от людей. Руканогу достаточно захотеть, и пространство как бы само собой улетучится. А еще руканог способен что-то та-кое-этакое учинить со временем, и тогда даже лучший в мире боец не сможет его упредить.

– Наза-ад!!! – заорал я что есть мочи, пытаясь вырвать зевак из ступора. – Бего-ом!!! – Послушались далеко не все. Им же хуже! Некогда тащить силком.

И тут Пенкин пропал. Только что он, присев на корточки, перезаряжал карабин, и вот уже карабин валяется на брусчатке, а его хозяина в одно мгновение уволок проклятый руканог.

Адъютант Ян Шиповецкий и вестовой Аббакум Свати-ков выхватили из подсумков на поясе по две гранаты и, размахнувшись, швырнули в переплетение щупальцев. Мы бросились на пыльный тротуар. Взрыва не было. Чудовище перенесло гранаты куда-то в другое место. Или в другое время.

Нам противостоял серьезный противник – слишком серьезный для троих плохо вооруженных и-чу. Осилит руканога лишь владеющий заклинанием времени. Если синхронизируешься с этой пакостью, справиться с ней проще простого. Меч разрубит руканога на куски, которые не смогут сползтись в кучу и срастись снова. Это ведь не гидра.

Заклинание времени знают Великие Логики, но они не доверяют нам, людям действия, ни на грош. Заклинание слишком опасно, чтобы передавать его полевым командирам: искушение собственной неуязвимостью может оказаться слишком велико.

Итак, заклинания я не знал. Нужно придумать что-то другое. Я прочитал самозаговор. Этот древний текст поведал мне Ли Хань, который уловил его в бытность свою мумией. В таком состоянии легко и просто устанавливаются связи с тонким миром, ведь ты уже наполовину – там…

Я встал на четвереньки и показал руканогу желтого глазуна. Земляной руканог пуще смерти боится эту маленькую, но дьявольски ядовитую тварь. Руканога охватывает ужас, и он мгновенно переносится куда-нибудь за тыщу верст, а еще лучше – на противоположный конец Земли.

Самозаговор был силен. Обретя пластичность, я долгих полчаса ощущал, как все вокруг колеблется, словно отражение деревьев в озерной ряби, меняется беспрестанно. Мне казалось, это не я стал пластилином, а внешний мир.

На посту губернского Воеводы волею судеб очутился младший логик Николай Федорович Пришвин. Он встретил нас троих на ступенях парадной лестницы, Блямба изрядно пострадала в недавних боях. То, что не осмелился сделать я, сотворили другие. Здание, в котором закрепились войска, верные фельдмаршалу Улусову, гвардейцы Виссариона Удалого расстреливали прямой наводкой, и в фасаде зияло несколько огромных дыр, заложенных мешками с песком. Выбитые окна были наспех забиты фанерой и досками.

Давненько я не видел своего брата. В первый миг показалось, что он мало изменился: все тот же соломенный блондин, высокий как каланча, стройный, голубоглазый. Правда, кожа потемнела и заморщинилась, под глазами мешки набрякли, на лбу тугие складки пролегли. Так что выглядел он на все сорок, если не на сорок пять. Жизнь изрядно его потрепала.

– Где конвой?! – были мои первые слова – вместо приветствия.

– Конвой погиб, – выдавил из себя Коля. Был он мрачен, нервно покусывал губы. Куда подевалось его прежнее неколебимое спокойствие? – На полпути к вокзалу сварился в «пээре» – как в кастрюле. Асфальт кипел, деревья и трава на газонах вспыхивали от жара. Горячий червец позавтракать задумал – слышал о таком? Отныне простые горожане ему не по вкусу, одна страсть – полакомиться и-чу…

«Итак, горячий червец плюс земляной руканог. Похоже на заговор, – подумал я, во второй раз за день ощутив тяжесть на сердце. – Ч-черт! Все повторяется. И кто же теперь против нас?» Ответить на вопрос было некому.

– Зачем вызывал? – спросил я в коридоре, по которому мы шагали куда-то в глубь охваченного ремонтом здания. Кабинет Воеводы остался в стороне.

– Об этом потом, – буркнул Коля.

Стучали молотки, вжикали рубанки, скрипели сверла, переругивались мастеровые. Пахло свежей древесиной и известкой. «Вся страна – одна большая стройка. Отстроим – будет что палить», – вдруг подумалось мне.

Воевода завел меня в малюсенький кабинет, обустроенный в бывшей каморке какого-нибудь писца, тщательно запер дверь и, усевшись на узкий письменный стол, произнес веско:

– Здесь стены не имеют ушей.

– А там? – из приличия спросил я.

Он не ответил, указал рукой на жесткий деревянный стул. Потом произнес с особенным выражением – глубоко спрятанная улыбка светилась в углах глаз:

– У меня к тебе два дела. Во-первых, я с удовольствием встану под твое командование, если ты готов взять на себя губернию и согласен с нашими планами. – За словом «нашими» несомненно стояли какие-то могущественные силы. Вот только не верил я уже ни в чье могущество.

Я молчал, ожидая продолжения. Коля поерзал на столе и, не дождавшись моей реакции, вынужден был продолжить:

– А во-вторых… – Пауза должна была придать его словам значительности. – Во-вторых, князь не вечен.

– С этим утверждением не могу спорить. Все мы смертны, – произнес я насмешливо.

– Боюсь, власть его будет недолгой. И мы обязаны воспользоваться представившимся случаем – раз и навсегда обезопасить Гильдию от любых перемен наверху.

– На Луну, что ли, отбываем – все скопом? – пошутил я, хотя стало мне совсем не весело. Вспомнил о покойном Шульгине, который три года назад в этом самом здании тоже вынашивал грандиозные планы. И к чему эти попытки привели и-чу? То-то и оно.

– Когда мы выполним все, что нам должно, я охотно посмеюсь вместе с тобой, Игорь, – с долей обиды сказал Коля. – И даже спляшу на могиле наших врагов. Если они нас не опередят… Тебя сегодня подстерегали по всем правилам. Молодец – выкрутился. А если бы нет? Или мы нанесем упреждающий удар, или нас сметут. Гильдия слишком ослабла, чтобы обороняться, но наступать мы еще способны. Хоть и не привыкли к этому, – с расстановкой произнес он. – Вот ты – не разучился атаковать?

Что-что, а это я всегда умел.

– Говори конкретней – недомолвки вот у меня где, – провел я пальцем по горлу. – Предлагаешь свергнуть князя?

Воевода качнул головой:

– Упаси боже… Просто мы не должны мешать, когда появится могучая супротивная сила. Реально способная отобрать власть. И нужно так подгадать… – В глазах Коли зажглись недобрые огоньки. – Если начнется буча, мы выступим третьей – примиряющей силой.

Боже мой!.. Я хорошо знал Колю. Если упрется, ни в жисть с места не стронешь. Аргументы «про» и «контра» небось давно продумал, выбрал наилучшую стратегию и теперь пойдет до конца.

– Пусть даже не сумеем взять верх в Столице, но уж провинция-то должна быть за нами, – продолжал Воевода. – Ей и самой обрыдло пожинать плоды дворцовых пе-реворо…

– Бодливой корове бог рогов не дал, – перебил я. – Кабинетные теоретики опасней стаи «гадеров». Нас никто не поддержит. Ты понимаешь? Ни-кто!

– А нам и не нужна помощь, – почти весело отвечал Коля. – И не страшен ропот толпы. Мы – лучшие мастера войны и должны громить любую силу.

Я вдруг понял, что он меня не слышит. Перечить ему – глупее, чем метать бисер перед свиньями.

– Мне надо подумать.

– Только недолго, – произнес братец без угрозы.

– А если я не соглашусь? – поднял я на него невинные глаза. Коля без труда выдержал мой взгляд.

– Придется менять Воеводу кедринской рати. Как это ни печально. А ты… – он сделал драматическую паузу, – дашь подписку о неразглашении и можешь двигать на все четыре стороны.

Мне хотелось спросить его: «А если не дам подписку?» – но я решил не совать пальцы в огонь. Хмуро поинтересовался:

– Еще вопросы есть?

– Отобедаешь со мной?

– Приезжай домой – там и погудим.

Коля лишь развел руками.

Больше всего мне было жаль погибшего Пенкина. А еще было жаль потерянного времени и того, что зазря прокатился в Каменск, бросив на произвол судьбы моих родных и собранную поштучно, боец к бойцу, рать.

Я чуть ли не бегом ринулся по коридору к выходу из здания. На парадной лестнице Блямбы меня окликнул дежурный, подал какую-то бумагу. Телеграмма-молния, присланная в Каменск полковником Ситниковым, была зашифрована его личным кодом, который наместник открыл мне, проявив тем самым величайшее доверие.

«Немедленно возвращайтесь благовидным предлогом тчк Подробности на месте тчк».

Произошло нечто ужасное. То самое, чего я так боялся. Самозаговором я перехватил холодную волну, покатившуюся меж лопаток, и отшвырнул ее куда подальше.

Прямо с вокзала, где меня дожидался армейский фургон с отделением бравых гренадер, я направился в Городскую Управу. Это была личная полковничья охрана, которой Ситников любезно со мной поделился. Даже гренадеры – удалые бабники, выпивохи и балагуры – сегодня выглядели присмиревшими.

Город притих, словно затаился в испуге. На улицах никого. Лишь полицейские патрули на каждом углу. Городовые испуганно озирались, держа пальцы на спусковых крючках автоматов. Настороженно провожали взглядами наш мотор, но документы проверить не пытались. А еще нам на пути попались два казачьих разъезда. Те и вовсе шарахнулись от нас, угрожающе выставив положенные на луку седла ручные пулеметы. Кони вставали на дыбы и ржали, будто увидев смерть. У входа в Управу нас встретил Ситников. Лицо его было серое, неподвижное, у рта горькие складки – не лицо, а маска скорби. Молча отдал честь, пожал протянутую руку. Мы поднимались по ступеням в сопровождении двоих моих парней и того самого отделения гренадер.

Двустворчатая дверь распахнулась, пропуская нас в обширный холл, и тут я увидел… Вывернутые наизнанку тела и-чу лежали повсюду: в комнатах и в коридоре, на парадной лестнице, на балконах и на кухне. Волосы у меня встали дыбом. Я шагал, огибая трупы, и машинально считал их. Где-то здесь был и Матвей Пальцев… Я слишком устал от невыносимой боли, слишком привык к постоянному ожиданию несчастья, очерствел душой – иначе меня давным-давно не было бы в живых.

– Проворонил я, – были первые слова наместника. – Виноват…

Я не ответил ему – язык присох к гортани.

Кто здесь, в Кедрине, мог применить этот старинный прием боевой магии Востока? Раньше я полагал, что не существует никакого «обращения через ось мира», – это лишь легенда, отзвук некоего колдовского приема, способного взять бойца как бы изнутри. В очередной раз убедился: мифы не врут, они – все та же реальная история Земли, хоть и не поддающаяся элементарной логике.

Удар нанесли перед самым «разбором полетов» – когда в Управе собралась большая часть Истребителей Чудовищ. «Я найду и покараю убийц – рано или поздно», – уговаривал я себя и сам себе не верил. Погибших этим не вернешь. Пятьдесят шесть человек – большинство тех, кого я уговорил выйти из подполья. Кого убедил, что нельзя отсиживаться, когда власть на нашей стороне, – иначе Гильдия никогда не возродится. Получается, подставил я их. Это я их убил, вытащив на свет божий. Я и Виссарион…

Уцелели шестеро бойцов, охранявших мой дом, семеро, бывшие на заданиях в разных концах города, и еще дюжина под командованием старшего ловца Агамуратова, которые отправились в дальние волости на поиски спрятавшихся и-чу.

Уезд наш снова стал беззащитен. Это страшный удар по кедринской рати, от которого она не сможет оправиться без посторонней помощи. Ничего не попишешь – надо просить Колю дать подкрепление.

Я был опустошен. Уже без волнения я открыл неподъемный бронированный сейф. Все логические атрибуты были на месте. Достал из отдельного ящичка с особым замком причудливо изогнутую штуковину, напоминающую рог архара. Поводил из стороны в сторону, пытаясь засечь магический след, уходящий из здания. Перламутровый кончик «пеленгатора» не загорелся. Значит, колдовской заряд был израсходован до донышка. Концы в воду…

Солдаты специальной команды, укупоренные в защитные костюмы и изолирующие маски, не спеша подходили к трупам и одного за другим запихивали в серые холщовые мешки. То один, то другой солдат вдруг кидался в угол, срывал с головы маску, захлебываясь от рвоты. Это мы, и-чу, могли прочитать самозаговор и превратить сердце в камень. Полковник Ситников стоял рядом со мной и пытался раскурить трубку. Пальцы ему не подчинялись.

– Выпить хочешь? – предложил я.

– А не стошнит?

– От моего – нет.

Я достал из кармана плоскую флягу со змеиной настойкой. Отвинтил крышечку, протянул Ситникову, терпеливо дождался, когда он возьмет.

Мне нравился этот седовласый, стриженный ежиком полковник, с загорелым, словно выточенным из гранита лицом. Порой он напоминал мне памятник Долгу с большой буквы – долгу не перед Виссарионом, а перед нашей многострадальной отчизной. Перед отчизной, над которой нависла смертельная угроза.

Полковник запрокинул голову, и драгоценный напиток заструился ему в глотку. Дергался тщательно выбритый кадык, и «змеиновка», будто обычная вода, толчок за толчком вливалась в Ситникова, пока не иссякла. Он половил языком последние капельки, с сожалением потряс флягой – пуста.

От такой дозы «змеиновки» человек, как правило, падает замертво, но полковник был доведен до последней крайности, натянут туже любой струны, и, чтобы отмякнуть, ему наверняка требовалась еще одна фляга.

– Ух!!! – выдохнул он, и слезы покатились из глаз. – Что… это… было?

– Неужто проняло? – натужно усмехнулся я. – Первый раз вижу, чтобы залпом пили напиток, настоянный на эмбрионе пантерной гадючки.

– Ох! – произнес Ситников потрясенно, и я едва не рассмеялся. На единый миг забыл о холщовых мешках, сегодня заменивших моим ребятам дубовые бушлаты.

Настя прибежала в Управу. Примчалась вопреки категорическому моему запрету выходить из дому, вопреки материнским увещеваниям, уговорам охраны. Она не могла усидеть в четырех стенах, томясь от ожидания, представив себе все те ужасы, что происходят сейчас с ее любимым.

Она летела по вымершим улицам Кедрина в сопровождении четверых охранников: пары хмурых егерей и двоих потрясенных и-чу. Другие остались охранять дом, где была мать и Анька. Четверо здоровенных мужиков, несмотря на врожденную силу и многолетние тренировки, едва поспевали за Настей, которая не чуяла под собой ног. Летела…

Она прорвалась сквозь оцепление – запыхавшаяся, растрепанная, судорожно сжимающая детские свои кулачки – и, дотянувшись, повисла у меня на руках. Тугой клубочек воли размотался, и силы разом ее оставили.

Я чувствовал, как Настино сердчишко пытается выскочить, и крепко-накрепко прижимал ее к груди – чтоб удержалось на месте, не разорвалось от натуги. Она хотела заплакать, но не смогла. Настя вздыхала – протяжно и жалобно, изгибаясь от макушки до пят. Лопатки ходили ходуном под моей рукой – будто крыльями продолжала махать.

– Ты зачем… сюда? – выдохнул я, когда миновала первая, самая мучительная минута.

– Моченьки нет…

У меня тоже не было моченьки, вот только не мог я об этом сказать. Ведь если я слабину дам, чего тогда от других ожидать? Как можно требовать от них стоять под огнем? Стоять вопреки инстинкту самосохранения и здравому смыслу.

Мы с Настей медленно поднимались по крутому боку холма, по петляющей тропе, выцветшей под солнцем, истоптанной тысячами ног. Речное русло внизу то серебрилось, то чернело. Колдоба несла кристально чистые ледниковые воды, она была все та же, что и в моем безнадежно далеком детстве. Это мы стремительно менялись, взрослея, теряя друзей и близких, ожесточаясь на мир, где побеждает неправый. А реке хоть бы что, она – выше людских борений и страстей. Только кажется, что она струится у нас под ногами. Она течет мимо жизни, хотя при этом и сама она – жизнь…

Наверху, по долгому травяному склону, выпирали из земли темные каменные плиты, похожие на ледниковые валуны, глубоко зарытые и высунувшие наружу самые макушки. Надписей отсюда не разобрать, да и стерлись многие от ветров и дождей. Это было старое кладбище и-чу. Мы не строим фамильных склепов, не возводим памятников ушедшим. Мы помним их, а это главное.

На крайних могилах – следы белой, красной и черной краски. Мазал кто-то – испятнывал, кресты косые малевал. Но и краска эта уже успела потускнеть. Прошла пора бесчинств, плясок на костях – как не бывало.

Укоренились в кедринской земле могилы рода Пришвиных, навечно срослись с этим краем. «И мне предстоит здесь лечь», – подумалось вдруг без грусти. Спокойное осознание закономерностей бытия – удел здравого ума, путь сильного духом.

Рядом с ухоженной могилой деда виднелся светлый камень с трещиной, которая расколола его прямо посередке и чуток не дошла до надписи. То ли молния ударила, то ли чья-то неуемная злость заставила потрудить руки, да не хватило запала, чтоб довести дело до конца.

«Федор Иванович Пришвин, 1882—1942». Неровные буквы и цифры – это как ножом по сердцу!.. Вернувшись в Кедрин, мать сама вырубала – каменотесы отказались помогать семьям павших и-чу. И могилу-то пришлось копать вдвоем с дочкой – целый день долбили каменистый грунт.

«Здравствуй, папа!.. Вот я и пришел к тебе…» Я опустился на короткую жесткую траву, росшую по всему холму, лег грудью, раскинул руки, пытаясь обнять. Затем погладил упругий склон, будто надежную отцову спину. Опять заговорил с ним – тихо, неспешно, словно продолжая старый, оборванный на полуслове разговор: «Повиниться перед тобой хочу – не спас я нашу семью, растерял братьев-сестер. И Гильдию тоже не спас – ничто ее спасти не могло. Зато жену свою пришел тебе показать. И дочку маленькую – хотел. Не получилось пока что. Позже приведу… Не иссякнет теперь род Пришвиных. Так-то вот…»

Настя села на траву рядышком, терпеливо ждала, когда я закончу свой беззвучный монолог.