Он понимал, что рискует, но ему было все равно. Теперь он знал, где выход, и должен был выйти. Не думая, что будет, если старик вдруг вернется, Швейцер осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу. Солнце ударило ему в глаза. Перед ним был лес, отделенный от оранжереи широкой полосой асфальта. Конечно, полоса хорошо просматривалась, нужно было улучить подходящий момент и... Швейцер посмотрел наверх и увидел камеру слежения. Она была нацелена прямо на него. Швейцер знал, что это за штука, в Лицее их было полно. Оставалось надеяться, что в караулке, или где они там сидят, отвлеклись, пьют кофе или дуются, не видя экрана, в запрещенные карты. Тишина обнадеживала, его еще не хватились. Он пригнулся и выскочил наружу, отметив, что остальные полосы препятствий остались за спиной: они пролегали в аккурат между Оградой и зданием оранжереи. Рассматривать последнюю снаружи времени не было. Все равно пропадать! Швейцер побежал.
      Ему почудилось, что путь до леса отнял у него минимум час; со стороны, если бы кто его видел, могло показаться, что в чащу метнулась выпущенная стрела - ну, не стрела, так некий стремительный ком, в котором невозможно было разобрать ни рук, ни ног. На все ушли считанные секунды, Швейцер ворвался в ельник и там, споткнувшись о первый же корень, растянулся во весь рост. Сырая, потусторонняя земля показалась ему страшнее марсианского грунта, прикоснуться к ней было страшнее, чем опустить руку в кислоту, и Швейцера подбросило. Он оттолкнулся всем телом и снова упал, мгновенно вскочил на ноги, вломился в сплетение колючих ветвей. Иглы впились в его пунцовые щеки, налетела мошкара. Гнус - особо опасную заразу, напичканную вражьими мыслями, истребляли, как рассказывал Коллодий, сильнодействующими дезинсектантами, но всех не перебьешь, живности оставалось много. Швейцер, никогда не знавший ничего подобного, в какой-то миг был вынужден поднять воротник рубашки и схватиться за лицо, прикрывая его ладонями; это мало чем помогло, укусы множились. Он запоздало отметил, что его одежда совершенно не подходит для путешествия по вражеской территории: школьный сюртук, тесные туфли и просторные тонкие брюки, сшитые с похвальной прозорливостью так, что ничего не обтягивали и не сжимали; лицеисты могли ходить свободно, не отвлекаясь на докучливые ощущения в нежелательных зонах. Правую штанину он разорвал во время падения. Укусы отрезвляли, рассудок постепенно возвращался, и Швейцер даже пожалел, что не пошарил в оранжерее и не взял оттуда какую-нибудь рабочую одежду.
      Окончательно выдохшись, он остановился и сел под деревом. Прислушался: тайга звенела птицами, сосны скрипели и щелкали брачным дятлом, пахло чем-то тревожным и радостным: грибами, но Швейцер не знал, что это они, и не представлял их в действительности, на воле - только на страницах книг. Он слишком много не, и большей частью эта частица требовала глаголов вроде "знать" и "видеть". Швейцер прислушался, стараясь уловить шум погони; погони не было. Сколько же времени прошло? Полтора часа? Три? Скажи ему кто, что на все про все он потратил не больше десяти минут, Швейцер поднял бы его на смех.
      Он понимал, что обманываться не стоит - в конечном счете его все равно изловят и скрутят. Он даже не знал, куда направляется и зачем, собственно говоря, убежал: на что он рассчитывал? Найти больницу? Пойти по дороге, которой его везли? Закончить работу Раевского, которая неизвестно, в чем заключалась? Разжиться достоверными сведениями о внешней действительности но что в ней толку? Даже если он что-то разнюхает, ему не позволят поделиться новостями с товарищами. Ночью доставят в карцер, а утром объявят минуту молчания. Эти мысли давались Швейцеру с трудом, он пока не мог привыкнуть к гипотезе о полном несовпадении реальности со всем, чему его учили. А между тем эта гипотеза подтверждалась все больше и больше. Никто его не атаковал, повсюду царило деловое лесное спокойствие. Он попытается добраться до каких-нибудь людей. Встреча с огородником убедила его, что можно жить и вовне, и даже не страдать при этом нисколько - ведь будь старик болен или подослан врагом, его никак бы не пустили выращивать овощи, которые потом подадут к столу обитателей Лицея. Овощи можно отравить, заколдовать. Кстати сказать - почему он не прихватил с собой помидоров и огурцов? Скоро ему захочется есть, а он понятия не имеет, чем можно прокормиться в тайге.
      Он снова задумался о погоне: можно забраться на дерево. Сколько же удастся там просидеть? В том, что забраться получится, Швейцер не сомневался, он всегда хорошо успевал по физической подготовке. Однако надо идти, если он вообще на что-то надеется. Беглец встал и осмотрелся: в лесу он думал столкнуться со многими опасностями, но все оказалось намного лучше. В целом, когда бы не комары да мошки, лес ему даже нравился. Мысли перескакивали с пятое на десятое; Швейцер поспешил дальше. Туфли проваливались в мох, а иногда - в ямки, полные черной воды; вскоре у него насквозь промокли ноги. Странное дело - удрать оказалось проще, чем можно было ждать. Похоже, что отцы пребывали в самоуверенном спокойствии насчет покорности воспитанников, и даже Раевский их не слишком убедил. Вполне вероятно, что их больше беспокоило проникновение в Лицей посторонних извне да, именно так они, если разобраться, и говорили, но относили к посторонним Врага, а что на деле?
      Если взять правее, он выйдет на дорогу, ведущую к женскому Лицею. Других дорог здесь нет. Но ему заказана и эта, сразу сцапают. Уж лучше идти, как шел; между тем Швейцер почувствовал, что двигаться стало тяжелее - он не заметил, как подобрался к поросшему лесом холму и начал взбираться наверх. Лицеист вскинул глаза, оценивая строй деревьев. Слава Богу, густо, возвышенность не выдаст. Он полез выше, ноги скользили по бурым листьям, галстук мотался. Швейцер хотел его выбросить, но передумал: по галстуку найдут. И без галстука дело нехитрое, но все же. Он думал вслух, выдыхая короткие фразы, которые были чем больше отрывистыми, тем более емкими. Что это за холм? Швейцер мысленно вернулся на верхний этаж Лицея, восстановил панораму. Безнадежно; перед глазами вставало сплошное море, и он мог находиться в любой его точке. Больших высот тут, впрочем, нет... в десятый раз поскользнувшись, Швейцер растянулся на склоне. Тяжело дыша, он лежал и смотрел на огромную красную ягоду. Расплющенную щеку кололи хвоинки, ноздри наполнялись запахом прелой почвы. Ягода, вобравшая в себя мир, звала к созерцанию. Каркнула ворона. Она ворона? Какая-то необычная. Опустилась в двух шагах и склонила голову набок; Швейцер ответил ей пустым взглядом. Он захотел подозвать птицу, но не знал, как к ней обращаться. Свистнуть? Как подзывают птиц? Ворона склевала какую-то мелочь и пошла прочь. Когда Швейцер встал, она даже не оглянулась. Он возобновил подъем; что-то уж больно круто, приходилось хвататься за чахлые прутья, которые напрягались до предела и грозили вот-вот выскочить из земли. Вершина была уже близко, Швейцер поднажал. Когда, наконец, он взобрался наверх и сел отдышаться, его внимание привлек противоположный склон, начинавшийся резким обрывом и, судя по всему, гораздо более отвесный. Начал ныть бок, Швейцер рассеянно потер больное место и на карачках пополз к краю. Так и есть, спуск был намного круче; деревья, пытавшиеся удержаться на склоне, выпрастывали извивистые корни. За первым холмом виднелся второй, таких же размеров. Между холмами пролегала одноколейная железная дорога. Ее, конечно, нельзя было видеть из окон Лицея.
      Швейцер смотрел на рельсы, не до конца понимая смысл открытия. Новенькое, сверкающее полотно никак не вязалось с картиной погибшей цивилизации. Цепляясь за ветви, он стал осторожно спускаться, пока не дошел до последней сосны. Дерево росло на небольшом выступе, который резко обрывался метрах в пяти над землей. Швейцер обхватил ствол и поглядел вниз: железная дорога была прямо под ним. И в ту же секунду раздался сиплый свист; беглец вздрогнул. От страха он втиснулся в ствол и, почти парализованный, следил за появлением прокопченного локомотива. Грузовой поезд вывернул из-за поворота, со стороны женского Лицея. Он шел очень медленно, дорога петляла, и разогнаться машинисту было негде. Только теперь Швейцер понял, что означали далекие гудки и стук, заставлявшие лицеистов бросаться к окнам и всматриваться в тайгу. Отцы-преподаватели в один голос твердили, что причиной шумов являются процессы - этого было достаточно, любой дурак знал, что процесс есть основная форма деятельности Врага, понятный в своей направленности и тайный в проявлениях. Враг занимался странными, непостижимыми для разума делами, отсюда и свист, и для спасения души лучше не видеть их внешней стороны. И вот процесс разворачивался перед глазами Швейцера. В кабине он приметил двух человек; лиц было не разобрать, но позы их выглядели вполне мирными. Локомотив поравнялся с сосной, Швейцер присел на корточки и сжался в комок. Приоткрыв один глаз, он зорко смотрел, как голова поезда проползает мимо. Пахнуло горячим, запах был незнакомый, но довольно приятный. Не имея представления о зеркалах заднего вида, Швейцер осмелел и поднялся в полный рост. Ему повезло, машинисты были заняты разговорами. Под его ногами медленно проплывали платформы, груженные щебенкой. На восьмой Швейцера отвлек новый шум, на сей раз доносившийся сверху. Он вскинул голову и увидел летательный аппарат, окраской похожий на майского жука. Лопасти пропеллера взбивали небо, накручивая смертоносную пленку, машина направлялась к Лицею. Швейцер не сомневался, что вертолет прилетел по его душу и рано или поздно обнаружит ослушника. Не будь вертолета, он вряд ли решился бы на то, что сделал, и даже сделав, не сразу осознал свой поступок - вероятно, он перешел какой-то предел страха, за которым все возможности сливались в одно сплошное безрассудство, не выделяясь степенями отдельных безумств. Если бы Швейцер находился в здравом уме, он неизбежно угодил бы под колеса, или промахнулся, или зацепился одеждой - что угодно, но здравости осталось с гулькин нос, и он прыгнул, и выиграл. Локомотив тем временем уже скрылся за супротивным холмом, и прыжок остался незамеченным. Швейцер, однако, сильно ушибся, рассек себе лоб, ссадил ладони и колени. Его костюм, и без того пребывавший в плачевном состоянии, приобрел совершенно непристойный вид. Но Швейцеру было не до костюма. Он даже не почувствовал боли; приземлившись, тут же обернулся, ища глазами вертолет - улетел, замечательно; ощущая себя букашкой, помещенной под микроскоп, и зная, что его неминуемо заметят с небес, Швейцер стал лихорадочно зарываться в каменный бой. Это ему удалось, хотя и не столь безупречно, как он хотел. Он свернулся калачиком, оставив крошечное окошечко для обзора. Состав тащился, словно ехал на казнь; незаметно для себя Швейцер освоился и даже попенял в душе машинисту за малую скорость. Сталь лениво грохотала в его ушах; ноздри забились каменной пылью, и Швейцера разобрал чих. Он закрыл лицо руками и чихнул несколько раз, а когда отнял ладони, то увидел, что они, и без того ссаженные, совершенно испачкались в крови. Тут пригодился предусмотрительно оставленный галстук, Швейцер кое-как утерся и стал смотреть на проплывавшие мимо развесистые кусты, простертые ветви которых то и дело задевала платформа.
      Так он ехал минут пять, после чего дорога перестала кружить, и локомотив начал набирать скорость. Из своего положения Швейцер не видел, куда он едет, и только испуганно таращился на придорожные канавы, затопленные цветущей водой. С платформы срывались мелкие камешки, прохладный ветер успокаивал зуд, вызванный укусами насекомых. Пролетел полосатый столбик с цифрой, которую Швейцер не успел разобрать. Беглец перестал удивляться, опасаясь безумия - чем бы ни был мир, покоренный и захваченный Врагом, в нем было ничуть не хуже, чем в мире, от Врага свободном. Во всяком случае, пока. Вопреки доводам рассудка Швейцер продолжал мыслить привычными понятиями, благо так было легче. Жизнь без Врага, о котором он пусть понаслышке, но что-то знал, отпугивала его пуще всяческих казней.
      Однообразный пейзаж слился в пеструю камуфляжную ленту; Швейцер прикрыл глаза. Сон, занимавший последнее место в его планах, с неожиданной бесцеремонностью просочился вперед, и он перестал существовать; воскреснув же, понял, что поезд стоит на месте, а вдалеке пререкаются между собой хриплые голоса, похожие на лай брехливых дворняг.
      5
      Судя по стоянию солнца, Швейцер путешествовал недолго. Он не мог оценить расстояния, так как вообще не был знаком со скоростными перемещениями в пространстве. Поэтому он не дышал, и ему казалось, что вселенские силы интересуются им одним, оставаясь невидимыми; удар, получалось, мог быть нанесен с любой стороны - сверху, снизу, с флангов. Предусмотрительность, переставая быть жгучим любопытством, заставила его приподняться на локте и осторожно выглянуть из каменных россыпей. Лес поредел и выглядел не сказать, что ухоженным, но со следами незримого человеческого присутствия. Впереди это присутствие обретало форму: поезд остановился у переезда. Швейцер увидел крошечный домик и пустынное шоссе, которое перегораживала длинная полосатая палка. Чуть дальше, близ самых путей, попеременно мигали красный и зеленый огни. Еще дальше, метрах в двухстах от домика, находился второй, уже гораздо больше, обнесенный покосившимся забором. Дом был жилой - крестьянский, догадался Швейцер, вспоминая фотографии и рисунки. На заборе сохли штаны. Их Швейцер разглядел позднее, когда уже лежал, хоронясь в зарослях папоротника. Сейчас его взгляд был прикован к небольшому автофургону, приткнувшемуся рылом к шлагбауму: это шлагбаум, вспомнил Швейцер название полосатой жерди. Два человека в одеждах полувоенного образца громко пререкались с машинистом, который - высокий и тощий мужчина средних лет - даже спрыгнул с подножки на землю и возбужденно размахивал руками, постоянно указывая пальцем в сторону горизонта. Похоже было, что задержка вызывает в нем сильное раздражение. Слов Швейцер не разбирал. Невдалеке послушно стоял старик в оранжевой безрукавке, с флажком в руке. Человек в камуфляже - этого слова Швейцер так никогда и не узнал достал из-за пазухи какой-то документ и сунул в лицо машинисту. Тот грубо отмахнулся, повернул голову и призвал своего помощника, который до поры оставался в кабине. Оттуда громыхнуло железом - невидимый партнер швырнул, должно быть, в сердцах какой-то предмет. Вслед за звуком из кабины высунулась круглая рожа, за ней последовало остальное, и это прочее настолько впечатлило чужаков, что тон их моментально стал более мирным, а первый даже отступил на шаг, поспешно пряча синюю книжечку обратно в карман. Помощник грузно присел на ступеньку и покровительственно воззрился на возмутителей плавного следования. Машинист торжествующе шагнул в сторону, показывая молча, что дело принимает серьезный оборот. В разговор вступил второй мужчина. Он постучал по запястью и произнес короткую фразу. Детина оглянулся на состав, потом снова перевел взгляд на собеседника. Машинист, не выдержав, дернул его за футболку, но тот, осклабившись, отмахнулся и пожал плечами. Было ясно, что просьба незнакомца не вызывает в нем гневного протеста. Мужчина, видя, что дело идет на лад, полез в карман брюк и вынул новый предмет. Швейцер сначала решил, что это очередное удостоверение, но тут документ разломился надвое, и в пальцах мужчины мелькнула купюра. Положение Швейцера требовало от него мгновенной ориентации в обстоятельствах. Он не знал денег и документов, но для него не составило труда догадаться, что через секунду-другую пришельцы, остановившие локомотив, приступят к осмотру поезда - с милостивого благословения проклятого бугая.
      Он лежал ближе к правому борту. Самым опасным было выбраться из щебенки; прикинув, Швейцер с тоской осознал, что ему не удастся проползти в толще каменной крошки к другому краю платформы, находившемуся вне поля зрения переговорщиков. Придется идти напролом; он быстро перекрестился, сделал глубокий вдох и рванулся к свету. Оказалось, что он зарылся не очень глубоко. Не веря в свое везение, Швейцер перекатился через камни незамеченным. Его дальнейшие действия полностью подтверждали сентенции Коллодия по поводу врожденного боевого мастерства русских богатырей. Искусство маскировки и бесшумного перемещения было у них в крови: "мысью по древу, соколом по небу, волком по суше" - так и произошло. Соединив в себе всех трех существ, Швейцер приземлился в папоротник. За сотые доли секунды он последовательно перевоплотился в одного, второго и третьего, результатом чего и явилась внешне неразличимая комбинация образов, помноженная на стремительность прыжка. Он успел вовремя: преследователи уже шли вдоль состава.
      - Гляди сюда, - донесся голос.
      Швейцер перестал дышать и только смотрел из укрытия на высокие ботинки со шнуровкой крест-накрест, остановившиеся по ту сторону поезда. По счастливому стечению обстоятельств он оказался не просто в папоротниках, а в яме, скрытой травами так, что ее нельзя было видеть не только с насыпи, но и с высоты платформы.
      Вторая пара ботинок подошла через полминуты.
      - Что тут?
      - Гляди. Видишь? Камни разрыты. Повсюду ровно, а здесь...
      - Ты смотри, точно...
      Тот, что пришел первым, поднырнул под платформу и впился взглядом в подлесок.
      Ботинок слегка толкнул его в бок.
      - Следы посмотри. На насыпи должно быть видно.
      Мужчина, кряхтя, пополз в направлении Швейцера. Тот нырнул поглубже. Ну что же, он сделал все, что было в его власти.
      Преследователь выпрямился.
      - Нет, - буркнул он миролюбиво. - Тут некуда бежать. Лесок чахлый, не спрячешься. Все как на ладони.
      Второй перебрался к напарнику.
      Швейцер знал обоих, он часто встречал их в хозяйственной зоне. Сейчас он только слышал их голоса.
      - Он, сука, или раньше спрыгнул, или вообще сорвался. Валяется где-нибудь под откосом, с проломленной башкой.
      Первый вынул из нагрудного кармана продолговатую черную коробочку. Из коробочки торчал стальной прут, заканчивавшийся маленькой шишкой. К полному изумлению Швейцера, который осмелился приподнять голову, мужчина вступил с коробочкой в разговор.
      - Мы перехватили поезд на переезде. Да, на тридцать девятом километре. Товарняк, везет щебенку. На одной из платформ подозрительный след. Вокруг... - Мужчина запнулся. - Вокруг все спокойно, - сказал он решительно. - Я думаю, что надо пройтись по путям. Да, высылайте.
      Он вдвинул прут в коробочку и обернулся:
      - Слышишь, там! Вертаемся назад. Или нет, проедем еще, потом через ферму.
      Второй потянулся.
      - Ты не в курсе, прямые кишки пересаживают?
      - А кто их знает. Тебе зачем?
      - Да так. По-моему, нет. Когда поймаем быстроногого отрока...
      - Утихни. Если попортишь, то тебе и пересадят...
      Голоса начали удаляться. Охотники старались на совесть и шли теперь к хвосту поезда. Пройдя все платформы и не обнаружив ничего достойного внимания, они сочли свою задачу выполненной.
      - Езжай! - заорал первый издалека и махнул рукой.
      Швейцер шептал молитвы. Ему показалось, что прошел не один час, и вот состав дрогнул, колеса провернулись, и махина поползла через переезд. Швейцер видел, как рельсы прогибаются под тяжестью груза; в шпалах подпрыгивали ржавые, разболтанные костыли; посыпались струйки песка. Потом он увидел, как прошагала погоня; первый жевал травинку, второй отвинчивал пробку на диковинной бутылочке. Заросли мешали Швейцеру проследить за их отбытием, он слышал лишь, как заурчал мотор и хлопнула дверца. Ее стук отдался в мозгу эхом знакомого воспоминания.
      Швейцер не до конца понял слова преследователей, и оттого эти речи казались в сотню раз гнуснее, чем были.
      Сейчас, проживая последействие шока, он забыл о молитвах и бормотал исступленные ругательства, адресуя их всем сразу и никому в отдельности:
      "Подлейшие мерзавцы, упивающиеся беззаконием. Тупые скоты, погрязшие в гнусном подонстве. Гады. Подлые подонки, пропитанные скотской мерзостью. Ничтожные негодяи, воплощающие всемирное подонство... Презренные тупицы, исполненные мерзости и грязного скотства... Скотоподобные презренцы, умножители подонского ничтожества. Гады. Гнусносущностные мерзавцы, соревнующиеся в подлости. Гады. Староподонские скотогады, омерзевшие в подлой гнусти... Бесчестные подлецы, оскотиневшие в презренности... Гады. Гнусоголосые бесчестники, промышляющие мерзостным скотством. Эти... Эти..."
      Мат иссяк. Других бранных слов Швейцер не знал.
      Пора было выбираться из укрытия и думать, что делать дальше. Для начала он разберется, куда попал. Швейцер осторожно выбрался из ямы и медленно выпрямился. Он долго рассматривал пейзаж, но особенно - всамделишнее человеческое жилье. Станционный смотритель, закончив с полосатой балясиной, брел к своей избушке. Если Враг использовал его как оболочку, то это был и вправду очень хитрый, изворотливый Враг.
      Швейцер двинулся подлеском, поминутно останавливаясь едва ли не у каждого дерева. Железнодорожные пути уходили вдаль по равнине, заканчиваясь тающим пятнышком хвостовой платформы. Оно застыло: снова какая-то остановка. Туда же убегали т-образные столбы, поверх которых в целости и сохранности тянулись провода. Очевидно, мистические бои обошли эту местность стороной. Других строений, помимо красно-коричневой будки и домика смотрителя, поблизости не было. Шоссе, объевшееся солнцем, дышало адским жаром.
      Смотритель вошел в дом. Швейцер назвал его смотрителем по понятной аналогии; титул работника переезда не пришел ему в голову. Беглец добрался до шоссе и замер, не решаясь ступить на открытое место. Страх перед Врагом настолько въелся в его душу, что любой поступок вне Ограды требовал мужества, вопреки очевидной и уже несомненной безопасности. Сейчас его возбуждение отчасти улеглось, не будучи в силах столь долго держаться на прежнем уровне, и Швейцер, конечно, встань перед ним необходимость повторить подвиг с прыжком на платформу, повел бы себя не таким героем; охранительное благоразумие стремилось взять верх и не пускало его на разбитый асфальт, который запросто мог оказаться искусной декорацией, скрывающей выход в какой-нибудь Тартар. Швейцеру помогла слабая музыка, донесшаяся из дома смотрителя. Старик включил радио; Швейцер, не знавший радио, по привычке подумал о магнитофоне. Разобрать мелодию на таком расстоянии было трудно, и он уловил лишь ее отдаленное сходство с аранжировкой Устроения. Во всяком случае, в игре участвовали те же музыкальные инструменты. Разорванная композиция оказала на Швейцера странное воздействие: он прытко скакнул на шоссе и пулей пересек его, как делают это дикие звери. Беды не случилось, и твердь не разошлась.
      Теперь он занял позицию прямо напротив дома; их разделяли пути. Музыка стала громче, и вскоре ее прервал хорошо поставленный голос. Невидимый оратор начал рассказывать о каких-то событиях. Обрывки фраз, долетавшие до Швейцера, несли в себе убийственное благополучие. Говоривший рассказывал о неких событиях; при этом он ни разу не помянул Врага... Голос был ровный и спокойный, военная терминология отсутствовала, Церковь не поминалась никакая: ни Устроения, ни чего-то еще. Старик вышел на крыльцо. Он уже снял свою яркую безрукавку и остался в клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Смотритель из-под ладони посмотрел на небо, взял заступ и скрылся за углом. Голос, довольный собой, смолк; вернулась музыка. Швейцер стоял на коленях, в ельнике, и слегка разводил в стороны молодые зеленые лапы. Сверху застрекотало, но он почти не встревожился, зная, что здесь его никто не увидит. Так и случилось; вертолет, не снижая высоты, пронесся в ту же сторону, в которую недавно отъехал автомобиль.
      ... Он простоял в ельнике остаток дня. Смотритель занимался разными мелкими делами: работал в огороде, закусывал, точил косу, налаживал какие-то грубые механизмы. Поездов больше не было. Работа на переезде показалась Швейцеру не слишком обременительной. Не было и машин, шоссе никто не пользовался. Только к заходу солнцу появился автобус: некогда красный с черным, теперь же не поймешь, какой окраски. Он был почти пуст и притормозил, не останавливая хода; из передней двери на обочину спрыгнула девица лет, может быть, двадцати. Короче говоря, она казалась старше Швейцера; он же, видевший только сверстниц, плохо разбирался в возрастах. Девица была довольно полной, одетой в легкое выцветшее платье и старые тапочки на босу ногу. Прижимая к груди большой хрустящий пакет, она неловко помахала шоферу и заспешила к дому. Старик поджидал ее на крыльце, под навесом; его цигарка красной точкой тлела в полумраке.
      Звезды напитались светом, проступила луна. В избушке тоже зажглись окна; Швейцер догадался, что девица пришла с продуктами, и ощутил волчий голод. Он выбрался из укрытия, пригнулся и крадучись устремился к брошенному огороду.
      6
      Темнота мешала разбирать, где что растет. Тем труднее было Швейцеру, привыкшему к огородным культурам в вареном-пареном виде. Выдернув наудачу несколько кустиков и поднося добычу поближе к глазам, он, наконец, нашел морковные грядки. Морковь он складывал в сюртук, предварительно связав ему рукава. Узнал он и лук, хотя встречал его только нарезанным. Долго думал, связываться ли с капустой, и в конце концов взял небольшой кочан. Небрежение правилами гигиены заставляло его содрогаться. Швейцер решил вымыть овощи в придорожной канаве. В то же время ему было ясно, что на такой диете он долго не протянет, надо пробраться в дом. Он дождется, когда старик пойдет к переезду - но, собственно, с чего? Если поезда будут ходить так же густо, как сегодня, то смотритель весь день проторчит во дворе. А девушка с пакетом будет хлопотать по хозяйству. Ей вовсе не обязательно снова садиться в эту страшную машину и куда-то ехать. Может быть, она уже закончила свои дела там, где... в общем, где-то там, Бог его знает, где. Хоть бы хлеба стащить. И попить. Он выдул бы бочку. Жажда грозила Швейцеру помешательством: он, боясь микробов, не пил целый день и старался не смотреть на воду, заполнявшую канавки и ямы. Наверно, с его языком, деснами и небом уже случилось что-то непоправимое, до того ему было худо.
      Швейцер взвесил ношу в руке: пустяки, всего ничего. Вокруг стояла тишина, если не брать в расчет стрекота скрытых насекомых, которые сами и были этой тишиной. Внезапно стало совсем темно: свет в избушке погас. Швейцер, уже собравшийся идти обратно в ельник, к себе, застыл и неуверенно покосился на черное окно. Собственная робость его разозлила, и он вдруг почувствовал себя хозяином мира, который властен открывать ногой любые двери. Не пропадет же он тут, с этими двумя. Он сбежал из Лицея, миновал все посты и запоры - неужто не справится с расхлябанной дверью жалкого домишки? А если ему не оставят другого выхода, он может и пригрозить. Швейцер присмотрелся и различил близ крыльца забытую косу, наточенную днем. Можно и полоснуть, в интересах необходимости. Некстати вспомнился Раскольников и даже фадеевский "Разгром", который странным образом, по недосмотру, затесался в классический курс. Швейцер помотал головой, отгоняя черные мысли. Глупые, безумные фантазии, он никого не убьет - попугает, и все. Даст Бог, дело не дойдет и до этого, он будет скор и бесшумен. Вот только попьет, прихватит краюшку мучного и сразу исчезнет. Хозяева, конечно, донесут; у них наверняка есть возможность связаться со внешним миром, здесь все возможно, но он уже будет далеко.
      Швейцер начал подниматься по крыльцу. Оно было справлено на совесть и не ответило ни единым скрипом. Сюрпризом оказалась и незапертая дверь, тогда как Швейцер приготовился сражаться с замками. Он вошел внутрь, в доме было еще тише, чем снаружи. Здесь, правда, что-то тикало - какие-то невиданные часы, как выяснилось позднее. Крохотный коридорчик мигом вывел его в кухню, где в лунном свете выступали два ведра, доверху наполненные колодезной водой. Что-то лежало на столе, какая-то еда. Швейцер опустился перед ведром и стал пить. Когда вспыхнул свет, он не вдруг оторвался и допивал последние глотки; железный предмет слегка толкнул его в правое плечо.
      - Стой спокойно, - прохрипел голос.
      Швейцер молча отнял руки от ведра и повертел ладонями, показывая, что безоружен. Коса лежала рядом.
      - Дуня! - позвал голос. - Твоя правда была. Гость у нас.
      Швейцер медленно обернулся. Старик смотритель наводил на него охотничье ружье. В кухню вошла та самая девушка, одетая в ночную рубаху до пят.
      - Я позвоню в милицию, - сказала она, едва увидела Швейцера.
      - Пожалуйста, не надо никуда... звонить, - попросил тот дрожащим голосом. - Я просто попил. Я сейчас уйду.
      - Попил? - прищурился дед и наподдал косу. - А это что?
      Швейцер облизнул губы. Глаза у него горели, как у маньяка.
      - Папа, он еще птенец, - протянула Дуня. - Откуда ты такой взялся?
      - Я тебе скажу, откуда он взялся, - усмехнулся дед. - Он из коллектора сбежал. Это по его душу приезжали. И вертолет летал, как угорелый.
      - Не может быть! - ахнула та и прикрыла ладонью рот.
      - Вот тебе и не может, - смотритель оседлал табурет и поставил ружье между ног. - Он пожрать залез. Мы же не знаем, чем его кормят. Что вам там дают, в коллекторе? - обратился он к Швейцеру.
      Тот словно язык проглотил и стоял, шатаясь.
      - Видишь, с ним что-то неладно. С них там пылинки сдувают, а тут лес. Чего? - он приложил ладонь к уху, расслышав невнятное бормотание.
      - Враг... - Швейцер собрался с силами и решил, что пусть он лучше погибнет, но задаст самый главный вопрос. - Далеко ли Враг?
      - Так уехали еще днем. Ведь ты с поезда?
      Швейцер помотал головой и тут же кивнул. И опять спросил:
      - Но Враг-то - где он сам?
      Старик недоуменно взглянул на дочь.
      - Про что он толкует? У тебя, голубь, один враг - твои хозяева. И то как посмотреть. Люди важные, ученые, нам не чета...
      - А стрекозы? - Швейцер шагнул вперед, и дед на всякий случай снова взялся за ружье. - Стрекозы, которые откладывают в людей яйца?
      - Да Господь с тобой, - смотритель осторожно рассмеялся. - Откуда им тут взяться? Тебе сон приснился...
      - Понятно, - Швейцер утратил остаток сил и сполз на пол.
      - Папа, что ты разговоры разговариваешь! - вмешалась Дуня, схватила какую-то тряпку и стала мочить ее под странного вида бачком, штырек которого ходил туда-сюда. - Он же весь в крови! Его перевязать надо.
      - Перевяжи, - согласился дед. - Фигура ценная. За сохранность, может, премию получим...
      Дуня ответила отцу уничтожающим взглядом. Тот улыбнулся.