Сибирский послушник

Он поспешил на мужскую половину зала. Лицеисты по случаю бала сняли школярские сюртуки, натянули парадные мундиры. В глазах рябило от зеленого сукна, алых погон и позолоченных аксельбантов. Сверкали зеркальные сапоги, крепко и сладко пахло грубоватыми духами. У противоположной стены расселись барышни. Они, как всегда, появились внезапно. Секунду назад было пусто, и вот уже по лестнице поднимается чинная процессия: лифы и юбки-колокола, розовое и голубое, шуршание вееров, парикмахерские башни, банты, "ножку ножкой", чешки-туфельки, массивные заколки и крашеные перья сомнительных птиц. Румяна, тени и тушь, перчатки по локоть, лучистые серьги, кокетливые мушки. Барышни сидели чинно, как и положено барышням; их опекала суровая особа в полумонашеском одеянии. Она наводила лорнет, кривила губы, грозила когтистым пальцем. Барышни шептались и делали вид, что вовсе не интересуются кавалерами. Кавалеры, в свою очередь, громко и попусту смеялись, поминутно приглаживали волосы и поводили плечами, которым было непривычно в тесных мундирах. Сияли начищенные пуговицы; отдельные лицеисты то и дело подходили к столикам с напитками и сластями, наливали себе ситро, но поначалу ничего не ели, боясь накрошить на пол или перепачкаться кремом. Многие потели, особенно нескладный Вустин; запах пота вливался в общую парфюмерную гамму и уверенно отвоевывал первенство.
      Вся эта праздничная роскошь выглядела пустяком в сравнении с обновленной внешностью преподавателей. Отцы-педагоги образовались в оркестр - и нарядились соответственно. Оставив дежурным отца Пантелеймона, они сменили повседневные рясы на трико, причудливые камзолы, озорные шапочки с утиными козырьками, широкие пояса. Это отвечало их представлениям об эстраде и веселье вообще; трико и камзолы были усыпаны блестками, к чулкам-сапогам прицепили маленькие острые шпоры. Отец Савватий нахлобучил цветастый цилиндр и подвел глаза; он был саксофон, и уже давно примеривался к мундштуку огромными губищами, похожими на губы сома. Шелковые панталоны обтягивали неимоверный ректорский зад. Борода была расчесана надвое, пальцы унизаны перстнями. Отец Саллюстий нарядился в тирольскую шляпу с перышком и безрукавку на меху: он кого-то изображал. Его инструментом оказалась скрипка; историк прохаживался по авансцене, помахивая смычком и сдерживая жидкие смешки. Таврикий сидел за фоно, закутанный во что-то полосатое и радужное. Чернильный палец ударял по "ля", зависал и снова бил. Еще одна скрипка была у отца Коллодия; этот, широко раздвинув ноги, сидел за пюпитром и настраивался. Для пущего юмора Коллодий продел себе в нос огромную серьгу с бриллиантом, которая полностью стирала его блеклое, безбровое лицо. Отец Гермоген сосредоточенно, как будто искал дырочку, вертел бубен, сонный Маврикий пощипывал бас; доктор Мамонтов, утверждавший, что бальные танцы развивают гормональную систему и вдобавок являются профилактикой гомосексуализма, был переодет арлекином и хищно поглядывал на вверенные ему барабаны.
      В зале было жарко. Швейцер взял стакан с газировкой и прикинул, стоит ли ему вообще танцевать. "Неужели сегодня?.." Внутренний голос подсказывал ему, что танцевать придется - для пользы же дела. Швейцер еще не знал, чем сможет помочь ему какой-нибудь вальс, но видел, что выглядеть белой вороной еще опаснее. Положившись на случай, он присоединился к Берестецкому и Коху, которые над чем-то смеялись. Кох держался неестественно и походил лицом на призрак: маскируя прыщи, он перестарался с пудрой. Чистенький, подтянутый Берестецкий мог быть спокоен, его кожа была гладкой, как глянцевая бумага. На балах он всегда оказывался фаворитом, но не задавался, вел себя скромно и просто. В нем был даже некий излишек хорошего, и Швейцер, который уже не мог терпеть и готов был раскрыться перед кем угодно, избрал бы Берестецкого в первую голову, но эта вот сугубая, если закрыть глаза на постоянные опоздания, правильность его останавливала, отпугивала. В том, что он мог сообщить Берестецкому, не было ни грана правильности. Тот попросту не поймет, о чем речь - не умом, умом он не обижен, не поймет нутром. Вежливо удивится, искренне обеспокоится...
      Саллюстий с силой вжикнул смычком по струнам, подавая сигнал.
      - Господа, мы начинаем! - объявил он пронзительным голосом. Мероприятие, угодное Богу и полезное для общего подъема нравов. Во избежание грехов содомских и гоморрских... и чтоб проникнуться естественным очарованием и романтическим взаимным влечением... в общем, господа мазурка! ...
      Грянула музыка. Танцы ставил доктор Мамонтов; хореограф из него был очень средний, если не хуже. О бальном церемониале он имел смутное представление, и руководствовался старыми книгами и историческими фильмами. Саксофон, бас-гитара и ударные инструменты превращали классические танцевальные мелодии в нечто фантастическое. Ректор, на секунду выплюнув мундштук, достал хлопушку и дернул бечевку: раздался грустный хлопок, разлетелось облачко конфетти, в зал прыгнула одинокая лента серпантина. Обозначив веселье, Савватий вернулся к саксофону и затрубил с утроенным старанием.
      Швейцер приметил ничем не выделявшуюся девицу с капризным лицом. Прежде он ее не видел, а может быть - не запомнил. Швейцер не надеялся вытянуть из нее сведения о тайных тропах, ведущих в Лицей извне - все равно не скажет. Ему не хотелось быть на виду; каков кавалер - такова будет и дама. Когда отгремела мазурка и зазвучал вальс, он быстро подошел к ней и отрывисто кивнул.
      Барышня утомленно переглянулась со своей товаркой, поджала губы и с напускной неохотой ступила вперед. Реверанс ее был холоден и ничего не обещал. Даже через корсет Швейцер почувствовал, как напряглась ее спина. Они закружились в танце; дама смотрела вбок, и он видел, что должен что-то сказать.
      - Моя фамилия Швейцер, позвольте представиться, - обратился Швейцер к костлявому плечику.
      - Мы из Волжиных, - равнодушно отозвалась партнерша.
      "Мы", - в который раз поразился Швейцер. - Чему их там учат?"
      - Как вы находите убранство зала?
      - Мило, - девица издевательски фыркнула.
      - Это я натирал полы, - брякнул тот, и мадемуазель Волжина посмотрела на него, как на идиота.
      - В самом деле?
      - Честное слово, - Швейцер споткнулся, и дама невольно переступила лишний раз.
      - Простите, я был нездоров, - пробормотал он, кляня себя на все лады.
      - Вас оперировали? - Волжина, наконец, повернула к нему лицо, выказывая заинтересованность.
      - Да, - Швейцер поудобнее перехватил ее ладонь. - Но все уже зажило.
      Барышня промолчала. Дальше кружились без слов; на щеках дамы начал проступать румянец.
      "Проклятье, я что-то не то говорю, - подумал Швейцер. - Дам полагается развлекать. Как же мне быть, если ничего не лезет в голову?"
      Он не чувствовал в себе никакой романтики, обещанной Саллюстием.
      Пары вращались, мутно отражаясь в мастике. Зеркал не было; от этого бал больше походил на собственную репетицию. Мамонтов сочно постукивал в барабан, отмеряя вальс; наконец, дождались - кто-то упал, послышался смех. Свалился, конечно, Вустин, и чуть не увлек с собой даму; та, негодуя, уже шла от него прочь и яростно обмахивалась веером.
      - Он всегда такой бегемот? - осведомилась Волжина.
      - Иногда, - пробормотал Швейцер.
      Вальс быстро свернули; оркестр изготовился к польке.
      - Какой вы скучный, - презрительно сказала Волжина. - Принесите мне пирожное!
      - Сию секунду, - Швейцер почтительно поклонился и поспешил к столику, радуясь короткой передышке. Блюдо с пирожными успело опустеть, все было съедено.
      "Вот оно!" - сверкнула молния.
      Швейцер вернулся бегом.
      - Обождите немного, - он натянуто улыбнулся барышне. - Сейчас я сгоняю на кухню и принесу.
      Его усердие было встречено с благосклонностью; Волжина вздернула носик и чопорно прикрыла глаза: ступайте, и поскорее.
      Швейцер выскочил из зала. За спиной затопотали, но это была не погоня, а танец.
      "Маловероятно, - стучало его сердце. - Маловероятно. Маловероятно."
      Он кубарем скатился с лестницы и бросился к столовой. У входа замедлил шаг, изобразил - довольно бездарно - невинность, пригладил растрепавшиеся волосы.
      В столовой никого не было; за окошечком раздачи клубился пар. Что-то звякало и глухо гремело, но не рядом, а вдалеке. Швейцер прошел между столами, осторожно повернул дверную ручку. Дверь подалась, и он шагнул в просторное помещение, загроможденное плитами и баками. В топках трещало пламя, пахло капустой и гречкой.
      Хотелось бы знать: он уже преступник, или еще нет? Шагнул ли он за грань?
      В ту же секунду он увидел то, что искал: железную дверь, которая вела в какое-то другое место. Она была одна, и выход мог быть только через нее. Амбарный замок был отперт и висел, зацепившись дужкой за отверстие засова. Из замка торчал ключ. Это означало, что побег возможен лишь днем, ночью дверь запрут.
      - Что вы здесь делаете? - послышался сзади злобный голос.
      Этого следовало ожидать. Швейцер подпрыгнул и обернулся: перед ним стоял повар, усатый мужчина лет пятидесяти, завернутый в грязно-белые тряпки и с мятым колпаком на голове.
      В Лицее, помимо преподавателей, было много людей, занятых на хозяйственных службах - механиков, уборщиков, поваров. И, разумеется, вооруженных охранников. Они никогда не общались с воспитанниками, это строго запрещалось. Лицеистам говорили, что все эти люди так или иначе пострадали от Врага и могли навредить молодому рассудку случайно оброненным словом.
      Наивно было думать, что бал остановит их работу, все были на местах.
      - Я за пирожным, - ответил Швейцер, удивляясь собственной наглости. - У нас кончились пирожные.
      - Ну, и нечего здесь делать! - повар распахнул дверь, в которую тот только что прошел. - Извольте удалиться! Пирожные сейчас подадут.
      - Спасибо, - Швейцер, не дожидаясь повторного приглашения, прошмыгнул мимо повара.
      - Моду взял шастать, - проворчали за спиной. И тут же крикнули кому-то: - Эй, умерли, что ли? Пирожных господам!
      Не веря в свое спасение, Швейцер взвился по лестнице и вновь очутился в зале. Полька сменилась новым вальсом; Волжина, красная от смущения, что-то объясняла своей наставнице. Монашка смотрела то на нее, то на вход; при виде Швейцера она указала на него пальцем и опять задала какой-то вопрос. Волжина проследила за пальцем и с явным облегчением закивала: это он!
      - Сейчас принесут! - выпалил Швейцер, останавливаясь перед ними. И страшное напряжение не замедлило сказаться: он схватился за виски, застигнутый уже знакомой аурой, похожей на предвестницу эпилептического припадка. Дверь с табличкой "В. В. Сектор" распахнулась, из-за нее вышел сердитый человек с птичьим лицом. При виде таблички он рассвирепел и начал орать: "Снова? Достали своим стебом, придурки! Здесь же ходят посторонние, черт вас возьми! Шутники хреновы, оторвы..." Он дернул табличку, швырнул ее в угол и начал таять.
      "Только б не упасть", - пронеслось в мозгу Швейцера. Новый припадок поставит крест на всей затее.
      В зал вкатили тележку, нагруженную сластями.
      - Вы так побледнели, - донесся голос Волжиной. - Вы больны?
      Швейцер взял себя в руки.
      - Нет, что вы! - он чуть ли не взвизгнул, и его партнерша слегка отпрянула. - Что там у нас, вальс? Позвольте вашу руку, сударыня.
      Та неохотно подчинилась.
      Но музыка тут же стихла.
      - Антракт! - с притворной строгостью крикнул ректор, обмахиваясь цилиндром. - Угощайте дам, господа лицеисты. И говорите только по-французски!
      - Вот еще, - Волжина сморщила нос, но тут же сказала: - Tenez, on a bien vu quelque chose?
      - Permettez-moi de vous demander ce que vous avez vu?2 ______________ 2 А мы что-то видели! - Что же вы видели, позвольте спросить? (франц.).
      Она взяла Швейцера под руку, и они медленно двинулись к тележке.
      - Вертолет, - шепнула та, подавшись к его уху.
      - Как? - Швейцер не поверил. - C'est pas possible.
      - Si, c'est bien possible. Mais ne dites rien: on ne peut pas parler.3 ______________ 3 Этого не может быть. - А вот и может. Только молчите, нам не велели говорить (франц.).
      - Но вертолетов давно уже нет. Враг уничтожил всю авиацию, - он окончательно перешел на русский язык.
      - А может, это Враг и был. Он пролетел прямо над нами, похож на стрекозу. Страшный! А на боку - звезда, красная.
      Швейцер остановился.
      - Он же мог вас расстрелять, - проговорил он испуганно. "Значит, все-таки через тайгу шли, по поверхности".
      - Но не расстрелял же.
      - Или облучить чем-нибудь.
      Теперь побледнела Волжина.
      - Что вы такое говорите! Не надо так, со мной может быть обморок!
      - Простите, - смешался Швейцер.
      Но Волжина уже раскаивалась, что рассказала.
      - Поклянитесь, что это не пойдет дальше! Если мать Саломея узнает, меня посадят в карцер.
      - Я вам клянусь. А что - у женщин тоже есть карцер? - Швейцер сменил тему.
      Они дошли до тележки, Волжина взяла эклер.
      - Есть, - ответила она с набитым ртом. - Вообразите - там крысы!
      - Это ужасно.
      Швейцер удивлялся своему спокойствию. Все было за то, что он уже привык и его не проймешь даже сногсшибательной новостью о вертолете.
      - Знаете, - сказал он, отпивая ситра, - очень возможно, что это наши. Господин ректор сообщил нам о крупных победах. У нас недавно было Устроение, и Бог укрепился в желании помочь правому делу. Врага оттеснили, а вертолет счастливый трофей...
      - Тише вы! - прошипела Волжина. - Кричите на весь зал!
      Швейцер, спохватившись, прикрыл рот. В уме он просчитывал, не мог ли его микроавтобус на деле оказаться вертолетом. Нет, они ехали по земле. Если потом и летели, то в памяти это не сохранилось.
      Он посмотрел в сторону оркестра: отцы перекусывали за отдельным столом, и ректор что-то разливал из маленькой фляги. Все шло к тому, что перерыв затянется надолго - так шло из бала в бал. Другие лицеисты стояли группками и отдельными парами; они вели вымученные разговоры с подругами. Мать Саломея сидела на женской половине, как изваяние. Отец Савватий несколько раз звал ее к столу, показывая зачем-то фляжку (что в ней было?) но та лишь качала головой и оставалась сидеть.
      Швейцер почувствовал, что уже ненавидит Волжину. Вот жаба! Жаба, безмозглая.
      Волжина вовсе не была похожа на жабу, но он упрямо твердил про себя: жаба! жаба!
      Однако светскую беседу полагалось продолжить.
      - А вам уже делали операции? - с фальшивым интересом спросил Швейцер.
      - О да, - Волжина прикрылась веером и сделала глупые, страшные глаза.
      12
      ... Разошлись к полуночи.
      Мать Саломея ударила в ладоши, и барышни, вмиг бросив кавалеров, слетелись к ней и выстроились в строй.
      - Прощайте! - крикнул кому-то Берестецкий, маша платком.
      Ему не ответили. Дамы перешли в иное измерение.
      Швейцер вытирал лоб. Танцы его утомили; несколько раз он - без особой надежды - принимался задавать партнерше наводящие вопросы, упоминая невзначай то табличку, то наркоз, то посторонних врачей и сестер. Реплики Волжиной были скучны и бесцветны; Швейцер понял из них одно: в женском Лицее есть своя каморка, медицинский кабинет сродни тому, где хозяйничал Мамонтов, и воспоминания гостьи не выходили за рамки этого кабинета. Тогда Швейцер прекратил расспросы, и остаток вечера они танцевали молча, как куклы, следуя раз и навсегда установленному канону. Волжина выглядела разочарованной, хотя было непонятно, на что она рассчитывала и чего ждала от кавалера.
      Швейцер, конечно, читал и слышал многое о надеждах и ожиданиях дам, но в Лицее о том невозможно было помыслить. Невозможно настолько, что никто и не мыслил, а пришлые барышни не воспринимались как объекты последних в своем роде желаний, за которыми - тьма; они будоражили воображение, возбуждали тревожное волнение, будили предчувствия, но все дальнейшее содержалось за семью печатями.
      На этот случай каждый лицеист вел секретный альбом, в котором, впрочем, не было никакого секрета, и даже напротив - вести его в свое время деликатно подсказали отцы. Они не приказывали, они осторожно намекнули, сообщили воспитанникам мягкий толчок. В альбом переписывались любовные стихи, туда же срисовывались сердечки, рыцарские эмблемы и гербы, которые хоть сколько-то ассоциировались с ухаживанием. Альбомы прятались от чужих глаз; лицеисты показывали их только самым верным друзьям, поверяя им невинные, смешные тайны и мучаясь раздумьями, что бы еще такое втиснуть в альбом, чтобы достроить некое призрачное здание, замок. На самом деле замки строились - и никогда не достраивались - в душах; альбомы были зыбким отражением этого беспомощного долгостроя, а может - руин.
      Музыкантов как ветром сдуло. Пробей часы - и вышло бы как в сказке про Золушку, когда кареты превращаются в тыквы, лакеи - в крыс, и все такое, но сказка, как вечно бывает со сказками, прошла стороной, и все обернулось прозой. Швейцер ушел с бала ни с чем - если брать один бал, в прочем смысле его знание умножились. Табличка, кухонная дверь, вертолет: отлично, будет, с чем разобраться, но это - завтра. Когда на тайгу упадет тьма, он попытает счастья.
      В спальне он сел на кровать, достал из тумбочки альбом и сразу положил обратно. Волжина не стоила специальной записи. Вместо альбома он вынул другой предмет: маленькую черно-белую фотографию. На снимке была мать Швейцера: призрак, незнакомка, существо из другого мира. Белокурая женщина лет тридцати смотрела прямо перед собой. Саллюстий, когда Швейцер показал ему снимок, сказал, что фотография была сделана для документа - паспорта. Этим объяснялись невыразительность взгляда, строгость прически, нетронутый белый фон. Швейцер слыл счастливцем: у него была целая фотография, другие не имели и того. У Коха, к примеру, сохранилась только отцовская перчатка, правая. Недодоев носил на шее образок, доставшийся от родителей; Берестецкий владел дешевым портсигаром, в котором еще оставались табачные крошки.
      "Не было времени, - говаривал Саллюстий и тяжко вздыхал. - Хватали, что под руку попадется. Берегите, чада, эти драгоценные предметы, в них - ваша память".
      И они берегли. Листопадов - так тот вообще располагал каким-то странным лоскутом, оторванным то ли от платья, то ли от сорочки, и что же: лелеял его, ложился с ним спать и даже, как слышали некоторые, разговаривал.
      Среди лицеистов существовал строгий уговор, закон: не трогать собрата в минуты созерцания фамильных реликвий. Этим и воспользовался Швейцер: воспитанники, входившие в спальню, видели, с чем он сидит, и не смели его беспокоить. Он ничего не обдумывал, не строил планов, оставляя все дело на завтра и доверяясь судьбе, ему всего-то и хотелось, чтобы его не тормошили, оставили в покое, он не хотел разговаривать. Как случалось всегда, лицо на снимке вскоре заворожило Швейцера, и от лицеиста остался голый разум, проросший и воплотившийся в глаза, прочее тело исчезло. Он всматривался в фотографию, готовый взглядом прожечь ее насквозь. В какой-то миг ему почудилось, что та уже стала дымиться, но дело было в навернувшихся слезах, размывавших контур. Он и в мыслях не допускал, что женщина, изображенная на снимке, могла где-то жить, ходить, произносить слова. Швейцер, несомненно, верил в это, но вера - одно, мысли - совсем другое. И уж всяко не надеялся он встретить ее вовне, за Оградой, не к ней он собрался. Цели и задачи должны быть реальными, скромными - хотя какая тут скромность.
      "А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: "стеб" - что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно - собственной наглости или..."
      Второе "или" было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится самопожертвование? Ведь мнится же, господа, маячит на заднем плане, бездарно притворяясь героическим горизонтом. Гордыня в крайнем выражении, греховная закваска.
      - Куколка, ложитесь, - предупредил его Остудин. - Сейчас пойдут с проверкой.
      Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.
      Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь - он даже не спросил про злополучный лаз.
      В спальне шептались.
      - Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся...
      - Стыдитесь! И что она?
      - Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она - ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки...
      - И не покраснела?
      - Да я не посмотрел, волновался очень.
      - Вустин! Эй, Вустин! . . Как это вас угораздило повалить даму?
      - Отвяжись.
      - О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?
      - Оставьте его, не видите - он сейчас вспыхнет, как спичка.
      - Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.
      - Вот! Тогда бы он так просто не встал.
      - Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.
      - Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.
      - Вам-то что? Вы зато по части напитков... Смотрите, не напрудите в постель.
      - Оштрах, киньте подушку, я его...
      - Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!
      - И отлично - Листопадова помучаем.
      - Раевский не даст.
      - А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь - вы все сочинили?
      - Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.
      - Тьфу!
      - Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.
      - Лучше сразу с ректором.
      - О-о-о! Вот был бы номер!..
      - Ага. Руку на талию, голову на грудь...
      - Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.
      - Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!
      - Полный рот шерсти!
      - Ме-е-е!..
      - И сразу в альбом - любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!
      - Заглохните, сволочи, надоели!..
      - Что за выражения. Вы что, Вустин - с лакеями говорите?
      - Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.
      - А ректор - мазо.
      - Где вы такого нахватались?
      - Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.
      - Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.
      - Верно. И знаете, где такой воздух?
      - Молчите лучше.
      - Нет, знаете?
      - Молчите, убью!..
      - Такими идеями, сударь мой, пахнет в...
      Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.
      Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ
      1
      Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить - правда, совсем не те.
      До солнечного затмения оставалось три часа, и он все еще не знал окончательно, пойдет ли в кухню, заглянет ли за дверь - дальше его фантазия не простиралась. За доводы разума Швейцер принимал обычный страх. Немного отвлекала муштра, которой заведовал отец Коллодий: шел урок строевой подготовки.
      Коллодий был человеком небольшого ума: ать-два - вот все, что он знал, не считая скверной игры на скрипке. Имя очень шло ему: нечто аморфное, разбухшее из коллоидной химии. Такими в старину рисовали прожорливых монахов-католиков: брюхо, гладкие щеки, круглые глазки, тонзура.
      - Между шапкой и бровями должен оставаться зазор в два сантиметра, учил Коллодий. - Пятки вместе, носки врозь! Между носками должна помещаться ступня - не больше и не меньше.
      Коллодия не любили. Не удовлетворяясь существующими нормами, он сочинял свои собственные: например, наказал воспитанникам носить при себе ровно по сорок сантиметров туалетной бумаги. И лично проверял, ходил с рулеткой - не дай Бог, где-то выйдет сорок один! Разгильдяй - он и есть разгильдяй, подмога Врагу. Все начинается с малого. Столь же скрупулезно подходил отец Коллодий к вопросам военной терминологии.
      - Вам ли не знать, - говаривал он, - что офицеры и солдаты не отдают честь. Честь отдают распущенные девушки. Ну-ка, хором: что отдают офицеры?
      И класс отвечал ему хором:
      - Воинское приветствие!
      В этот день отец Коллодий просто сыпал невнятными намеками и пророчествами, предрекая близкую гибель Врага.
      - На Бога надейся, а сам, как говорится... - Здесь учитель хитро подмигивал. - Есть у нас одна штучка...
      И, как бы спохватившись, замолкал.
      - Атомная бомба? - спросил кто-то с места.
      Коллодий нахмурился, пошел к нахалу, но в этом месте урок был прерван. Распахнулась дверь, и в класс торжественно вошли Савватий, Саллюстий и доктор Мамонтов. На священниках были темные одежды скорби, доктор пришел в колпаке. В руках у ректора была шелковая подушка, на которой лежали ученический ремень, дешевые часы, гребешок и пуговица от мундира.
      - Встать! - гаркнул отец Коллодий.
      Ректор положил подушку на стол и некоторое время стоял в безмолвии. Потом сверкнул глазами и возвестил:
      - Чада! Сегодняшнее утро омрачилось несчастьем, и большое знамение предварилось малым. Вещи, которые вы видите перед собой, принадлежали вашему товарищу. Вы понимаете, что я говорю о Раевском, который нынче же будет причислен к мученикам. Вот все, что удалось найти поисковому отряду, который прочесывал окрестные леса в надежде найти и спасти эту заблудшую душу, соблазненную Врагом. Но мы опоздали и даже не знаем, чем кончил несчастный. Пусть случившееся послужит вам уроком. Я прошу почтить павшего лютой смертью минутой молчания.
      Чувствительный отец Саллюстий промокнул глаза, а Коллодий вытянулся и отдал вещам Раевского воинское приветствие. Доктор Мамонтов обводил лицеистов мрачным взором, а ректор высился, как несокрушимая глыба в окружении хаоса. Тьма разбивалась о него и разлеталась брызгами, дьявольские тени обтекали стороной; смерть, размахивавшая косой, ломала лезвие за лезвием.
      Швейцер мгновенно распознал обман. Спроси его кто - он не сумел бы ответить, как. Шестое ли было то чувство или какое-нибудь десятое, но именно оно овладело его рассудком, и лицеист решился. Привычного уклада ему осталось ровно на два с половиной часа, потом - неизвестность. Но кое в ком печальная церемония возбудила совсем другие мысли. Этим человеком неожиданно оказался тихий Листопадов, которого к утру выпустили из каменного мешка, посчитав раскаявшимся и поумневшим. Покуда тянулась траурная минута, он жег глазами растерянного Вустина, стоявшего в соседнем ряду. А после, когда тройка удалилась, захватив с собой все, что осталось от Раевского, продолжал сверлить его взглядом. Этого никто не замечал, Коллодий продолжил урок. Наконец, наступила перемена; Листопадов улучил момент, подбежал к Вустину и, не говоря ни слова, влепил ему звонкую пощечину.
      - Вы лжец, Вустин! - крикнул он, сверкая глазами.
      Тот было рванулся дать сдачи, но успел сообразить, что Листопадов вдвое меньше ростом и драться с ним недостойно.
      - Я... я... - Вустин покраснел и полез в карман. Он хотел вытащить доказательство: злополучную записку, позабыв, что съел ее, и, не найдя и вспомнив, начал заикаться, а класс, получивший простой и печальный ответ на мучительные вопросы, изготовился к травле.
      - Хватит, Вустин! - закричал Оштрах, пробираясь к несчастному. - Мы уже сыты! Что там у вас еще? Новые каракули, сами написали? Дайте сюда!
      - Молчите, дураки, - испуганно пробормотал Вустин, видя, что дело дрянь.
      В него полетел огрызок яблока. Недодоев, конечно.
      - Тише, тише, - напомнил кто-то из лицеистов. - Пойдемте скорее ангелы поют.
      Оштрах демонстративно толкнул Вустина и вышел из класса. Воспитанники, благословляемые хором, потянулись к выходу. Швейцер задержался, намереваясь выйти последним. Его позвал Берестецкий, но тот сделал вид, будто что-то ищет.
      - Иду! - крикнул Швейцер, роясь в тетрадях.
      Вустин угрюмо отошел от дверей и стоял, прислонившись к стене. Комната опустела; на подошедшего Швейцера он посмотрел с опаской.
      Тот быстро схватил парию за локоть и с силой сдавил.
      - Я на вашей стороне, Вустин, - прошептал Швейцер быстрым шепотом. Мне понадобится ваша помощь. Вы справитесь?
      Вустин, похожий на заблудившегося слона, кивнул, еще сильнее заливаясь краской.
      - Я собираюсь бежать. Это удобнее сделать во время затмения, когда все выйдут во двор. Думаю, что охрана не устоит, ей тоже интересно. Мы спустимся в кухню, и вы запрете за мною дверь, ведущую на склад. Сделаете? Это очень важно. Нельзя, чтобы кто-нибудь догадался, как я ушел.
      В душе Вустина происходила борьба. Он еле заметно пожал плечами.
      - Ну, решайте быстрее! - яростно прикрикнул Швейцер. - Нас не должны видеть вместе.
      - Хорошо, я сделаю, - сказал Вустин.
      - Тогда говорите, где лаз. Может быть, мне лучше бежать оттуда.
      Маловероятно, после Раевского наверняка законопатили.
      - Он - за дверцей у мамонтовского кабинета, под лестницей! - выпалил Вустин. - Где ректор постоянно бывает.
      - Тьфу, - с досады Швейцер топнул ногой. - Скажите, какая догадливость! На что мне это... Про ректорскую нору все и так знают. Вы что - только теперь сообразили, что там есть ход за Ограду?
      Вустин не посмел обидеться. Швейцер подумал, что он зря оскорбляет сообщника. Но какая тупость!
      - Ладно, не берите в расчет, я нервничаю. Ждите, вам будет знак.
      Швейцер вторично пожал локоть Вустина и нарочито неспешным шагом вышел из класса. Вовремя: Берестецкий, оставшийся без пары, уже шел его поторопить.
      - Вустину никто не подаст руки, - вздохнул Берестецкий. - Придется ему симулировать, бежать в клозет. Скатертью дорога, верно? Там ему самое место.
      - Истинно так, - согласился Швейцер. - Как по-вашему, откуда мы будем следить за солнцем?
      - Хорошо бы подняться на крышу, - мечтательно заметил тот. - Интересно, как там?