Отстрел

—В аэропорт… И чтобы без глупостей!

К Бухаре подъезжали уже в темноте. Улица была неширокой. Гнали, зажатые по сторонам двумя рядами машин. Таксист знал город: свернул в объезд. За знакомыми уже куполами древних бань в заднем стекле неожиданно появился сноп света. Их догоняли. Выстраивались по сторонам порталы старинных медресе. Пристроившаяся в форватере машина не отставала. Во тьме улицы впереди показался просвет. Внезапно машина притормозила. Из нее кто-то выскочил, побежал к гаишнику с рацией у перекрестка.

—Гони… — приказал Рэмбо.

С дорожной полицией шутки были плохи. То же бывало и в Москве. Можно было пропустить ментовский свисток, и тогда гаишники могли с ходу начать стрелять. Самым лучшим, когда останавливали, было немедленно положить руки на капот.

—Права и документы слева, пистолет справа, начальник!

Светильники едва прорывались сквозь кроны деревьев. Южная, ночь была темнее московской. Освещенные окна скрывались между деревьми. Единственный свет на улице — был свет фар. Рэмбо обернулся ко второму сиденью:

— Как урыли Нисана?

— Просто. После аферы с чеком гарант позвонил ему ночью. Нисан должен был привезти ксерокопию чека, которую ему будто бы ошибочно вручили. В подъезде уже ждали…

— А Савона?

— Его судьбу решили два генерала… — У Боброва еще болел кадык.

— Гореватых?

— И второй. Из РУОПа. Толян. Савон работал на обоих.

— Толян был здесь?

— Сидели на том же ковре, где мы с тобой! — Бобров искал точки согласия и взаимного интереса. Он не собирался опускать руки. — Они ведь свояки! Не въехал?

— Гореватых и Толян?

— Женаты на родных сестрах. Кроме того, Гореватых — он ведь родом отсюда. Из Кагана…

— Теперь, кажется, въехал…

Освещенная площадь возникла внезапно. Вместе с белой «Волгой» сбоку и двумя людьми в камуфляжах с автоматами. Один из вооруженных людей двинул автоматом:

— Тормози!

— Бандиты. Вот так теперь и живем!.. — Таксист показал головой через площадь. — Аэропорт! Вот он! Сто пятьдесят метров…

Четкая граница разделяла площадь и улицу. Свет и тень. Подыхающий голубь на асфальте ждал свою судьбу, которая на этот случай могла принять облик кошки или собаки. Тут же, пользуясь темнотой, прямо на тротуаре мочилась какая-то женщина, отбросив на спину платье, низко пригнув голову и высоко подняв белый толстый зад. Бандит не спеша подошел к такси. Заглянул внутрь. Майор Бобров со скрученными сзади руками быстро отвернулся. Но было поздно. Автомат придвинулся ближе, щелкнул дважды. Майор уткнулся головой в колени. На звук выстрелов подошел напарник, щелкнул затвором.

—По одному из машины! Живо! Руки на капот!

Игумнов перебрался на балкон Арабова еще ночью. Неерия не закрыл балконную дверь. В любую минуту мог появиться в зоне поражения. С соседнего холма, над которым возвышалась стрела подъемного крана, любой человек на балконе становился отличной мишенью для киллера. Хотя Кудим и Туркмения плыли без снайперского снабжения, Игумнов не сомневался: «Люди, посланные генералом ПГУ бывшего КГБ СССР, наверняка знают, к кому обратиться. Необходимое оружие им доставят!»

Исполнителя заказных убийств мировая пресса представляла в виде героя Форсайта, покушавшегося на де Голля, — высокого интеллектуала, сноба, профессионала, каждый выстрел которого стоит миллион долларов. В России газеты писали о профсоюзах киллеров, объединившихся для защиты от своих работодателей после выполнения заказов. Несмотря на очевидную глупость, в корреспонденции косвенно признавалась распространенность и даже престижность профессии. Все в действительности происходило в рамках все того же российского уголовного мира и общественной неустроенности. Туркмения был отличным ментом, пока коррумпированный супрефект не загнал его за решетку, Кудим — был бесстрашным офицером, потом секьюрити, теперь киллером… Криминальная преступность всегда связана была с убийством. Своего же брата уголовника. Фраера. Реже мента.

«А-а… Угро! Знаю! — сказала будущая жена Игумнова, когда их познакомили. — Вы называете себя розыскниками. Уголовники боятся поднять на вас руку…»

Игумнов осторожно поднял голову. Тихий стук где-то внутри отеля не прекращался, там словно готовили омлет из тысячи яиц. Внизу всюду были расставлены в беспорядке машины, свисали невыключенные к утру светильники — нежные, как абрикосы. Увитые растениями балконы безмолвствовали. Названия улиц — черные знаки на белой подсветке — горели неизвестно для кого. Снова, как когда-то в Дубулты, в католической кирхе, звякнули часы.

Жену отпевали в той же церкви, что и телохранителя Неерии. Короткий их брак тянул на долгий роман. Во время похорон, когда Рэмбо вместе с Неерией ушел в храм, Игумнов свернул за некрополь, поставил на могиле свечу. Тяжелый сук с треском обрушился сверху, подминая и обламывая ветви.

«Мертвые говорят с нами… — говорила его иудейская бабка, мать отца. — Нам не дано их видеть, но они постоянно дают нам знать о себе…»

Свеча горела медленно, тугим извивающимся пламенем. Кусты вокруг были затянуты белой паутиной тополей. Черные птицы мертвых прыгали по тропинке. Могила жены была чисто убрана. Блестел мрамор. Раньше на нем было выбито одно имя — мужское, теперь под ним появилось женское. Спустя годы супруги воссоединились для вечной жизни. Потревожил ли его приход покой супружеской четы, снова обретшей друг друга, но теперь уже навсегда…

«Мертвым в могиле ничего не нужно… — говорила бабка. — Ни яблок, ни крутых яиц. У них другие заботы… [ Они ждут Мессию. — Она произносила как иудейка — Машиаха. — С его приходом мертвые поднимутся из могил. Грядет справедливость. Каждый получит, что он заслужил. Начнется суд в Святом городе Иерусалиме…»

Игумнов успел метнуться вперед. Неерия с сигаретой шагнул за балконную дверь. В броске Игумнов дернул его на себя, в то же время удержал, чтобы Арабов грохнулся на него, а не на мраморный, принятый в израильских помещениях пол. В ту же секунду прогремел выстрел. Стреляли где-то рядом. Может, с соседнего балкона. В направлении холма… Антитеррористическое подразделение, установившее снайпера на вершине стратегически важной высоты, приняло экстренные меры. Вслед за упреждающим выстрелом из отеля «Кидрон» группа, непосредственно поднявшаяся к эспланаде, забросала киллеров гранатами ослепляющего действия. Свет был нестерпимым для глаз. Дальнейшее развернулось в считанные секунды. Кудим, раненный в руку, попытался уйти.

Рядом с большим, во всю стену, цветным портретом Эрнесто Че Гевары, шла узкая площадка. Под ней начинался отвесный склон. Далеко внизу к нему прислонялись дома. Не раздумывая, Кудим начал спускаться. В нем жил отличный скалолаз. В здоровой руке он сжимал полученную ночью снайперскую винтовку с лазерным прицелом.

«Ее ни в коем случае нельзя оставить…» Сотник еще в Москве предупредил. По Кудиму не стреляли. Над эспланадой появился полицейский геликоптер, израильской миштаре сверху было все отлично видно.

«Давай, давай, смотри…»

Кудим увидел машину, ждавшую внизу. Он быстро спускался. В середине склона ему удалось оттолкнуться — последний десяток метров он перелетел мгновенно…

Тут удача изменила ему. Он попал ногами на бочку-бойлер. Ее перевернуло. Внизу была каменная глыба не меньше тонны весом. Кудим влетел в нее головой. По заключению израильского судебно-медицинского эксперта, вскрывавшего труп, смерть неизвестного наступила в результате повреждений черепа, не совместимых с жизнью.

Туркмении повезло.

Его начали преследовать не сразу. Он бросился в другую сторону. У подножия холма находилась автобусная остановка. Туркмения успел добежать до нее. От остановки как раз отходил длинный иерусалимский автобус, один из первых, отправившихся в то утро. Спускавшиеся в обход по серпантину секьюрити не успели. Туркмения протянул водителю пять шекелей, получил сдачу. Держался спокойно. Водитель подмигнул ему в зеркало над головой. Он принял его за одного из румынских рабочих, которых в районе Катамоны жило великое множество. Туркмения сел впереди, тут было что-то вроде четырехместного купе, пассажиры парами сидели лицом к лицу. Напротив мясистая девка в погонах десантницы, с карабином на коленях, с голубыми глазами, коровьими большими губами, читала молитвенник. Губы ее шевелились. Соседкой ее была молодая марокканка в короткой юбке, с необыкновенно красивыми ногами. Сидевшая рядом с Туркменией деваха была в футболке. От одной подмышки к другой было выведено крупно: «KAMIKADSE». Тяжелые груди ее прядали на поворотах. В автобусе было людно. Вязаные кипы мужиков. Бархатные береты и шляпки религиозных евреек. Словно с фотографий времен русско-японской войны или прибытия экспедиционного корпуса союзников в Одессу. Сидевшие по другую сторону прохода молодые супруги были бывшие соотечественники. В газетах потом написали, что они оставили дома двух маленьких детей и направлялись заключать договор о покупке квартиры. На Тахане Мерказит им предстояло пересесть в автобус, шедший на Тель-Авив. Супруги встали рано. Зевали, широко раскрывая рты… Молодой российский еврей что-то громко бубнил подруге в конце автобуса. Здоровый мужик в черной рясе — греческий монах — смотрел в окно. Ватная женщина с огромным животом, казалось, будто уже умерла, только об этом не догадывалась…

Это был автобус 18-го маршрута, шедший из района проживания иерусалимской нищеты, как назвало его в тот день израильское телевидение, в сторону Центральной автобусной станции — Таханы Мерказит, которому суждено было уже через несколько минут взлететь в воздух… Пока об этом знал только один человек — молодой араб, сидевший недалеко от Туркмении, туго перепеленатый взрывчаткой…

Шум взрыва в автобусе на Яффо был слышен на Агриппас в «Ирина, Хэлена-турс». Стряпчий включил радио. Ивритский диктор со скоростью автомата сообщил о несчастье.

«Снова террорист-самоубийца. Снова 18-й маршрут. Есть пострадавшие…»

Все трое выскочили на улицу. Со всех сторон уже неслись надрывные завывания сирен машин полиции и «Скорой помощи». В Израиле жизнь научила полицию и врачей принимать меры в считанные минуты. Улицы Яффо и Сарэй Исраэл перед Центральной автобусной станцией были уже перекрыты. Перекресток был одним из наиболее оживленных на этой самой напряженной иерусалимской трассе. Автобусы обычно шли тут вплотную, один за другим, в обе стороны, почти касаясь друг друга… Видимо, это учитывали люди «Хамас», организовывавшие взрывы… Как и то, что было воскресенье — первый рабочий день израильской недели. Люди ехали на работу, солдаты возвращались в военные части после субботних отпусков.

—Назад!..

К месту взрыва не пускали. От автобуса катил густой черный дым. Там уже боролись с огнем. Появившиеся неизвестно когда бородатые, в черных костюмах и шляпах, религиозные ортодоксы, харедим, первые бежали с каталками, перевозившими пострадавших к машинам «Скорой помощи» — «амбулансам», реанимационным. Страшное завывание подкатывавших и уезжавших машин продолжалось…

Куски обшивки автобуса разбросало на огромной площади вместе с кровавым веществом. Уже виднелись накрытые пленкой неподвижные тела на асфальте… Несколько десятков мальчиков религиозной ишивы на перекрестке молились вслух, истово отбивая поклоны перед собой и на стороны. Темнолицый солдат-эфиоп с карабинами плакал не стесняясь. Мелькали черные шляпы, белые сорочки, телекамеры журналистов. Люди кричали. Какая-то мать рвалась в автобус, там осталась дочь… Перекресток был усеян битым стеклом. Харедим катили и катили бегом коляски с ранеными. Их были уже десятки. Стряпчий, его помощницы не могли двинуться с места. Люди вокруг все прибывали. За спинами полицейских, не выпускавших на проезжую часть, начинался стихийный митинг. Кричали, угрожали, плакали. Уже появились транспаранты: «Сколько можно терпеть?», «Какой это мир?», «Сегодня нам покажут по телевизору, как их дети там пляшут от радости оттого, что наших детей убивают!..».

Взнузданные лошади израильских полицейских тревожно переступали у забора. Тут же, на тротуаре, лежали тяжелые сумки военных… У остова взорванного автобуса уже горели десятки поминальных свечей — в баночках с фитильками в стеарине. Тут же валялся отброшенный в сторону кусок наружной обшивки автобуса с рекламой кроссовок, каждая величиной с человеческую голову. Специальная команда религиозных людей собирала останки. С тротуаров, с листьев деревьев, со светильников. Казалось, выпали кровавые осадки… Девочка рядом со стряпчим закончила молиться, поцеловала молитвенник… Подъехала машина — кто-то из тех, кто отвечал за безопасность. Толпа засвистела, заулюлюкала; полиция кого-то оттащила…

—Наши участники, к счастью, ездят в машинах… — сказал стряпчий.

Последнее, что увидел Туркмения за окном, было название магазина по-русски — «Золотая карета». Книжный магазин». Он внезапно почувствовал, как автобус подняло на воздух. И сразу же мгновение это разорвало, растянуло на целую жизнь… Солдатка с молитвенником и карабином, сидевшая напротив, долго падала ему на грудь, теплая и мягкая, как матрас. Под мышку ткнулась валившаяся вперед, на него, молодая, с необыкновенно красивыми ногами марокканка. В последнее мгновение Туркмения закрыл собою обеих, одновременно потянув вниз грудастую «KAMIKADSE». Все три женщины отделались ранениями средней тяжести… В вое машин «Скорой помощи» — «амбулансов» — ничего нельзя было разобрать. На короткий срок Туркмения словно выпал из времени… Минут двадцать им занимались на месте взрыва, прежде чем решились везти. У Туркмении было три ранения — по одному в бедра и одно в спине. Сердце выбрасывало кровь сквозь рану, стремясь выбросить всю… Каталку с Туркменией катили бегом несколько человек. Последним бежал немолодой ортодокс в черном — одышливый человек хасидской внешности с бородкой, с закрученными пейсами, с бахромой на поясе. Туркмения этого не видел, не чувствовал. Они были уже в больнице, на всем ходу приближались к операционной. И все это время не менее дюжины врачей и сестер уже делали все для его спасения. Все здешние методики были приспособлены для боевых условий с узкой специализацией. Санитар, бежавший рядом, сильным движением рук сдавливал грудь. Внутривенно уже вводили физиологический раствор, в легкие по трубке поступал воздух. А специалист по экстренной медицинской помощи зондировала бедро в поисках сосуда, в который можно было начать вливать физиологический раствор. Туркмения больше всего нуждался в жидкости, которую могло бы перекачивать сердце. Кровь была бы предпочтительнее, но то, что перекачивало сердце, тут же выливалось на пол… Уже вводили в бедро катетер, а два врача вскрыли грудную полость, для быстроты даже не протирая кожу антисептиком. Энергично — от грудины до подмышечной ямы, отслаивая кожу и жир, рассекая межреберную мышцу. Нескольких секунд хватило на то, чтобы вставить между ребрами расширитель. Раздвинуть. Начать прямой массаж сердца. Осколок разорвал вену и правый легочный ствол. В сердце Туркмении вонзилась игла шприца, наполненного адреналином. Однако мощный стимулятор не подействовал. Сердце даже не вздрогнуло. Израильский хирург погрузил руки в кровь, на ощупь нашел аорту и пережал ее. Он надеялся сохранить циркуляцию крови в головном мозге. Сердце по-прежнему не реагировало.

Во всех операционных вокруг шли операции, а раненых из автобуса подвозили и подвозили. Привыкшие к своему уделу, израильтяне сразу развертывали цепь госпиталей. Еще машины направлялись в другие больницы, в Медицинский центр Кирьят-Хадассу, Эйн-Керем.

Сердце Туркмении не вздрогнуло. Еще одна энергичная инъекция… Хирург продолжал быстро зашивать рану, но все было бесполезно. Туркмения жил уже не в этой жизни. Из той — другой — он слышал, как медсестра спросила хирурга по-русски:

—Поужинаем вместе? Я не могу после этого ужаса остаться одна сегодня…

И он по-русски тоже ответил ей:

—Обязательно. Прекращаем. Все напрасно…

Израильская полиция вошла в номер Неерии в отеле сразу после выстрела. Дюжина нижних чинов во главе с офицером. С Неерией и Игумновым разговаривали одновременно. Переводчиком выступил глава сыскного агентства «Смуя». Голан примчал в «Кидрон», получив из Намангана факсом бумаги в отношении Арабовых. Из обвиняемого на суде российских законников в Иерусалиме Неерия превращался в главного свидетеля против московских авторитетов, пренебрегших воровским законом. Полиция Неерию сразу отпустила — у него было приглашение и надежные гаранты — израильтяне. Он переходил под охрану Голана — и секьюрити «Лайнса» ему больше не был нужен.

Игумнова увели с собой. Весь день его продержали в министерстве полиции на улице Шейх Джарах, вели бесконечные переговоры с Москвой. К вечеру перевезли в аэропорт Бен-Гурион. Немолодой полицейский, похожий на эрдельтерьера, поджарый, с жилистым тощим задом, на ходу раскачивался в бедрах. Кобура у него висела слева. Он сразу пристегнул Игумнова к себе наручником. Несколько его коллег-полицейских, следовавших поодаль, что-то увлеченно обсуждали. На несколько минут вошли в зал отлета. Полицейские кого-то ждали. У Игумнова было время осмотреться. Молодые контрразведчики, или кто они — Моссад, Шабак, Шинбет, — как маятники, по кругу проходили свои маршруты в поисках подозрительных предметов, — от урны к урне, по всем углам зала, — бросающиеся в глаза, в грубых ботинках, в незаправленных в брюки рубахах. Окружающие все как один находились под впечатлением утреннего взрыва в автобусе. Это было написано на лицах. Неожиданно Игумнов увидел Туманова. Вместо черного костюма ортодокса на воре была одежда охранника. Куртка, рубашка, джинсы. Проходя, кивнул на туалет. Игумнов жестом показал своему конвоиру требуемое. Полицейский отстегнул наручник. Туалет имел один выход, в нем не было окон. Миха ждал его в кабине. Коротко переговорили. Шуки, помощник Жида, подзалетел на грабеже в отделении банка «Дисконт», там, где Игумнов видел его в последний раз.

— Дела…

— Не боись! Тебя вышлют. И только.

В кабине рядом кто-то неистово мочился. При таком напоре, если бы это продолжилось, аэропорт могло затопить.

Накануне Михе приснился сон.

—Бегу по туннелю Хасмонеев, а навстречу машины. Я к стене. И на скрипке играю! Вдруг — свет фар! Мусоросборочная! Гребет прямо от стены… Никуда не деться!

Миха был типичный центровой русской мафии в стране. В России первенствовала славянская группировка, в Израиле русскоязычные уголовники полноправно заняли ее место.

—Херовый сон. Будь осторожен.

У писсуаров стояло несколько хасидов. Круглые меховые шапки были похожи на огромные жернова. «Польша. Средние века…» Один из хасидов кивнул Туманову. Толстый, из-под туго перехваченного халата торчали безобразно худые, в высоких, по колено, белых чулках ноги.

— Чабанская шапка?

— IIIтраймл. Еврейская папаха… Ну, давай!

— Ты тоже…

Полицейский участок находился по другую сторону площади. Рядом был то ли многоэтажный гараж, то ли багажный терминал — мрачное нежилое помещение. Игумнову снова предложили выложить на стол все из карманов, потом раздеться, предоставить одежду для осмотра. Откатали пальцы. Приспособление для снятия отпечатков пальцев оказалось точно таким, как вконторе в Москве. Ощутимого прогресса в этой области не замечалось. Голана не было. К Игумнову прикрепили переводчика — молодого, долговязого, с копной светлых волос и светлой кожей.

— Откуда? Давно в Израиле?

— Из Запорожья. Здесь шесть лет.

— Мент?

Нет, в Запорожье он в милиции не работал. Ходил в школу. На Игумнова он смотрел с явной приязнью. Принес ледяной воды, газету на русском. Газета оказалась старая, большая часть статей была заимствована из российской прессы. Были и свои, посвященные политике и литературоведению. Русскоязычных израильтян интересовало тут то же, что и на их доисторической родине. «Цикл лекций, посвященных символистам, декадансу. Романтический максимализм. Александр Блок, Максимилиан Волошин, Марина Цветаева…», «В библиотеке Сионистского форума обсуждение влияния творчества маркиза де Сада на современный философский роман…». Общей проблемой был квартирный вопрос. Почти половину шестидесятистраничной газеты занимала реклама. «Лечение геморроя… Импотенцию за сутки!». Некая дама интересовалась, почему у нее сухое влагалище…

Ничто не шло в голову.

Допросили тут же, в участке. Кабинет был без излишеств. Два стола. Сейф. Шкаф. Компьютер. Израильский офицер полиции — высокий, с обручальным кольцом и часами на браслете — задал несколько формальных вопросов. Зачитал постановление. Земляк. Игумнов по доброй российской привычке отказался поставить подпись.

—Не важно, — сказал переводчик.

Полицейский дружески мигнул. Игумнов высылался из страны, как въехавший в нее незаконно, поскольку при въезде не объявил истинных целей посещения государства Израиль.

Самолет на Москву отправлялся поздно ночью. До посадки Игумнова продержали в камере. Присматривал все тот же переводчик. В камере до Игумнова сидели россияне. Среди ивритских и арабских надписей на стенах две оказались на русском:

«ОДИНОЧЕСТВО — УБИЙЦА ДУШИ»

и

«ПОЙДЕШЬ ЗА ПРАВДОЙ,СОТРЕШЬ НОГИ ДО ЖОПЫ».

Было душно.

— Вентиляция тут есть?

— Как скажешь, начальник…

Игумнов вздрогнул. Дурацкую приговорку эту любила покойная жена. Он не был на ее похоронах. Два месяца спустя, на Ваганькове, служащая кладбища, равнодушная девица в рабочем халате, уточнила дату, быстро пробежала глазами по страницам регистрационной книги.

—Когда, вы сказали, погребение? Седьмого?

За прошедший срок скорбный список прибавился чуть ли не вдвое.

—Да.

— Нет такой!

— Точно?

— Нет!

Короткий светлый миг счастья!

Выходило, что она жива. А у него послеоперационный бред! Тяжелый кошмар. Ему все приснилось! Женщина снова зыркнула в книгу:

—Извините: есть! — Чуда не случилось. — Участок 49.

В камеру вошли, едва он задремал. Тот же похожий на эрдельтерьера поджарый полицейский, доставлявший его в аэропорт, снова пристегнул к себе наручником. Несколько полицейских шли снова поодаль.

Момент высылки из страны не был никак обставлен.

В Бен-Гурионе стояла густая тропическая ночь. Спертая духота хлебозавода, которая не чувствовалась в Иерусалиме, наверху, в Иудейских горах.

«Духовка…»

Пальмы, полицейские машины. Голые пупки негритосок. Снова тоненькие солдатки с автоматами; дамы-гаучо в огромных шляпах, в сапогах; контрразведчики; ротвейлеры; детские коляски; монахи в длинных рясах, подвязанных веревками…

«Тот свет, как сказал Миха…»

Знакомые черные костюмы хасидов… Маленькая израильская девочка-мышонок с косичками, в джинсиках… С сумасшедшими глазами…

«Моя мать в новой ее жизни!..»

Не последнюю роль в упрощении процедуры высылки сыграло то обстоятельство, что Игумнов до последнего дня в России был полицейским. Мент — он и в Израиле мент.

В жаркой кожаной куртке под Марлона Брандо в сопровождении полицейских прошел он площадь перед зоной вылета. Происходившее как бы перестало его трогать. Израильтяне жевали на ходу свои длинные батоны-багеты, набитые овощной начинкой, вынимали бутылочки с водой, важно пили. Голые стволы эвкалиптов казались декорацией.

Две беленькие девчушки перебегали дорогу со скоростью, не диктовавшейся обстоятельствами. Бородатый поселенец с кобурой для американского полицейского кольта, бьющей по коленям, вертелся тут же. Коротко остриженная тифози с красным ртом величиной и цветом с красное пожарное ведро послала Игумнову воздушный поцелуй.

В самолет вместе с ним поднялись два полицейских с пистолетами в кобурах слева и справа. Они все знали про Игумнова, потому что, покидая салон, обменялись с ним рукопожатиями.

Жопастые парни в семейных трусах, с косичками, летевшие целой колонией в Юго-Восточную Азию через Москву, устроили Игумнову овацию.

Утренние израильские газеты успели поведать читателям историю покушения на Неерию Арабова под аршинными заголовками:

«РУССКАЯ МАФИЯ В ИЗРАИЛЕ».

Рэмбо больше не звонил. Бутурлин предполагал, что его друг отправился в Вабкент, в самое пекло… Бутурлин убрал документы в сейф. Счета. Перечень фирм, разбросанных в ближнем и дальнем зарубежье, снявших деньги со счетов «Фантом-информа». Как он и предполагал, Иоганн Бергер оказался обычным швейцарским уголовником, подставной фигурой генерала Гореватых. Афера с прокруткой чека за новейшие разработки ВПК была личной инициативой вице-президента «Рассветбанка», одобренной кем-то из верхов. Арабовы были обречены. Нисана готовили к закланию, как индейку к Рождеству. Он уже не раз получал возможность обменивать черный нал Фонда на стираные деньги через швейцарский банк. С каждым разом суммы все увеличивались, пока не достигли трех миллионов… После этого Нисана могли только убить. Так и произошло. РУОП располагал теперь полной информацией. Бутурлин зондировал почву в отношении ареста Гореватых в следственном комитете МВД и Генеральной прокуратуре. Он был готов к прыжку. Надо было только застать свою жертву врасплох. Словно что-то почувствовав, генерал Гореватых резко увеличил число охранников и машин сопровождения…

Овца, не встречая Бутурлина внизу, раскинула овечьими мозгами — потолкавшись в вестибюле, поднялась в кабинет. Бутурлин кивнул. Он был один, разговаривал по телефону с помощником кума Бутырской тюрьмы…

Овца обошла стол, пристроилась чуть позади. Обтянутые джинсой не узкие чресла опасно приблизились. Овца нагнулась, положила на стол черновик справки, которую он отредактировал. На секунду у лица Бутурлина торчком, как дикорастущий горбик нежного верблюжонка, возникла совсем юная грудь. Желание было тяжелым и ощутимым. Машинистка смешалась, даже не обратилась по форме: «Товарищ подполковник…»

Помощник кума изгалялся:

—Бумага на тебя лежит! А ты ни хрена не чешешься! Бутылку жалеешь к у м у ?!

Сообщение о том, что Бутурлин получил крупную взятку, все еще лежало у него в сейфе. К у м не отсылал бумагу, как положено, наверх. И не собирался передавать господину Корзинкину…

Овца написала на черновике: «Мне надо с вами поговорить. Я позвоню после работы…». Решиться на этот шаг было нелегко. Она жила за городом. Отец устраивал скандалы каждый раз, когда она не возвращалась вовремя. Грозил, что пойдет к генералу, потребует справку от врача о том, что она девушка… Овца вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Бутурлин уловил, как пробили едва слышные колокола судьбы. Ничего не понял. В очень скором времени суждено было рухнуть его семейной жизни, карьере… Мысли заняты были другим: кум позвонил сам.

«Зачем?»

Бутурлин лукавил:

— Нет уж, уволь… У меня своих бумаг некуда девать!

— Ну как хочешь! Да! — Кум вспомнил. — Ты ведь хотел Афанасия допросить. Вора в законе! Вот и встретились бы!

Бутурлин осторожно уклонился:

—Где взять время? Подскажи!

Кум хмыкнул:

—Послушаешь вас с Толяном: только один РУОП все и тянет в Москве! Ну, бывай!

Бутурлин положил трубку.

Ему показалось, что он знает, в чем дело. Он вызвал Савельева:

—Есть дело…

Преступный мир Москвы мгновенно и остро отреагировал на убийство Серого…

Президент «Рассветбанка» парился с секьюрити и коллегами-банкирами в сауне на Варшавке. Вывалились из подъезда сбросившими по десятку лет каждый — легкие, наплескавшиеся в ледяной воде, а потом обернутые в жару и пар. Ноги шли сами. Он садился в «мерседес», когда из джипа по соседству кто-то позвал:

— Юра! — Голос был знакомый.

Обернулся…

Пуля вошла в глаз.

«Чтоб шкурку не портить!» — цинично сказал кто-то из ментов, первыми приехавших к месту убийства.

Следующим должен был стать генерал Гореватых…

Это случилось за час до звонка кума.

В старейшую московскую тюрьму выехали в нескольких автобусах во главе с Бутурлиным и начальником Управления следственных изоляторов МВД. Должность называлась иначе, но за бесконечными изменениями названий управлений бывшего ГУЛАГА уследить было невозможно. Недавно назначенный начальник Управления — «новая метла» — был кровно заинтересован в успехе экспедиции и осуществлял ее масштабно. Операцию обеспечивал ОМОН, техническое сопровождение. В ограниченной зоне вблизи тюрьмы были созданы шумовые помехи для радиосредств связи. Оперативная служба легко обнаружила на Новослободской знакомую уже черную «Волгу» генерала Гореватых с ее мощным мотором и бронированным багажником. Нашлись поблизости и другие машины сопровождения. В их числе черный «Форд» 121 AT 93-00 и джип со сканирующей техникой. В машинах находились боевики. Арестовать генерала Гореватых во время его следования по Москве с такой охраной можно было, только начав военные действия. В «Форде» 121 AT 93-00, Бутурлин надеялся, был и Сотник, правая рука генерала Гореватых, которого не задержали во время засады, устроенной в Фонде психологической помощи…

Телефоннные коммуникации внутри следственного изолятора также были на время выведены из строя. Дежурный при входе оказался не в состоянии доложить ответственному о прибытии высокого начальства. Обязанности ответственного по изолятору, как и следовало ожидать, в этот день исполнял помощник кума. Было поздно. Тюрьма успела утихомириться.

—Проводите нас к нему! Быстро! Я начальник управления…

Вдоль длинной надписи во всю стену — «Запретная зона — подход ближе чем на 1 метр запрещен» — быстро, почти бегом, пересекли двор. Бутурлина и начальника Управления сопровождало не менее трех десятков людей. Значительно больше находилось вне Бутырки, вместе с Савельевым. Предстоял штурм машин Фонда психологической помощи, службы безопасности «Рыбацкого банка» и заодно трех пока еще неопознанных «Мерсов», тоже с боевиками, стоявших у тюрьмы. Внутри изолятора к каждому, кому становилось известно о прибытии оперативной группы, пришлось приставить сотрудника или сотрудницу.

«Не дать связаться с другими постами. Обеспечить полную внезапность…»