Песнь последнего менестреля

      Бесстрастный и холодный вид
      И мимо Кранстона надменно
      Глядит, хоть встал он на колена.
      Хьюм, Дуглас, Хоуард с дамой тут
      Ведь и врага за честность чтут!
      Вступили в спор. Напрасный труд!
      Весь клан молил: "Смягчись душою,
      Покончи с давнею враждою.
      В брак Крэнстон с Маргарет должны
      Вступить на благо всей страны!"
      26
      Взглянув на горы за рекою
      И вспомнив то, что Дух предрек,
      Она сказала: "Не тобою
      Побеждена я. Это - рок.
      Определяет звезд забота
      Путь Брэнксома и Тивиота.
      Любовь свободна и светла".
      И дочь она своей рукою
      К влюбленному в нее герою,
      Смиряя гордость, подвела.
      "Тебе служить я верно стану,
      Ты - моему послужишь клану.
      Пускай залогом дружбы нам
      Вот это будет обрученье.
      И я на праздник приглашенье
      Передаю сейчас гостям!"
      27
      Хозяйке Брэнксома надменной
      Поведал Крэнстон откровенно,
      Как сшиб с седла он Делорена,
      Как паж его, что нагл и смел,
      Волшебной книгой овладел,
      Как под личиною заемной
      Пробрался в замок ночью темной,
      Где и украл чужой наряд,
      Пока был Уильям сном объят.
      Но Крэнстон обошел молчаньем
      Историю с ночным свиданьем,
      И леди тоже ничего
      Не молвила насчет того,
      Что ей знакомо ведовство.
      Другая мысль владела ею:
      Как наказать пажа-злодея,
      Как книгу черную забрать
      И в склепе схоронить опять?
      Мне ль развлекать дам благосклонных
      Своим рассказом о влюбленных,
      О том, как Маргарет сначала
      Была испугана немало,
      Когда за боем наблюдала?
      Как счастлив каждый, кто любим,
      Давно известно им самим.
      28
      Покуда поединок длился,
      Внезапно Уильям пробудился.
      Он тотчас же узнал о том,
      Что кто-то с поднятым мечом
      В его доспехах дерзновенно
      Присвоил имя Делорена,
      Он к месту боя побежал.
      Его весь клан там увидал,
      И всем казалось в то мгновенье,
      Что появилось привиденье.
      Сэр Крэнстон рыцарю не мил,
      Но Уильям мужество ценил
      И потому врага приветом
      Почтил, забыв старинный спор,
      Хотя грубоватым с давних пор
      Он слыл - и неучем при этом.
      В бою, смиряя гневный пыл,
      Он тех, кто сдался, не рубил
      И попусту врагу не мстил.
      Умел ценить он в схватке ярой
      Своих противников удары.
      Так было с ним и в этот миг.
      На тело Масгрейва взирая,
      Он низко головой поник,
      Суровый взор свой потупляя.
      Так и стоял он на лугу,
      Скорбя по падшему врагу.
      29
      "Ну, Ричард Масгрейв, мой когда-то
      Смертельный враг! Ты мертв, злодей!
      Да, у тебя я отнял брата,
      Ты - сына у сестры моей.
      Три месяца сидел в темнице
      Я в замке Нейуортском твоем
      И вынужден был расплатиться
      С тобою выкупом потом.
      Когда бы нам сойтись в сраженье,
      Когда б ты был живым сейчас,
      Нам не было бы примиренья,
      Похоронили б вместе нас!
      Спи, взыскан милостью господней!
      Врага не знал я благородней.
      Всем был известен с давних пор
      Твой клич: "Копье и пара шпор!"
      Быстрее лучших гончих свор
      Ты настигать умел оленя,
      И все внимали в восхищенье,
      Когда твой рог во тьме лесов
      Сзывал к тебе отставших псов.
      Я б отдал земли Делорена,
      Чтоб не был ты добычей тлена!"
      30
      И к Камберленду в путь, домой,
      Лорд Дакр отряд направил свой.
      Положен Масгрейв был сраженный
      На щит, в бою окровавленный;
      Его посменно вчетвером
      На копьях понесли потом.
      Бард впереди идет. Стенанья
      Доносит ветерка дыханье.
      А вслед священники идут,
      Молитвы скорбные поют.
      И рядом рыцари. В печали
      Они копье к земле склоняли.
      Так тело Масгрейва несли
      К холмам родной его земли
      И в горном храме схоронили,
      В отцовской родовой могиле.
      ----
      Умолк певец. Но арфы звон
      Продолжил песню похорон,
      И звуки, полные печали,
      Чуть смолкнув, снова возникали,
      То откликаясь за горой,
      То поглощаясь тишиной,
      Как будто менестреля стоны
      Наполнили долины, склоны
      И над оставленным холмом
      Перекатили струнный гром.
      Те, кто внимал печальной были,
      Певца умолкшего спросили,
      Зачем он здесь, в глухом краю,
      В нужде проводит жизнь свою?
      Ведь там, на юге, награжденья
      Щедрее были бы за пенье.
      Бард молча оглядел гостей.
      Он горд был арфою своей
      И похвалой всеобщей тоже,
      Но родина ему дороже.
      Внимать ему невыносимо
      Насмешке над страной родимой,
      И потому был резок звон
      Струны, когда вновь начал он.
      Песнь шестая
      1
      Где тот мертвец из мертвецов,
      Чей разум глух для нежных слов:
      "Вот милый край, страна родная!"
      В чьем сердце не забрезжит свет,
      Кто не вздохнет мечте в ответ,
      Вновь после странствий
      многих лет
      На почву родины вступая?
      Для тех, чьи чувства таковы,
      Все песни немы и мертвы!
      Пускай огромны их владенья
      И знатно их происхожденье,
      Ни золото, ни знатный род
      Ничто им в пользу не пойдет.
      Любуясь собственной тоскою,
      Они не ведают покоя.
      Удел и рок печальный их
      В себе убить себя самих!
      Они бесславно канут в Лету,
      Непризнанны и невоспеты!
      2
      О Каледония, твой лик
      Порою строг, порою дик!
      Страна могучих кряжей горных,
      Страна потоков непокорных,
      Лесов и вересков страна,
      Моя душа всегда верна
      Сыновней верностью великой
      Твоей красе угрюмо-дикой.
      Увы, я думаю порой,
      Чем прежде был мой край родной!
      Одна природа величаво
      Хранит его былую славу,
      Но в запустенье скорбных дней
      Мне милый край еще милей.
      Пускай брожу я одиноко
      У обмелевшего потока,
      Пусть ветер щеки холодит,
      Но он от Эттрика летит.
      Поют мне Тивиота струи.
      Здесь голову свою седую
      На белый камень положу я!
      Здесь от раздумий и невзгод
      Певец навеки отдохнет!
      3
      В те дни повсюду бардов чтили
      И всех их в Брэнксом пригласили.
      Они сошлись со всех концов,
      Певцы веселья и боев.
      Жрецы живого вдохновенья
      Несут оружье песнопенья
      На пир и на поля сраженья.
      Их песни слышит клан любой,
      Вступая с недругами в бой.
      А ныне им врата открыты:
      Зовет их праздник именитый.
      Настройте струны - альт и бас,
      Чтоб, веселясь, как все у нас,
      Пустились башни замка в пляс!
      4
      Не описать мне красоты
      Того венчального обряда:
      Гостей роскошные наряды,
      Гирлянды, свечи и цветы,
      Зеленый шелк плащей старинных,
      И горностай на юбках длинных,
      Угрюмый блеск кольчуг стальных,
      Плюмажей белых колыханье
      И шпор серебряных бряцанье
      И украшений золотых.
      Но описать всего труднее,
      Как Маргарет, зари алее,
      Встревожена и смущена,
      Была прекрасна и нежна.
      5
      Нередко барды говорили,
      Что леди Брэнксом темной силе
      Настолько душу отдала,
      Что даже в церковь не могла
      Входить в часы богослуженья.
      Но это просто заблужденье:
      Она, по моему сужденью,
      Причастна к колдовству была,
      Но не служила духу зла.
      На зов ее в часы ночные
      Являлись тени неземные.
      Но я считаю все равно:
      С тем, что сокрыто и темно,
      Водиться вредно и грешно.
      Однако не могу не знать я,
      И клясться я не стал бы зря:
      В широком, длинном черном платье
      Она была у алтаря,
      В пунцовой шапочке расшитой,
      Жемчужной ниткой перевитой.
      И дрозд на шелковом шнурке
      Сидел у леди на руке.
      6
      Закончился обряд венчанья
      К полудню. В замке ликованье,
      Роскошный зал гостей зовет:
      Для пира время настает.
      Шныряют слуги беспокойно,
      Тщась усадить гостей достойно,
      И держат ловкие пажи
      Для дичи острые ножи.
      Вот свита пышного павлина
      И цапля, и журавль, и вина;
      А вот кабанья голова,
      Разряженная в кружева;
      Вот куропатки, вот олени;
      Вот произнес благословенье
      Священник - и со всех сторон
      Поднялись сразу шум и звон.
      Седые воины шумели,
      Как будто в дни былых боев:
      Кричали громко, громко пели,
      Наполнив кубки до краев.
      Так буйно гости веселились,
      Что на насестах всполошились
      И зашумели сокола,
      Раскинув широко крыла,
      Звеня тревожно бубенцами.
      И им в ответ раздался вой
      Собачьей своры боевой.
      А вина Рейна, Орлеана
      Лились, и гости были пьяны,
      И возрастал, как грома гул,
      Веселья шумного разгул.
      7
      Но злой колдун, слуга барона,
      Вертлявый и неугомонный,
      Гостей на ссоры подстрекал,
      И шум, вином разгоряченный,
      В недобрый спор перекипал.
      Вот Конрад Вольфенштейн драчливый,
      В угаре от вина и пива,
      Вдруг завопил: "Какой злодей
      Смел увести моих коней!"
      Не соразмерив пьяной силы,
      Он, злобного исполнен пыла,
      Ударил толстого Хантхилла,
      Которого народ прозвал
      "Хантхилл, разящий наповал".
      Лорд Хьюм вскочил, и Дуглас тоже,
      Лорд Хоуард молвил, что негоже
      Такие ссоры затевать,
      Где подобает пировать.
      Но зубы сжал Хантхилл сурово
      И больше не сказал ни слова.
      Еще и месяц не прошел,
      Как Вольфенштейна труп огромный,
      От страшных ран и крови темный,
      Лесник напуганный нашел.
      И меч и щит его пропали,
      Его убийц не отыскали,
      Но кельнским кованым клинком
      Сэр Дикон хвастался потом.
      8
      Страшась, чтоб не открыл случайно
      Барон его проделок тайных,
      Злой карлик спрятался в людской...
      И здесь вино лилось рекой.
      Простолюдины пировали
      Не хуже лордов в пышном зале.
      Уот Тинлинн пенистый бокал
      За Файр-де-Брэза поднимал.
      А Файр-де-Брэз кричал спьяна:
      "Я пью за Хоуарда до дна,
      Но пусть не трогает соседей
      И нашей не вредит беседе!"
      И Роланд Форстер возглашал:
      "Таких пиров наш клан не знал!
      Я не могу подняться с места,
      Но пью за прелести невесты!"
      Напиток темный и хмельной
      Струился пенистой волной,
      И славил Брэнксомов любой.
      9
      Но злой колдун завел беседу
      О том, как Тинлинн храбр и смел,
      Как Тинлинн каждого соседа
      Держать в покорности умел.
      А Тинлинну с улыбкой злою
      Он нашептал совсем другое:
      "Ты жизнь проводишь на войне,
      Но с Армстронгом наедине
      Не скучно без тебя жене!"
      Он от удара увернулся
      И вновь к пирующим вернулся,
      Схватил у пьющего стакан,
      Как будто сам был очень пьян,
      И острый нож вонзил мгновенно
      Шотландцу в правое колено
      (Такие раны всех больней:
      Они гноятся много дней).
      Вскочил шотландец, дико воя,
      И стол перевернул ногою.
      Поднялись шум и кутерьма,
      Как будто все сошли с ума.
      Но колдуна не отыскали
      Забившись в угол в темном зале,
      Он усмехался и дрожал,
      Твердя: "Пропал! Пропал! Пропал!"
      10
      Тут леди Брэнксом объявила,
      Что менестрелей пригласила,
      Чтоб на пиру не скучно было,
      И первым вышел Элберт Грэм,
      В те времена известный всем:
      Едва ли кто искусством песни
      Владел свободней и чудесней.
      Везде друзьями окружен,
      Всегда был горд и весел он,
      По обе стороны границы
      Встречал приветливые лица
      И сам любил повеселиться.
      Он всем понравиться сумел
      И песню скромную пропел.
      11
      Элберт Грэм
      Английская дева в Карлайле жила
      Сияет солнце, и небо ясно,
      Шотландцу сердце она отдала:
      Ведь все на свете любви подвластно.
      С восторгом рассвет встречали они
      Сияет солнце, и небо ясно,
      Но грустно они проводили дни,
      Хоть все на свете любви подвластно.
      Все отдал отец ей, чем был богат,
      Сияет солнце, и небо ясно,
      Но только вино ей подал брат,
      Ярясь, что любви все на свете подвластно.
      Поклялся он смертью сестры своей
      Сияет солнце, и небо ясно,
      Что земли отцов - для сыновей,
      Не будут они шотландцу подвластны.
      12
      Вина не успев допить до дна
      Сияет солнце, и небо ясно,
      На груди жениха умерла она:
      Ведь все на свете любви подвластно.
      Он сердце брата ее пронзил
      Сияет солнце, и небо ясно.
      Да погибнут все, кто любившим вредил!
      Да будет любви все на свете подвластно!
      За гроб господень в дальних краях,
      Где солнце сияло светло и ясно,
      Он пал с ее именем на устах:
      Ведь все на свете любви подвластно.
      Вы все, кто сердцем чист и душой
      Сияет солнце, и небо ясно,
      Молитесь о жертвах любви земной:
      Ведь силе любви все на свете подвластно.
      13
      Закончил песню Элберт Грэм,
      И вышел бард с челом высоким,
      Творец сонетов и поэм,
      Гонимый Генрихом жестоким.
      Его сребристой арфы звон
      Дошел до нынешних времен.
      Фицтрейвер! Дар его прекрасный
      Любил прославленный Саррей,
      Герой с душой, как пламя, страстной,
      Бессмертный бард страны своей,
      Певец любви непобедимой,
      Всем рыцарством высоко чтимый.
      14
      Не раз в минуты вдохновенья,
      Под сенью лавров и олив,
      Друзья мечтали, песнопенья
      Любви Саррея посвятив.
      А итальянцы поселяне
      Вздыхали, забывая труд:
      "То духи света и сиянья
      У кельи схимника поют".
      Так пел Саррей своей святыне,
      Своей прекрасной Джеральдине!
      15
      Фицтрейвер! Как он ранен был,
      Как проклинал он рок коварный,
      Когда Саррея погубил
      Тюдора гнев неблагодарный!
      Тирана он не признавал
      И к мести яростно взывал.
      Оставил он аллеи чудных
      Уиндзорских парков изумрудных,
      Решив Саррею верным быть
      И лорду Хоуарду служить.
      С его роскошной шумной свитой
      На пир он прибыл знаменитый.
      17
      Фицтрейвер
      Саррей влюбленный целый вечер
      ждал,
      Но вот ударил колокол ночной.
      Заветный час таинственный настал,
      Когда пообещал мудрец святой,
      Что он увидит образ неземной
      Возлюбленной, хотя бы море злое
      Их разделяло черной пеленою,
      И он поймет, узрев ее живою,
      Верна ль она ему и сердцем и душою!
      17
      В высоком зале сводчатом темно.
      Молчит поэт, молчит мудрец седой.
      Лишь зеркало огромное одно
      Озарено мерцающей свечой.
      И тут же книга, крест и аналой,
      И странные какие-то предметы,
      Присущие лишь магии одной
      Цепочки, талисманы, амулеты
      В причудливой игре густых теней и света.
      18
      Но вдруг в огромном зеркале блеснул
      Мерцавший изнутри чудесный свет.
      Туманных форм причудливый разгул
      Увидел в нем взволнованный поэт.
      Потом обрисовался силуэт
      Колонн какой-то комнаты прекрасной:
      Большая лампа, белых роз букет,
      Диван покрыт индийской тканью красной.
      А дальше - лунный мрак, туманный
      и неясный.
      19
      Но лучшее в картине чудной той
      Была красавица - тиха, нежна,
      Грудь белая, поток кудрей густой,
      Бледна, грустна, тоской истомлена.
      Читала так задумчиво она
      Стихи Саррея в книжке темно-синей,
      И так была душа ее полна
      Звучаньем строк о молодой богине,
      О дивной красоте, о леди Джеральдиие.
      20
      Потом спустились волны облаков
      И скрыли милый образ навсегда.
      Так буря злобной зависти врагов
      На жизнь поэта ринулась, когда,
      Ни жалости не зная, ни стыда,
      Тиран казнил поэта без причины.
      Потомство не забудет никогда
      Тех черных дней, той роковой годины.
      О, кровь Саррея! О, рыданья Джеральдины!
      21
      Все одобряли в восхищенье
      Поэта сладостное пенье,
      Кто проклял Генриха дела,
      В ком вера праотцев жила.
      Но вот поднялся бард надменный,
      Гарольд, Сент-Клэра друг бесценный,
      Того Сент-Клэра, что в бою
      Провел всю молодость свою.
      Гарольд родился там, где море
      Ревет, с могучим ветром споря,
      Где гордый замок Кэркуол
      Сент-Клэр над бездною возвел,
      Чтоб морем, как своим владеньем,
      Там любоваться с наслажденьем.
      И он смотрел, как бушевал
      Пентленда пенистого вал
      И мчался вскачь, неудержимый,
      Свирепым Одином гонимый.
      Он задыхался тяжело,
      Заметив паруса крыло,
      Когда навстречу злому шквалу
      Оно тревожно трепетало.
      Все, что чудесно и темно,
      Поэту нравилось давно.
      22
      Чудесных диких саг немало
      Его фантазия впивала:
      Ведь здесь в былые времена
      Шла с датской вольницей война;
      Норвежец упивался кровью,
      Для воронья пиры готовя;
      Сюда драконы-корабли
      По морю вспененному шли;
      Здесь скальды, с бурей
      в состязанье,
      Твердили чудные преданья,
      А руны на могилах их
      Нам говорят о днях былых.
      Тех скальдов древнее наследство
      Гарольд любил и помнил с детства:
      О змее - чудище морском,
      Что стиснул мир своим клубком;
      О девах, что свирепым воем
      Пьянят героев перед боем;
      О тех, кто в страшный час ночной
      Под бледной, мертвенной луной
      Тревожат вечный сон могильный,
      Чтоб вырвать из руки бессильной
      Заветный талисман отцов,
      Влекущий в бой и мертвецов.
      Гарольд, восторженный и юный,
      Любил сказанья, песни, руны.
      Под шепот трав, в тени дерев,
      Нежнее стал его напев,
      Но скальдов древние преданья
      Звучали в нем как заклинанья.
      23
      Гарольд
      Красавицы, спою вам я
      Не о высоком ратном деле.
      Печальной будет песнь моя
      О несравненной Розабелле.
      "Моряк, побудь на берегу".
      "Миледи, с бурею не споря,
      Останься в замке Рэйвенсху,
      Не искушай напрасно моря.
      Вскипают черные валы,
      Несется к скалам чаек стая,
      Дух бездны из зеленой мглы
      Взывает, гибель предвещая.
      Вчера лишь ясновидцу ты
      В зловещем саване предстала.
      Страшись: не ценит красоты
      Стихия бешеного шквала!"
      "Лорд Линдсей пир дает, друзья,
      Но в Рослин не затем спешу я.
      Томится матушка моя,
      О милой дочери тоскуя.
      Меня давно, я знаю, ждет
      Лорд Линдсей, молодой и смелый,
      Но мой отец вина не пьет,
      Налитого не Розабеллой!"
      В ту злую ночь, прорезав мрак,
      Возникло зарево большое:
      Зарделся Рослин, как маяк,
      Недоброй освещен луною.
      Зарделись башни хмурых стен,
      Леса, опушки и поляны.
      Пылали хмурый Хоторнден,
      Дубы - лесные великаны.
      И вы сказали б, что в огне
      Часовня, где, забыв печали,
      Бароны древние в броне
      В гробах с оружием лежали.
      Казалось, что пылал придел,
      Колонны и алтарь горели,
      Узор листвы в мерцанье тлел
      На фризе и на капители.
      И отблеск пламени дрожал
      На сводах, как во мгле пещеры:
      Конец внезапный угрожал
      Кому-то из семьи Сент-Клэра.
      В часовне той бароны спят,
      Закончив жизни подвиг смелый,
      Но бездны моря не хотят
      Отдать прекрасной Розабеллы.
      Молитвы звучат много лет подряд
      Под сводами часовни белой,
      Но волны гремят, и бури шумят
      Над телом бедной Розабеллы.
      24
      Гарольд с такою грустью пел,
      Что гости даже не видали,
      Как день внезапно потемнел
      И мрак разлился в пышном зале.
      Так по утрам туман болот
      Порой над топями встает,
      Так солнца грозное затмеиье
      Мглой надвигается на нас
      Не видим мы соседа глаз
      И кажемся ему лишь тенью.
      Холодный страх сердца объял
      Всех тех, кто в зале пировал.
      И леди Брэнксом уловила
      Тревожный гомон темной силы.
      Слуга-колдун заголосил:
      "Перехитрил! Перехитрил!"
      25
      Вдруг красной молнии стрела,
      Блеснув сквозь мрак и дым,
      Весь замок словно обожгла
      Живым огнем своим.
      Возникло все из темноты.
      Блеснули кубки, рамы, вазы,
      Блеснули старые щиты,
      Блеснули и погасли сразу,
      Как порождение мечты.
      А над толпой гостей дрожащей,
      Сверкая, дрогнул меч разящий,
      И над слугою-колдуном
      Сгустился дым, ударил гром.
      Тот гром, бесстрашных устрашая,
      А гордых гордости лишая,
      По всей стране он слышен был,
      Он в Берике, в Карлайле даже
      Перепугал отряды стражи,
      Когда во мгле дрожащей выл.
      Когда ж умолкнул рев победный,
      Слуга-колдун исчез бесследно.
      26
      Тот - шаг пугающий слыхал,
      Тот - видел тень во мраке зал,
      Тот - слышал голос где-то ближе,
      Стонавший громко: "Приходи же!"
      На месте, где ударил гром,
      Где был повержен карлик странный,
      Мелькнули вдруг в дыму густом
      Рука с протянутым перстом
      И складки мантии туманной.
      Замолкли гости. Тайный страх
      Застыл у каждого в глазах.
      Но самым жутким, несомненно,
      Был дикий ужас Делорена:
      В нем стыла кровь и мозг пылал,
      Он ничего не понимал.
      Угрюмый, бледный, истощенный,
      Молчал он, будто пораженный,
      Дрожащий с головы до ног,
      Он рассказать, однако, смог
      О том, как странное виденье
      Седой угрюмый пилигрим
      Возник внезапно перед ним
      Печальной и недоброй тенью.
      И понял рыцарь: это тот,
      Мудрец, волшебник - Майкл Скотт!
      27
      Молчали гости в изумленье,
      Дрожа от страха и волненья;
      Вдруг благородный Ангюс встал.
      "Обет даю я, - он сказал,
      И этой клятвы не нарушу.
      В Мелроз как скромный пилигрим
      Пойду молиться всем святым,
      Спасти смирением своим
      Его мятущуюся душу".
      И тут же каждый из гостей,
      Ревнуя о душе своей,
      Поклялся Модану святому,
      Пречистой и кресту честному
      Пойти в Мелроз, где Майкл Скотт
      Никак покоя не найдет.
      Молитва общая, быть может,
      Душе кудесника поможет.
      Их веры, их обетов пыл
      Миледи Брэнксом побудил
      Отринуть помощь темных сил.
      28
      Я расскажу не о влюбленных,
      Женой и мужем нареченных,
      Цветущее потомство их
      Не воспою в стихах моих.
      Не смею после сцен тяжелых
      Счастливых звуков и веселых
      В усталой песне воскрешать.
      Я расскажу вам в заключенье
      О старом Мелрозе опять,
      Где совершилось искупленье.
      29
      Во власянице, босиком,
      Сжав руки на груди крестом,
      Шел каждый пилигрим.
      И тихий шепот чуть звучал,
      И вздох молчанье нарушал,
      И шаг был еле зрим.
      Глаза смиренно опустив,
      О гордой поступи забыв,
      Оружьем не звеня,
      Сошлись, как призраки, они
      Пред алтарем, в его тени
      Колена преклоня.
      Над ними ветер полусонно
      Качал тяжелые знамена;
      Таился в каменных гробах
      Отцов и дедов хладный прах;
      Из ниш, цветами окруженных,
      В упор глядел на них
      Взор мучеников изможденных
      И строгий взор святых.
      30
      Из темных келий потаенных
      Отцы святые в капюшонах
      И в белоснежных орарях
      Попарно шли, за шагом шаг,
      С хоругвями святыми.
      Горели свечи в их руках,
      А на хоругвях, на шелках
      Сияло в золотых лучах
      Господня сына имя.
      Епископ руку протянул,
      На пилигримов он взглянул,
      Стоявших на коленях,
      Святым крестом их осенил:
      Да ниспошлет господь им сил
      И доблести в сраженьях.
      И вновь под звон колоколов
      Десятки скорбных голосов
      Запели реквием печальный.
      Да внемлет дух многострадальный,
      Что каждый час звучит, о нем
      Ходатайство перед творцом.
      Торжественной и грозной тенью
      Под сводами висело пенье:
      "Dies irae, dies ilia
      Solvet saeclum in favilla". {*}
      {* День гнева, тот день
      Развеет весь мир в пепел (лат.).}
      А после хор отцов святых
      Запел сурово и спокойно.
      Рассказ мой долгий песней их
      Закончить я хочу достойно.
      31
      ЗАУПОКОЙНАЯ МОЛИТВА
      День божья гнева, день суда,
      Когда исчезнут навсегда
      Земля, и воздух, и вода,
      Что будет с грешником тогда?
      Куда уйдет он от суда?
      Как лист пергамента горящий,
      Потухнет неба свод блестящий,
      И зов трубы могучей силой
      Поднимет мертвых из могилы.
      Пусть нам приют дадут тогда,
      В день божья гнева, в день суда,
      Земля и воздух и вода!
      ----
      Умолк печальной арфы звон.
      Ушел певец. Где нынче он?
      В каких краях обрел покой
      Старик усталый и седой?
      Там, где Ньюарк с холма глядит,
      Простая хижина стоит.
      Шумят деревья у дверей:
      Под мирный кров зовут гостей.
      Хозяин у огня не раз
      О прошлом повторял рассказ,
      Любил приют давать друзьям:
      Ведь столько странствовал он сам!
      Когда ж на светлый Баухилл
      Июль веселый нисходил
      И солнце лило с высоты
      Лучи на пестрые цветы.
      Когда дрозды на склоне дня
      Вились над Картеро, звеня,
      И Блекендро могучий дуб,
      Кудрявый расправляя чуб,
      Певца седого пробуждал,
      С улыбкой старец вспоминал
      И шум пиров, и звон мечей,
      И рыцарство минувших дней.
      Не раз, внимая песне той,
      Охотник медлил молодой,
      И путник, придержав коня,
      Стоял, молчание храня,
      И тихо вторила река
      Смолкавшей песне старика.
      1805
      КОММЕНТАРИИ
      ПОЭМЫ И СТИХОТВОРЕНИЯ
      Для большинства советских читателей Вальтер Скотт - прежде всего романист. Разве что "Разбойник" Э. Багрицкого - блестящий вольный перевод одной из песен из поэмы "Рокби" - да та же песня в переводе И. Козлова, звучащая в финале романа "Что делать?", напомнят нашему современнику о Вальтере Скотте-поэте. Быть может, мелькнет где-то и воспоминание о "Замке Смальгольм" Жуковского - переводе баллады Скотта "Иванов вечер". Пожалуй, это и все.
      Между тем великий романист начал свой творческий путь как поэт и оставался поэтом в течение всей своей многолетней деятельности. В словесную ткань прозы Скотта входят принадлежащие ему великолепные баллады, и песни, и стихотворные эпиграфы. Многие из них, обозначенные как цитаты из старых поэтов, на самом деле сочинены Скоттом - отличным стилизатором и знатоком сокровищ английской и шотландской поэзии. Первая известность Скотта была известность поэта. В течение долгих лет он был поэтом весьма популярным; Н. Гербель в своей небольшой заметке о поэзии Скотта в книге "Английские поэты в биографиях и образцах" (1875) счел нужным напомнить русскому читателю, что поэма "Дева озера" выдержала в течение одного года шесть изданий и вышла в количестве 20 тысяч экземпляров и что та же поэма в 1836 году вышла огромным для того времени тиражом в 50 тысяч. Когда юный Байрон устроил иронический смотр всей английской поэзии в своей сатире "Английские барды и шотландские обозреватели" (1809), он упомянул о Скотте сначала не без насмешки, а затем - с уважением, призывая его забыть о старине и кровавых битвах далеких прошлых дней для проблематики более острой и современной. Скотта-поэта переводили на другие европейские языки задолго до того, как "Уэверли" положил начало его всемирной славе романиста.
      Итак, поэзия Скотта - это и важный начальный период его развития, охватывающий в целом около двадцати лет, если считать, что первые опыты Скотта были опубликованы в начале 1790-х годов, а "Уэверли", задуманный в 1805 году, был закончен только в 1814 году; это и важная сторона всего творческого развития Скотта в целом. Эстетика романов Скотта тесно связана с эстетикой его поэзии, развивает ее и вбирает в сложный строй своих художественных средств. Вот почему в настоящем собрании сочинений Скотта его поэзии уделено такое внимание. Поэзия Скотта интересна не только для специалистов, занимающихся английской литературой, - они смогли бы познакомиться с нею и в подлиннике, - но и для широкого читателя. Тот, кто любит Багрицкого, Маршака, Всеволода Рождественского, кто ценит старых русских поэтов XIX века, с интересом прочтет переводы поэм и стихов Скотта, представленных в этом издании.
      Объем издания не позволил включить все поэмы Скотта (из девяти поэм даны только три).